Дженет Уинтерсон - Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь

• Название: Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь
• Автор: Дженет Уинтерсон
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-699-03822-1

«Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь» – изящная и глубокая импровизация самого провокационного британского автора последнего десятилетия Дженет Уинтерсон, поэма в прозе об искусстве, эротике и личности. В этой фантазии, разворачивающейся по законам живописи и музыки, Гендель, Пикассо и Сапфо отправляются в мертвом поезде на поиски истины, света и любви – но что отыщут они, спасаясь от ужаса серости и обыденности?

Дженет Уинтерсон (р. 1959) – автор хорошо известных российскому читателю романов «Тайнопись плоти» и «Страсть», переведенных на 17 языков, лауреат нескольких европейских и американских литературных премий. «Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь» публикуется на русском языке впервые.

---

Царство Небесное внутри вас.

Это было давным-давно. Рыба голубая и зеленая в розовато-лиловом море. Море чистыми цветами на корпусе. Темные корабли раскалывают красочное море. Темное море, бесстрастное над тонущим парусом.

Ранним утром прохладно. Солнце, еще светло-желтое, обесцвеченное, не оранжевое от жара. Солнечный шар подернут золотом, желто-оранжевый и красный, чем глубже день. Купи у меня золото, очищенное огнем, и одежды, вымытые песком. Она была бела, и в голове у нее – солнце. Ее следы не оставляли отпечатков.

На этом острове видений ум до блеска отдраен очищающим солнцем, а она собирает розы и бросает их в луну. Белое к белому, сброшенный цвет, побледневшие лепестки золотого дня. День меркнет, она – тоже. Что остается? Только не время крупицами под ее ногами. Мир сворачивается, как свиток. В начале было Слово. И в конце тоже.

Читай мне. Сейчас же. По строчкам, что нитью ведут тебя сквозь пещеру. Назад, вперед, бессмысленность времени для всех, кто не стремится ко времени. Все искусство относится к одному периоду. Определяй по акценту, не по хронологии. Спрашивай: «Куда падает ударение?» – но не интересуйся, где и когда, ты не антиквар. Искусство – не археология. Как я его узнаю? По исступлению. Как я узнаю? По его верности себе. Как узнаю? По форме. Здесь нет хаоса; уродливым крыльям отпор.

А любовь? Жаровня, на которой я сгораю. Сумасбродная, чрезмерная, необузданная, беспредельная. Наше спасение – в риске, а не в мелкой, жалкой жизни, готовой цепляться за что угодно, ибо у нее нет ничего. Ты не плот. Я не моряк. Ты не слаба. А я – не только сильная рука. Я хочу любить тебя так, чтобы не терять в детях и вещах. Хочу любить хорошо, но для такой любви мне придется любить больше, чем любовь. Придется найти в себе сумасбродство чувств, что заставит меня задержаться на одном месте.

Влюбляться: Искусство или наука? Тяготение настаивает, и сердце падает с подвернувшегося дерева. Генофонд или опера? Выбор за тобой. Некогда нас венчала Церковь, а теперь – эти людишки в белых халатах.

Подними взгляд. Настало время звездопада. Свету две тысячи лет, а он слепит глаза по-прежнему. Дай мне увидеть твое лицо. Твое лицо озарено двадцатью веками. Кто сказал мне, что у тебя в глазах звезды? Дай мне увидеть твое небесное тело. Я не защищена от звезд. От сотни миллиардов прочих низверглась ты сгустком газа; ни четких границ, ни определенного объема. Ты могла бы заполнить любое пространство, но заполнила меня. Я видела, как ты падала с крыши звезд, и в момент падения ты проступила четче.

Я подняла мерцающее тело, замороженное в кристалле, поцеловала грань твоего лица и трехмерную геометрию всех твоих членов. Пять твоих вершин: ноги, руки и лицо, пятиугольник надежды, а я – талисман в твоей руке.

Отмени меня; ты отменяешь. Отзови меня все дальше и дальше сквозь пустоши времени, тут, там, нигде, несущую белые розы, не красные. Не мертвого поэта, а живую любовь, и если слова, что я несу, стали прахом, я возрожу их в твоих устах.

Поищи там, откуда начала. Высота в разреженном воздухе. Масса твоя все быстрее сквозь невесомые листья. Тело твое кувыркается, а сетки внизу нет. Дай мне отереть твои кровоподтеки манипулой. Ты – святыня; телесма. Держись за мою руку, твое сердце еще бьется, нет, не ровно ровно сбой, а пульсом в моей ладони. Возьми мою руку, читай по ней сегодня, а на остальное нет обетов.

В мерзлой ночи, запутавшись в звездах, потерявшись в исчезающем свете, я взяла записку из твоей руки, а взамен оставила свой листок бумаги. Я написала на нем «ПОБЕДА» и подписалась – «Нельсон». А потом сбежала от армады врачей и полиции, семейных щупов и ночных зевак.

– Кто она? – спрашивали эти люди, глядя мне вслед. А я растворялась в синих улицах.

Это было давным-давно. У нее была дочь по имени Клеида. Она была самым знаменитым поэтом античности. Ее труды составили девять томов. Больше о ней почти ничего не известно.

Современные ученые смеялись над ней – она сравнила луну с розой. Со времен Возрождения розы красны, но ей-то что?

Она несла белые розы, не красные. Бутон, цвет, расцвет. Расцветшие розы у ног ее, влажные и нежные, падшие розы и возносящаяся луна. Коснись меня; ты касаешься. Твои руки белы, твои губы бледны. Бледны цветы, покрывшие тебя на вечерних похоронных дрогах. Ускользни же, пока луна полна; полнее твои губы в истощающемся дне.

Люби меня; ты любишь. Твое верное сердце в золотой груди. Ты носишь мою кирасу; тебе не нужны ни копье и ни щит. Свет, что делает тебя мишенью, ясен. Сбитая светом, ты изверглась пламенем.

Скорее по синим улицам, на углу трое мужчин, их лица прячутся в воротниках над жаровней с красными углями. Снег начал валить белыми полотнищами. Белыми простынями, чтоб окутать нас в эту горькую ночь. В углях мое будущее не прочесть. Я вижу лишь прошлое, по самую рукоять этой ночи, а по клинку бежит мое имя. Живые угли поют. Молодой человек подстраивает банджо под свой живот; открывай рот, живые угли поют.

Ритм слов передается от жизни к жизни. Из уст в уста на языке, не закодированном Временем. Но слова – не его, произнеси их. Любовь не его, произнеси меня. Любовь, записанная на Времени. Любовь, отчеканенная сквозь время на клейме слова. Сапфо, 600 год до Рождества. Город, 2000 год после Смерти.

Пикассо

Она смотрела на нее: глаза как кремень, ослепительные волосы, голос, в котором слышался хруст гальки. Когда она говорила, Пикассо чудилось море, вгрызающееся в берег.

Сколько времени они провели в этом поезде? Дни? Часы? Месяцы? Недели? Годы? Всегда? Или никогда? Поезд умер. Ни проводника, ни объявлений, ни судорожных рывков локомотива. В мертвом поезде их раскаляло солнце. Величественное солнце сквозь толстую линзу стекла. Сухопарый беспокойный сосед потерял сознание. Пикассо тщетно стучала в автоматическую дверь. Вне всяких сомнений, поезд покинуть они не могли из соображений безопасности. В современном мире безопасности столько, что она стала главным источником опасности.

Ее мать очень тревожилась о безопасности. Она говорила:

– Садись поближе к брату. Он о тебе позаботится.

– Я люблю тебя, – сказал ей брат, когда ему было тринадцать, а ей девять. – Я люблю тебя.

Других друзей у нее не было. Мать знала, что внешний мир безнравствен. У нее не было других друзей. Они с братом играли в морской бой в собственном безопасном доме. Он был торпедой. Она была целью.

– Что вы там делаете? – спрашивала мать из-за двери.

– Играем в Торпеды и Цели, – отвечал мой брат, зажимая ладонью мне рот, а член свой держа у меня между ног.

Я люблю тебя. Волшебная пуля, которая одним выстрелом убивает жертву и освобождает убийцу.

Я люблю тебя. На этой ниточке висит вселенная.

«Я люблю тебя». Я больше не хотела слышать эти слова никогда. Не хотела слышать эти затасканные слова – когда они тупятся, их точат о лежачий камень лжи. Когда они пронзают кожу? Когда правдивы или когда лживы?

Я люблю тебя. Орудие убийства семейной жизни.

Не моя ли мать подстерегает меня на кухне? Терпеливо ждет, пока я потеряю бдительность. Весь день она изводила меня четками лжи, перебирая бусины одну за другой, бормотала молитвы за мою погибель, еще немного лжи, и я забуду, кто я. Пикассо больше не будет, зато Ложь сможет вырядиться в ее одежды. Она знает, как я устала. Принесена жертва молчания. Она молча режет мясо. Я молча шинкую овощи.

Она бросается в атаку.

– Я люблю тебя. – Прямо в сердце маленьким кухонным ножом. И жадно ждет крови. Я должна притворяться, что ничего не чувствую, хотя от боли сгибаюсь пополам.

– Бессердечная, – сообщает мне она. – Вот ты кто. Бессердечная.

Я сказала ей, что ухожу из дома. Да, и забираю свое сердце с собой. Она знает, что я его где-то спрятала. Знает, что какая-то часть меня еще не убита любящими руками моих родных. Они еще не сделали меня такой же, как сами. Я пока еще – своя собственная. Времени мало. Они обыщут меня. Найдут сердце, спрятанное у меня в груди. Они уже сожрали легкие, печень и язык, а теперь гадают, почему я не разговариваю. И почему боюсь.

Я боюсь, но не смертельно. Кое-какая смелость у меня осталась, и ее хватит. Когда брат лежал на мне саваном, а я была ему трупом, я вспоминала красную заплату на мантии Леонардо. Пока брат бальзамировал меня своей жидкостью, я цеплялась за жизнь тем красным лоскутом. Когда я видела над собою его пустые глаза, именно тот красный цвет не давал свернуться моей крови. Проталкивал кровь по венам, которые я думала перерезать. Теплый красный, а внутри – свет. Красный с золотом, одежды достоинства, которыми я прикрыла собственное рваное платье.

Позже, в немые бессчетные годы в больнице святого Мученика Себастьяна, мне помогали странно-живые желтые тона Ван Го-га – они укрепляли кусочек благоразумия в гомоне слишком яркого мира. Чрезмерно яркого: никогда не выключающиеся обвиняющие полосы неона. Медсестры с резкими дружелюбными голосами, веселыми-превеселыми, добрыми-предобрыми. Будь паинькой, съешь свое угощение. МОЕ угощение. Голубые пирожные, зеленая глазурь, розовые свечи, которые нужно задувать. Это мило, задуйте меня самое, все искры до единой, в мой день рождения.