Халлгримур Хельгасон - 101 Рейкьявик

• Название: 101 Рейкьявик
• Автор: Халлгримур Хельгасон
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-91181-818-0

«101» — это почтовый индекс центрального Рейкьявика, холодной столицы Исландии. В этом городе эмоциональный разлад неизбежен, как ненастная погода, а в череде пустых ночей скучают даже призраки. Тридцатитрехлетний Хлин живет в материнской квартире, получает пособие по безработице, качает из интернета порнуху, бродит с приятелями по кабакам и ночным клубам, каждый вечер ждет электронного письма от венгерской принцессы и безуспешно борется с влечением к сексапильной подружке собственной матери, вдруг решившей сменить сексуальную ориентацию…

В 2000 году Бальтазар Кормакур успешно экранизировал этот роман, причем одну из главных ролей исполнила Виктория Абриль, прославившаяся у Педро Альмодовара, а музыку к фильму написали Деймон Албарн (Blur, Gorillaz) и Эйнар Бенедиктсон — лидер знаменитой исландской группы Sugar Cubes, в которой прежде пела Бьорк. Картина получила приз «Открытие года» на кинофестивале в Торонто, приз молодежного жюри кинофестиваля в Локарно и множество других премий.

---

«Поговорить с Берглинд, забрать С. у Нонни, 5511320 „Здравница“, собрание 9 ч., Гейр подвезет меня», а потом рецепт какой-то соевой фигни, расписание занятий в театральной студии, а еще список всех альбомов Боба Марли. Да. Есть в Лолле растаманский дух.

«Поговорить с Берглинд». Больше ничего. Ничего особенного. Вижу самого себя — как я сижу в потемках и роюсь в кожаном мешочке. Да, эти велогонщики, баски, — просто гении.

Просыпаюсь один дома. Где ее носит? Кого-нибудь подцепила? А как же мама? Я начинаю ревновать — за маму. Моей маме изменять нельзя! «Моя щетина тянется по направлению к ней». Это я так пошутил. Сам смеюсь этому посреди кухни. Тоже мне, юморист выискался. В открытом море без весел — а сам весел. А может, между ними и правда ничего нет? Нет, нет… «Черное». Молоко закончилось. Меня почему-то охватывает какое-то необъяснимое отчаяние, когда я стою перед открытым холодильником. Я остался совсем-совсем один… Даже молока нет… Стою, уставившись в холодильник. Он — как мое отражение. Холодный и пустой, а свет включается только тогда, когда открывают дверцу. А в другое время там студеная колючая тьма. Холодильники обманчивы. Никто ни за что не увидит, каково им на самом деле. Холодильники молча стоят себе в углу и смотрятся хорошо, белые, блестящие. А внутри они полны холодной тьмы и горя. Как ни пытайся незаметно подкрасться и быстро-быстро открыть — не-ет, фигли, лампочка уже загорелась, и они довольные и радостные. Я — холодильник. С холодильниками при перевозке надо обращаться осторожно. Надо дать им сутки постоять, прежде чем опять включить в розетку. Я не хочу, чтоб меня перевозили. Вот, помню, в деревне… Сперва никакого контакта не было. Несколько дней подряд молчал. И ничего не понимал. Крестьянин чего-то ворчал на своем зверином наречии.[109] Я его понимал только, когда он обращался к животным. Разносил их на все корки. Собаки у него были падлы, коровы — шлюхи, овцы — дьяволы, кошки — говнюки, куры — бляди, и так все, кроме лошадей, — тогда появлялось какое-то уважение. Это как у нас в баре. Все ругают всех, кроме тех, на кого им охота вскочить верхом.

Я предпринимаю одиночный поход в магазин — и тут выясняется, что сегодня воскресенье. Это добивает меня окончательно. Нет ничего хуже воскресений. Они такие пустые. Воскресенье — как башка дурака. Это какое-то старинное явление, с тех времен, когда работали все. Пережиток рабовладельческого общества. А воскресенье между Рождеством и Новым годом… — это кагор в святой воде. Я иду по улице Скоулавёрдюстиг с такой мрачной рожей, прямо как у Стива Мартина. Наверно, выглядит смешно, только смотреть некому. Зрителей нет. Без оператора человек. — ничто. В будущем у каждого будет свой личный оператор. Я серьезно. Мне надо вести телепередачу. Я однажды послал на телевидение такое предложение, по-моему совершенно гениальное, идея очень простая, и для них недорого: «Смотрим телик вместе с Хлином Бьёрном». Пульт будет у меня. И я ношусь взад и вперед по каналам… Мне так и не ответили.

Один, без мамы, ищу по всему городу молоко. Наконец отыскал пакет в ларьке. Про холодильник у меня хорошо получилось. Через каждые несколько недель его надо отключать, размораживать: я в гостях у Хофи. Но эти выходные я, скорее всего, проведу по-бесхофийиому.

А потом будет тридцать первое… Я говорю «хай», имея в виду «бай», кому-то, кого часто встречал в «К-баре». Это такой бай-ковый чел. Люди меня раздражают. Почему? А вот раздражают, и все. По крайней мере, «live».[110]

Лолла до сих пор не вернулась. Не нравится мне это. Одно дело, когда сам хочешь побыть один, а другое дело, когда тебя бросили одного. Домашний арест. Выкинуть ее из головы! Это такой тип — ей доверять нельзя. Черноволосый чертик с бедрами-мальчиками. Она где-нибудь по ахмедам шастает. Где-нибудь бисексуалит с обоими полами. Или растаманствует на каком-нибудь чердаке с самокруткой в пещере тампаксов, косеет от косяка, курит причинным местом. Лолла! «Поговорить с Берглинд». Вдруг за этим что-то стоит? Ока хочет, чтоб я по ней скучал. Хочет меня увлечь. О’кей. Меня не увлечь. Увлечь. Уф-ф, лечь… Замышиваюсь в интернет. Катарина Бьютипешт. Сбрасываю ей:

«Hello».

А после «хелло» что? Что сказать простой венгерской девушке, которая потихоньку доучивается до диплома в трабантском городе мостов? Совсем выдохся. «Hello»… Смотрю на это «Hello» — слово на голубом экране, — и что прикажешь делать? Это сигнальный огонек на море. Сигнал бедствия. В этом есть Hell.[111] Hell, О! Hell. Без руля и без ветрил на голубом экране. «Hello» — и за ним целое море света… Я спускаю это слово на воду, одно-единственное человеческое «хелло» без экипажа, и оно тонет в море света, исчезает, как… как бабушка в небесах.

Я как-то не в себе. Я не при себе. Я настраиваю дистанционку на «random»[112] и смотрю, точнее, это телевизор смотрит на меня. Пятьдесят три рекламы автомобилей. Белый «ниссан» едет по извилистой дороге и заезжает в ельник. «Nissan Pathfinder». Я чувствую себя белым «ниссаном», который едет по извилистой дороге и заезжает в ельник. «Nissan Pathfinder». Я — белый «ниссан» в лесу. A Pathfinder’a то есть путеводителя, никакого нет. Я еду без водителя по немецкому готическому лесу под звуки симфонического оркестра, чудо техники в глуши, ремнями взнуздан, тормозами подкован, в сиденьях подушки-галоген-гидравлика и все такое… И я уже совсем было собрался позвонить Хофи. Я уже набрал полномера, как вспомнил, что ее папа — зубной врач. Звоню Трёсту. Отвечает Торир. От него проку мало. Минут двадцать подряд рассматриваю квартиру. Кажется, мама забыла внести квартплату за утолок с телефоном. Нет-нет, вроде она эту квартиру не сняла, а купила. Я настолько отдалился сам от себя, что залез в Эльсину коллекцию дисков в гостиной. Этим все сказано. Хотя я туда иногда заглядываю. Там попадаются песни, которые мне созвучны и которые иногда — единственное, что нужно. Большинство из них «спокойные», например «Hello», слова и музыка Лайонела Ричи. Включаю ее и кручусь на полу в гостиной. Home Alone Dancing.[113] Пальцы пианиста, медленная прелюдия, а потом текст: «Hello! Is it me you’re looking for?»[114] — несколько раз, а потом соло. Уникальное гитарное соло. Захватывающее гитарное соло. Как будто ноты забирают обратно в тот момент, когда они слетают со струн. Как будто он гитарой ягоды срывает. А эти гитарные переборы — как будто в человеке перебрали все органы. Это соло переворачивает тебя всего Бесподобная песня. В прошлом году я в нее врубился. Запал на нее. А раньше ее терпеть не мог. «Are you somewhere feeling lonely? Or is someone lovin’ you?»[115] Девушка была слепая — там, в фильме. И красивая, слов кет. Ц. 120 000. Она слепила из глины бюст Лайонела Ричи — и нос его большой, и губы, где же ты сейчас, мой некрасивый Ричи? — сегодня. А он сейчас лежит в алькове в Беверли-бунгало-хиллзах и ждет песни, но песни все нет. Я ставлю песню но новой, увеличив громкость. Сажусь на диван — сигарета. Между затяжками подпеваю. Слепая девушка. Наверно, неплохо было бы… А еще лучше, если она к тому же будет и глухая. Чем не идеал женщины? Ставлю песню по новой.

Я слушаю «Hello» Лайонела Ричи уже в восьмой раз, полузакрыв глаза на диване, и вот она ступает на ковер в гостиной, слепая девушка… с родинкой и выволакивает меня из голливудской интимности в исландскую холодрыгу. Я тянусь к регулятору громкости и изображаю на лице улыбку, которая должна стать частоколом, за который ничто не проберется… и открываю глаза, как холодильник — дверь с лампочкой:

— Хай!

— Хай.

Она с размаху плюхается в мягкое кресло и кладет ноги на стол. Мы оба ждем, пока ее груди не перестанут колыхаться под синей кофтой. Я ваще. Я еще смею на них смотреть! Это мамины груди. Они принадлежат ей. Лолыч вздыхает, а потом спрашивает:

— Ну как дела?

На этот вопрос я ответить не могу. На него нет ответа. Вот как на него отвечать? Я просто улыбаюсь, и мы решаем прекратить эту болтовню, она тоже улыбается. И пробует еще раз:

— Что новенького?

— С возвращением!

— А-а… спасибо.

— Ты где была? Тусовалась?

— Ага… Мы пошли в гости к Асдис, а она решила нас взять с собой в Акранес,[116] у ее друга был день рождения. Все было так здорово… А ты? Чем занимался?

— Я? Ну, сидел дома, слушал музыку, и все такое…

— Ага. Значит, вот она какая — «обратная сторона» Хлина Бьёрна?

— Да, похоже на то.

— У тебя закурить есть?

— Да.

Мы становимся серьезными, как всякий, у кого в руках огонь. Вот, Лолла, на тебе, продымись. Тебе это полезно, ты моталась на Акранес. «Акраборг» колыхал твои груди в легкой качке. Во, хороший видеоряд: покачивающиеся груди на корабле! Только это, и больше ничего. Плоть — это вода. Женщина — море. А я — боящийся воды суслик с пенопластовой досочкой.

— Вы как, на «Акраборге» плыли?

— Да. А ты в Акранесе бывал?

— Я? Нет, я дальше пристани не совался.