Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

• Название: Том 12. Преображение России
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В двенадцатый том вошли 12, 13, 14, 15, 16 и 17 части эпопеи «Преображение России» — «Ленин в августе 1914 года», «Капитан Коняев», «Львы и солнце», «Весна в Крыму», «Искать, всегда искать!», «Свидание».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

О Зелендубе узнала Таня от Фриды, что он действительно много делает для коксового цеха их завода; но, чего уж никак не ожидала Таня, оказалось, что и Близнюк тоже проводит в том же цехе пробное ящичное коксование углей, исследует получаемый кокс на крепость, трещиноватость, вообще считается там работником сведущим и дельным. Однако больше всего там, на заводе, надеялись на помощь однокурсника Близнюка и Зелендуба — Слесарева, но тому вздумалось уехать в Ленинград учиться химии, и, конечно, уж он теперь потерян для их завода, так как больше сюда не вернется.

И вдруг Таня услышала от Черныша, что он вернулся, и Черныш очень оживился, говоря об этом: положительно у него был радостный вид, когда он говорил:

— Леонида Михайловича сейчас встретил… Из Ленинграда только что приехал, в отпуск… «Обязательно, говорит, подвал свой проведать зайду». Э-эх, ведь это же человек какой! Он даже и ростом повыше меня будет.

Глава тринадцатая

I

Леня Слесарев действительно зашел в подвал на другой же день, и Таня увидела высокого, но тонкого в поясе, с дюжими плечами, с расстегнутым воротом рубахи и красной загорелой шеей, улыбающегося ей с подхода широким ртом и жмурыми глазами, а он — яркочерноглазую, с мальчишечьими вихрами, в черной тюбетейке, в синей рабочей спецовке. В широкой руке его утонула ее рука, только что мешавшая стеклянной палочкой в стакане.

Он спросил весело:

— Что вы тут такое творите?

Она ответила, несколько запинаясь:

— А вот… окисляю уголь… перманганатом калия…

— Ка-ак… перманганатом? — вскрикнул вдруг он и сразу перестал улыбаться. — Да у вас ведь какая-то черная каша.

— Влила раствор перманганата, вот и… — обиделась она сразу, отчего и не досказала.

— Капли, одной капли перманганата довольно, чтобы окислить такое количество угля, как у вас. Только капли, а вы: «влила».

И Леня тут же отвернулся от нее и отошел к приборам на бывшем своем столе, а на нее, Таню, осуждающе глянул Черныш, — именно осуждающе, а не с насмешкой и подмигиваньем, как сделал бы он, скажи это ей кто-нибудь другой.

— Краны заедены, — сказал Леня, пробуя один из аппаратов.

— Заедены? — почти испуганно спросил Черныш. — Как же это они так могли?

И Таня поняла, что «они» — это она и другие, кто приходит работать в подвал; они плохо следили за приборами, он же, Черныш, исправно делал то, что ему полагалось делать: каждодневно яростно мыл пол.

И еще несколько подобных замечаний сделал Леня, точно был он теперь не гость уже в подвале, а строгий ревизор. И Таня, сначала оставшаяся было на своем месте, где она размешивала угольную «кашу», бросила это занятие и, насупясь, следила за каждым движением Леонида Михайловича, который действительно оказался выше Черныша, а главное — гораздо шире его и сильнее на вид.

Но вот он повернулся к ней снова и сказал:

— Однако в какое запустение тут все пришло за полгода, как я здесь не был. Значит, нового ничего нет?

— Не знаю, — ответила она отвернувшись.

— Вы здесь давно работаете?

— Нет.

— С месяц… или даже меньше?

— Да.

— Вы лаборантка?

— Да.

— А Зелендуб тут бывает?

— Да.

— И Близнюк тоже?

— Да.

— Передайте им, если сегодня сюда зайдут, что я, Слесарев, приехал.

— Хорошо.

— Они мою квартиру знают… Я им, конечно, мог бы и позвонить, да у меня нет телефона, что они тоже знают. Ну, до свиданья.

Она поглядела на него исподлобья и снова утопила свою руку в его руке.

А Леня спросил у Черныша, вышедшего вместе с ним из подвала:

— Откуда взялась такая дикая?

— Откуда-то приехала, из Донбасса. Будто бы там работала на газовом заводе…

— Но все-таки химичка?

— Химичка, а как же иначе.

— Что-то плохо химию знает…

— Да, вот поди же, — выходит так.

А когда вернулся Черныш в подвал, то сказал оживленно Тане:

— Вот что значит хозяин-то настоящий заявился, эх! Только глазами метнул, и сразу ему все ясно, — кому, какое, за что замечание сделать.

— Мне насчет какой-то там одной капли перманганата Близнюк ничего не говорил, — горячо вдруг вздумала оправдаться хотя бы перед Чернышом Таня, но Черныш только рукой махнул с полнейшим пренебрежением:

— Что Близнюк?.. Что же он может против Леонида Михайловича? Так же и этот вот Шамов тоже, который свои закваски тут ставит… Че-пуха!

II

Близнюк и Зелендуб зашли к Лене в тот же день перед вечером. Оба горели сильным желанием поподробнее узнать, как там в Ленинграде, и нет ли веских доводов за то, чтобы и им переметнуться туда: жизнь велика, всеохватна, но молодость потому и молодость, что хочет быть, по возможности, не уже жизни, и как бы ни была жадна жизнь, молодость потому и молодость, что в жадности ни за что не хочет уступить жизни.

Оба молодых инженера привыкли уже к добродушным резкостям Ольги Алексеевны и нисколько не обиделись, когда она сказала им у порога:

— Ну вот, опять начинается хождение… То хоть отдохнула я за полгода, а теперь опять сто двадцать раз на день изволь отворять дверь и сто самоваров ставь. Входите уж, когда пришли. Чего же вы в дверях застряли? Леонид на реке, конечно, но к шести обещал прийти, а сейчас без десяти шесть.

Михаил Петрович был приветливей. С тех пор как он стал преподавать свое рисование взрослым, он приобрел новую способность — смотреть на всех мужчин и женщин, не достигших сорока лет, как на своих возможных учеников по рабфаку, и со всеми старался быть одинаково приветливым, напоминая этим врачей и адвокатов, у которых возможность еще шире и приветливость не имеет границ.

Еще не было шести, когда пришел Леня с Шамовым, которого встретил у стадиона, и Ольга Алексеевна, ворча и улыбаясь, начала ставить на стол всякую всячину рядом с кипящим самоваром.

— Ну что, как там в Ленинграде? Воробьи такие же, как у нас? — для начала дружеской беседы спросил Близнюк.

И в тон ему Леня ответил:

— Представь мое удивление, — оказались точь-в-точь такие же самые. Но вот что будет для тебя ново. Один американец, инженер, говорил мне, что у них, в Америке, очень удивляются специалисты коксовики, как это мы можем строить коксовые заводы и даже, — что уж совсем странно, — получать на них кокс, годный для домен, когда у нас нет негров. «Этого большевистского фокуса понять они, говорят, совсем не в состоянии».

Все расхохотались.

— А как завод? Донцов еще там? — спросил Леня.

— Там.

— А Одуд? Сенько?

— И эти пока там.

— Что же ты все о нашем спрашиваешь? Ты нам о своем Ленинграде расскажи. Мы — провинция и очень шибко вперед не едем, — сказал Шамов.

Леня зажал покрепче чеки, расчертил пополам лицо затяжной улыбкой и спросил его:

— А японский гриб ты знаешь?

— Нет, не знаю. Какой японский гриб?

— И никто из вас, я вижу, не знает. А мне с этим грибом пришлось иметь дело месяцев пять. Не думайте, впрочем, что в научно-исследовательском институте, нет: на той квартире, где я жил, в Лесном.

— Хозяйка у тебя там была, что ли, похожа на гриб? — спросил Близнюк.

— Ты почти угадал. Хозяйка тоже была как гриб… Но японский гриб существовал все-таки сам по себе, в банке. Она отщипывала от него кусочек и клала в другую банку, — он через несколько времени разрастался там в новый гриб… Шел же этот гриб на квас, и квасу я там, в Ленинграде, благодаря этому грибу попил — три сороковых бочки, не меньше. За-ме-ча-тельный квас! Имейте в виду на будущее время, — заведите себе по японскому грибу в банке, и этого вполне достаточно для счастья…

— На одном квасе не проживешь, — заметил Шамов.

— Такому, как ты теперь стал, трудновато на одном квасе, согласен, но хозяйка моя иногда меня и вареной картошкой кормила, — это когда я наколю ей дровишек, бывало, березовых… Если не очень суковатые поленья, работа приятная, и картошка вареная с солью — это уж блюдо безобманное, не то что какие-нибудь щи со снетками, которые назывались у нас с Кострицким — «суп с головастиками»… Этим супом нас кормили в столовке, и Кострицкий меня уверял, что от «супа с головастиками» у него где-то там под ложечкой завелось целое семейство солитеров… Тщетно я убеждал его, что солитер потому только и солитер, что любит жить в одиночестве…

— Как там Кострицкий?

— Ничего. Устроился. Женат на Тамаре, имеет черненького младенчика. Каталитик, не имеющий себе равных. Пользуется большим авторитетом. По-прежнему звали они меня, эти молодожены, Ребенком, и однажды на этой почве произошел некий казус. Еду я с ними на трамвае. Вагон, конечно, полнехонек, не продерешься. Они, как знающие, где вылезать надо, впереди, я сзади. Вдруг как раз возле меня кто-то встал со скамейки. В чем дело? Можешь сесть, — садись. Я и сел. А тут как раз выходить надо. Слышу, Тамара вопит: «А где же Ребенок наш? Где Ребенок…» И Мирон тоже за ней: «Пропал Ребенок…» Смотрю я — в проходе заворочались и под ноги себе смотрят, а кто-то сердобольный: «Не иначе как задавили, теснота-то какая». Я вижу, что это меня ищут, — встаю… Кричу Мирону: «Я зде-есь!» Народ как раз подобрался в вагоне мелкий, и Ребенок оказался выше всех на целую голову. Ясно, что всех я сконфузил. «Вот это так, говорят, ребенок!..»