Халлгримур Хельгасон - 101 Рейкьявик

• Название: 101 Рейкьявик
• Автор: Халлгримур Хельгасон
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-91181-818-0

«101» — это почтовый индекс центрального Рейкьявика, холодной столицы Исландии. В этом городе эмоциональный разлад неизбежен, как ненастная погода, а в череде пустых ночей скучают даже призраки. Тридцатитрехлетний Хлин живет в материнской квартире, получает пособие по безработице, качает из интернета порнуху, бродит с приятелями по кабакам и ночным клубам, каждый вечер ждет электронного письма от венгерской принцессы и безуспешно борется с влечением к сексапильной подружке собственной матери, вдруг решившей сменить сексуальную ориентацию…

В 2000 году Бальтазар Кормакур успешно экранизировал этот роман, причем одну из главных ролей исполнила Виктория Абриль, прославившаяся у Педро Альмодовара, а музыку к фильму написали Деймон Албарн (Blur, Gorillaz) и Эйнар Бенедиктсон — лидер знаменитой исландской группы Sugar Cubes, в которой прежде пела Бьорк. Картина получила приз «Открытие года» на кинофестивале в Торонто, приз молодежного жюри кинофестиваля в Локарно и множество других премий.

---

Я не отвечаю, но шарю в замедленной съемке в кармане и достаю измятую пачку «Принца». В ней подтаявшая слякоть, сигарета достается мокрая и сломанная.

— О!

— По-твоему, это сигареты?

— А.

— Налогоплательщик!

— Ну, вот, у нас, у тех, кто сидит на пособии, только такие…

Наверно, у меня получилось смешно, только он не понял юмора. У старейшины и шутки устаревшие. Для них пособие — в лучшем случае учебное пособие в школе. Девчушка (ц. 400 000) вдруг встает возле моего кресла. Моя голова медленно движется, и глаза тоже, вверх, смотрю на даму. Она смотрит вниз. Я говорю:

— Ой, не-ет…

— Что?

— Ну, ты совсем, черт… ты совсем… ты… черт тебя разберет, что ты такое!

— О чем это ты?

— Ты — то, что ты…

— Да-а? А ты? Ты — что?

— Я — я, я… я постольку, поскольку я.

— В смысле?

— Я… я… «Ягермайстер».

— Да, да… А что с тобой? Что это у тебя на щеке?

— А что, заметно?

— Да, у тебя щека вся красная, такими полосками. Как будто ты побывал в тостере или еще где…

— Правда? Это просто клей… Клей-мо.

— Да?

— Меня за-клей-мили…

— Ты, что ли, клей нюхал?

— Такое бывает, когда входишь в слишком тесный кон… к-кокон-н… к-контакт с людьми.

— Ну?

— Ага, ты… ты молодая и… и за четыреста тысяч… ты с этим поосторожнее…

— С людьми?

— С людьми.

Я жутко доволен собой и пытаюсь сделать затяжку, прежде чем продолжить, но из сигареты дым не идет, и я понимаю, что во рту у меня мокрый обломок. Я вынимаю его и уже собрался сказать: «Мы живем в обществе всеобщего благосостояния…» Я даже следующую фразу придумал: «На мне клеймо государства благосостояния». Но ее уже и след простыл. Вот молодежь!

Я сижу и сорок пять минут одним ухом слушаю дискуссию о таможне в аэропорту Кеплавик (она, конечно же, «всех зателепала»), а другим — с десяток песен Oasis или Blur или еще какую-то битловину. Атмосфера жутко хипповая. Напоминает старые тусовки коноплистов. Да. Они ходят (с) косяком. Они делают абсолютно то же самое, что делали в свое время их родители, только им не стали рассказывать. Так что у них здесь — пересказ того же самого. Передоз того же самого. Я, по правде говоря, уже задепрессировал от того, что человечество все топчется на месте. Нет, нет. У них тут «полный откат». Никому не нужны советы старейшины. В конце концов я встаю и иду вперед по ковру (когда я встаю, на вечеринке горизонт как бы проясняется) и спрашиваю, по какому номеру можно вызвать такси. Дважды звоню в таксопарк, но оба раза попадаю на свой собственный автоответчик. Я даже сказал: «А-а, здорово!» после первого гудка, но… Вешаю трубку и выхожу в многодверный коридор на поиски сортира. В таких жилищах не мешало бы развесить указатели. Открываю одну дверь: голая парочка на супружеской постели в классической позе весьма трудолюбиво исполняет заветы Бога. Они останавливаются и смотрят на меня. Я говорю: «Па… пардон. Ничего. Продолжайте», вхожу, закрываю за собой дверь, прислоняюсь к белому комоду у двери. Девушка (ц. 30 000) шарит в поисках одеяла, едва успевает накинуть его на одну ногу. Парень смотрит на меня, потом на нее, потом улыбается такой полуулыбкой, типа: «В чем дело?» Она не улыбается, Выглядят они весьма среднестатистически. Лица заурядные, наверно, это из-за неоригинальной позы и из-за того, что на них нет одежды. Когда люди идут в постель, у них у всех лица становятся какие-то безликие, такие «человеческие», видимо, в противовес зверю между ног. И всегда все та же белая задница. На одной из тумб возле кровати горит ночник. Она:

— Эй, ты!

— Да.

— Что ты здесь забыл?

Раз так, лучше уж промолчать. Но они не молчат. Она опять:

— Давай уходи! Сейчас же!

— Зачем?

— Зачем?! Ты что, не видишь, чем мы занимаемся?!

— А чем вы занимаетесь?

Она снова откидывается головой на подушку и вздыхает:

— Джизус!

Парень опять принимается за дело, в спокойном темпе. Да. В нем чувствуется мощь. Может, он меня поймет. Может, его от этого торкнет. И ее торкнет, стопудово, но она пытается нагрести на него и на себя одеяло, а он помогает ей. Они некоторое время эскимосятся под матерчатым сугробом, а потом она снова начинает зудеть:

— Ох… Я так не могу. Пусть он уйдет.

И тут на меня снизошел святой дух. Ангел любви Хлин Бьёрн отступает от белого комода и направляется к постели — крылья шелестят, в руке лук — и говорит (может, не так сладкоголосо, как кажется):

— Когда люди занимаются любовью, это так красиво, мне всегда хотелось на это посмотреть, я этого раньше никогда не видел, сделайте это для меня, только чтоб красиво… ну, ради меня.

Она смотрит мне в глаза и говорит: «Извращенец, блин». Извращенец с большой буквы. Ангел отвечает: «Да. О’кей. Знаю», и у нее в глазах появляется такое выражение, будто она хочет мне отомстить, и она заставляет парня прибавить ходу. У него серьга. Она покачивается. Я некоторое время стою над ними, потом усаживаюсь на плетеный стул в углу. Он скрипучий. Одеяло медленно сползает с них на пол. Прежде всего — это прекрасно! Если честно, это самый прекрасный миг в моей жизни. С меня слетает хмель. Прекрасно слетает. И они прекрасны, молоды и пылки, и все у них хорошо получается. Все идет как по маслу. Вверх-вниз. Лучше и не надо. Я отдаю себе в этом отчет. Венец творения. Творец венерения. Теперь, когда я наконец увидел жизнь, можно и помереть. Так я думаю. Они стонут мало. Ракурс такой, как в кино. Почти ничего не видно. Кроме субтильных, но ладно слепленных грудей. Я чуть-чуть поворачиваюсь на стуле. Он скрипит. Парень прибавляет ходу. Какая мощь! Он уже дошел до четвертой скорости. Стоящий твердый рычаг переключения скоростей. А потом он резко переключает на первую. Ложится на нее и медленно скачет, как в полусне. Я улучаю момент.

— Ничего, если я закурю? — спрашиваю я.

Они не отвечают. Потонули в своей мягкой большой постели. Я нахожу в размокшей пачке сносную сигарету. Но зажечь ее не получается. Наконец зажглась — с десятой попытки. Десять слишком громких чирканий зажигалкой. И сам я, наверно, слишком громко скрипнул стулом, потому что девушка вдруг приподнимается на локте и произносит резким учительским голосом:

— Слушай, если ты не хочешь отсюда вылететь, то сиди тихо!

Мое лицо съеживается, точнее, смышивается, и я сижу тихо как мышь, пристыженный и неподвижный, в неудобной позе, и пытаюсь курить свою сигарету так, чтоб стул при этом не скрипел. Я весь застыл, кроме него. Тампона. Нет. Он выше этого. В нем какой-то зуд, но он не встает. Божественно. Сейчас я — ангел. С крылышками. Как прокладка. Воспарил на крыльях выше всех эрекций, высоко в поднебесье, с обмякшими крыльями и мягким пуховым коротким членом, я смотрю вниз, на то, как порются люди. Хлин Бьёрн… Если кому интересно, мое второе имечко — Бьёрн — означает «медведь». Так вот, этот самый медведь сидит в своей берлоге и смотрит документальный фильм о другом виде животных; когти на дистанционке, но он не переключает и удивленно думает: Вот, значит, как у них все происходит. Порнофильмы… Учебное кино. Как это делают датчане? Правда ли, что у всех негров большой? А у всех японцев маленький? Как кончают мусульманки? И кончают ли вообще? Как сосут евреи? Это кто-нибудь изучал? Сравнительная сексология. У нас нет книг, которые бы назывались: «The Jewish Blow-Job», «Coming East and West», «Fifty Years of German Fingering», «Fist-Fucking in Ancient Greece», «Getting Wet Down Under».[174]

До меня мало-помалу доходит, что сейчас я в первый раз смотрю такой фильм об исландцах. Да и, честно признаться, все это очень похоже на исландское кино. «Дети природы».[175] Коллизий мало. Всю дорогу одна и та же поза. Судя по всему, это и длиться будет столько же, сколько целый фильм. Сказать по правде, немного затянуто. Мне стало скучно. Подумал о дистанционке во внутреннем кармане. Недавно я смотрел передачу про то, как снимают фильмы о животных. Про какого-то английского хвостоносца, который две недели прождал в яме, чтобы заснять, как это делают зайцы. Наверно, я не такой терпеливый. Вряд ли у него в эти две недели стоял. И все же… Наверно… Однажды я почувствовал в нем зуд, когда увидел, как совокупляются крысы. Подопытные. В клетке. На самом деле это был единственный раз, когда я ощутил себя извращенцем. Только с животными вот как: у них нет никакой радости в этом деле. Никакого увеличительного стекла для зрителей. Они просто делают это — и все. Не прикусывают соски. Не работают языком. Не слизывают слизь. Кто-нибудь когда-нибудь видел, как ящерицы ласкают друг друга? Орлы друг друга когтями не щекочут. Или как? Хотя это, наверно, была бы полная шиза — наблюдать, как сосет олень. Или черепаха… Нет. Да и кто вообще согласится на минет с черепахой? У крыс предварительные ласки заключались в том, что самец четырнадцать раз вскакивал на самку, и все эти дубли были такими же короткими, как и последний, финальный. Но вот обезьяны… по-моему, они, эти нобелевские лауреаты животного мира, делают минет. Хотя нет… Наверно, это и есть то, чем человек отличается от животных. Помню, в деревне мы дрочили собаке. По пять раз на дню. Он, видимо, был первым пастухом на деревне, но после трехнедельного курса скорой сексуальной помощи, осуществленной мальчишками из столицы, он полностью отрекся от такой чести, совсем потерял интерес к овцам и уныло бродил по двору, как обдолбанный нарик, которого больше не радуют обыкновенные забавы, как то: взбежать на гору и согнать с нее комок шерсти, который живет только от дозы до дозы, от раза до раза. Взгляд у него стал скучающий, отживший, и все же в глазах был такой жадный наркотический блеск. Глаза почти человеческие. Он перестал быть собакой. Его звали Резвый. Такой резвый, что дальше некуда. Наверное, в конце концов он убежал и свалил в Таиланд. Теперь гавкает в своей одышливой старости на улицах Бангкока, с вирусом СПИДа в заднице и писцом, который весь день записывает за ним мемуары: «Все началось в один прекрасный день в сарае…» Помню еще, как однажды он проскочил за мной в сортир, встал на задние лапы, только я собрался помочиться, и облизал его. Вот, минет от собаки. И что это я так долго склонялся и спрягался на тему, будто у животных нет культуры? Но он, конечно, уже не был собакой. Он познал неизмеримые наслаждения человеческой жизни. И я, в сортире, с моим двенадцатилетним члеником во рту гомосексуально озабоченного Резвого, по-детски твердым, распираемым блаженством члеником, который впервые в жизни попытался извергнуть семя, но оно не вышло, и он остался стоять. Он остался стоять, как раньше, в воздухе, короткий и набухший, красный, со следами собачьих зубов, за двести километров от своей первой пизды. Да… За Резвого можно дать 70 000. Мой первый сексуальный опыт. Хотя не первый. Второй. Первым был кот (ц. 100 000), который лизнул мне его в сарае. Всего один раз. Заставить кота повторить — нечего было и думать. Он, наверно, сделал это по ошибке, а я, только-только начавший ходить в школу и ни разу не брившийся веснушчатый человечишко, пал жертвой домогательств со стороны кота. Хотя, если честно, мне тогда просто повезло, что он лизнул меня хоть один разок. У кошек язык шершавый и какой-то суховатый, и такой массивный, каким только может быть язык, и это было… Это был… ядерный взрыв, точнее, как бы ядерные испытания. Больше меня ни разу так не торкало. Женщины… Наверно, надо было просто продолжать с кошками. Может, поэтому у нас есть всякие фелинологические ассоциации? «Кошатницы», окруженные целым гаремом полизух. Но я не стал «использовать» животных в том смысле, в каком это обычно говорится. Работники в хлеву — разок перед сном. Интересно, как они это делали? На скамеечке для дойки? Уход за скотом… Может, это в этом смысле? Мужики охаживают овец. Нет. Скорее, это животные «использовали» меня. Я хорошо относился к животным, и они платили мне той же монетой. Годы спустя смотришь на это как на такое развитие Как бы обучение. Наверно, поэтому всех пацанят на лето отправляют в деревню. Девочки — иное дело. Эль-су в деревню не отправляли. Наверно, мама не пережила бы такой мысли. Яйца барана между Эльсиных ног… Нет. Вот: это был учебный процесс. Ты постепенно тюпаешь вверх по шкале: сперва кошка, потом собака, потом девочка, потом женщина, потом… потом женщина с камешком в носу, потом бисексуальная женщина, потом… А что потом? Мама?