Александр Сеничев - Александр и Любовь

• Название: Александр и Любовь
• Автор: Александр Сеничев
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9697-0345-2

Сергей Сеничев рассказывает о судьбе Александра Александровича Блока и его Прекрасной Дамы - Любови Дмитреевны Менделеевой. Автор, развенчивая домыслы и мифы, повествует о Поэте и той, без которой он не стал бы лучшим русским символистом; о женщине, быть может, так и не осознавшей, что стала невольным соавтором трех книг великой лирики.

---

Ох, мамочки дорогие: застукали фетишистку! Сливки битые любила! И - что? Энциклопедически ж установлено: можно быть дельным человеком и думать о всевозможной ерунде. Потому как крути не крути, а личность человека складывается в подавляющей своей основе из маленьких и меленьких его пристрастий и антипатий. Гражданские позиции и эстетические принципы - увы, всего лишь крохотная  надводная часть айсберга.

А куда в таком случае прикажете девать многочисленные Блоковы фотоальбомы, которые он мог составлять сутками, и которыми хвастался гостям чуть не до самой смерти?

Нехорошо, когда судья видит не истину, а то, что уже решил разглядеть. И совсем уже плохо, когда он пытается закрыть глаза на плохо закамуфлированное. А именно так уворачиваются наши предшественники от версии о, мягко говоря, некоторой психической нестандартности Александра Александровича. Сами то и дело ссылаются на его «нервическое состояние», на регулярные в этом смысле ухудшения самочувствия, но - ни намека на возможную клиническую составляющую.

Нам видится важным хоть однажды открыть и попытаться закрыть эту тему. Ведь, казалось бы: поэт же - художник! По определению уже не должен быть нормальным. Стихи, как известно, рождаются лишь из ой какого сора, и других вариантов тут нет. Случаи с Ван Гогом или тем же Врубелем - случаи, конечно, пограничные, заграничные даже. Но где вы видели трезвого умом человека, способного угробить жизнь на укладывание смыслов в размеры? Еще покойный Цицерон говорил, что ни один здравомыслящий человек не будет танцевать ни при каких обстоятельствах. Впрочем, «адвокаты» Александра Александровича и не отрицают факта душевной неоднозначности их подзащитного. Но тут же предполагают некоторое сгущение красок вокруг этого щекотливого вопроса. А на всякий пожарный еще и ссылаются на «дурные предрасположенности» и «тяжелую наследственность».

Наследственность и вправду предрасполагала. Дед поэта по отцовской линии скончался в доме скорби.

В характере отца также явно проглядывались черты ненормальности. Александр Львович был просто-таки типичным домашним тираном. Александра Андреевна много лет просила у него развода, и Александр Львович упорно отказывал, пока сам не надумал вторично жениться. Но и вторая жена - женщина совсем уже без претензий и высоких запросов - через четыре года сбежала от него с маленькой дочкой. Биографы поэта любят козырнуть тем, что под конец жизни Блок-папа совсем одичал. По ночам, случалось, забирался через окно в постель какой-нибудь общедоступной блудницы, хотя, это ли считать признаком безумия?.. Припадками (принято именовать их сердечными, но ох уж эта литературная вежливость!) страдала и Александра Андреевна. Ее эксцентричные выходки, легшие в основу противостояния с невесткой, были следствием прежде всего этих припадков.

Тут мы должны высказаться чуть определеннее: пожизненным диагнозом матери Блока были тяжелая меланхолия, отягощенная манией самоубийства (три только официально зафиксированные попытки). С 1896-го она страдала РЕГУЛЯРНЫМИ приступами эпилепсии. Марьей Андреевной подробно описана одна из сестриных попыток отравиться вероналом. Это весьма тяжелый рассказ о том, как Александра Андреевна действительно едва не умерла, как несколько часов Маня провела с ней, выслушивая бред и то и дело поднимая ее с пола, не в силах при этом позвать «деток» - зная что тем до самоубийцы нет никакого дела...

Да чего уж там - и сама Марья Андреевна не раз лечилась от психического расстройства. В последние годы они проживали с Любовью Дмитриевной в разных углах одной квартиры, и Менделеева-Блок воспринимала ее исключительно как сумасшедшую.

А окружение поэта? Белый, Пяст, Евгений Иванов, Сергей Соловьев - это же люди с явно нарушенной психикой, если не сказать больше.   Просто не до них немножечко тут. Но услужливые летописцы отыскивают элегантную формулу увода Блока за границы этого круга. Приподнимают его над: отыскивают в дневнике поэта и бессовестно тиражируют строки: «Все ближайшие люди на грани безумия, как-то больны и расшатаны». Понятно? Все, значит, вокруг психи ненормальные, а он в этой лечебнице главврач. Да хватит уж. Давайте вспомним контекст этой записи. Это 1 мая 1908-го. Вскоре после Любиного приезда с гастролей для объяснения. Помните? - «Что бы я ни узнал, мне будет вдвое легче». Она примчалась на четыре дня, он узнал то, чего так хотел. Она уехала, и уже с дороги отписалась: «. я, правда, разучилась чувствовать там, в глубине, поэтому и не могу тебе сказать, что люблю тебя».

Она впервые - понимаете? - впервые признается ему в том, что не может сказать «люблю»! До кого в этом состоянии Блоку? Вы хотите сказать, что в данных обстоятельствах окружающие с их пустяками и болтовней не кажутся ему помешанными? Так что, не будем искать поэту алиби там, где им и не пахнет. А вот о некоторой раздвоенности блокова сознания все же обмолвимся.

Первым обратил на нее внимание Чуковский. Корней Иванович, правда, исходил из анализа поэзии героя, обнаружив в той «изумительную двойственность». И констатировал, что Блок был первым, кто привнес в русское стихосложение этот феномен: пафос, разъедаемый иронией; ирония, побеждаемая лирикой; хула и хвала одновременно. Буквально: «Всё двоилось у него в душе, и причудливы были сочетания веры с неверием, которые сделали его стиль близким современной душе. Он и веруя, не верил, что верует, и насмехаясь над мечтами - мечтал»:

Он, утверждая, отрицал,
И утверждал он, отрицая.

Чуковский был убежден, что ошибались те, кто искал в стихах Блока какое-нибудь одно определенное чувство. В них было то и другое, оба сразу, противоположные: «В «Двенадцати» искали либо да, либо нет, и до сих пор никто не постиг, что там и да и нет одновременно, и обвинение, и восхваление сразу». Сам того не понимая, немедик ставит поэту диагноз. И в переводе с чуковсковского это не что иное как вялотекущая шизофрения. На шизофрении аналитик, разумеется, не настаивает, но «двойственность» у него всюду.

Да и у самого Блока:

Но в туманный вечер - нас двое,
Я вдвоем с Другим по ночам.

Ну, чем не доктор Джекил и мистер Хайд? В блоковском случае - насмешливый циник, прицепившийся к богоискателю-романтику. Иначе откуда все эти тирады про то, что нет ничего приятнее утраты лучших друзей, что лучшие из нас - проститутки, что жизнь - балаганчик для взрослых и славных детей?

Этот голос звучал в Блоке то громче, то тише второго (или первого? иди теперь, разберись) - безусловно, серафического. Блоковская Незнакомка - Женщина Очарованных Далей. Но она же откровенно и просто публичная женщина. В этой пьесе вообще все двуликое: Звездочет в то же время и чиновник в голубом вицмундире, поэт-боговидец -свихнувшийся пьяница.

В 1909-м появляется «Двойник», заканчивающийся двустишием

Быть может, самого себя
Я встретил на глади зеркальной?

В «На островах любви» Блок являет одно из своих Я в образе некоего геометра, который хладнокровно наблюдает за своими же поцелуями, зная, что его любовь - на минуту, и от нее ему не нужно ничего: ни ревности, ни клятв, ни тайны. И все же любит, целует, оставаясь геометром до конца. Цепь стихотворных подтверждений диагнозу Чуковского можно длить и длить. Однако, поблагодарив К. И. за наводку, мы отправимся в иные, нетворческие сферы - искать подтверждения или опровержения тому, что Блоков было, как минимум, двое.

Для чего? А для того, чтобы проверить: не те ли это двое, первый из которых пронесет через всю свою жизнь готовность, извините, целовать песок, по которому ходила Люба Менделеева, а второй сможет ненавидеть ее с той же последовательностью, с какой ненавидела эта часть Блока весь окружающий ее мир.

В воспоминаниях современников утверждение о какой-то нечеловеческой, чисто блоковской скромности-простоте и едва ли не патологическом его отвращении к любого рода аффектациям было чуть ли не общим местом. Что, увидав его впервые, они не могли поверить: неужели вот этот предельно незаносчивый человек и есть великий Блок? Они были готовы к этому, они слышали об этом от знакомых, но впечатление от увиденного своими глазами впечатывалось в памяти на всю жизнь. Блок доступен, Блок без котурн, гордыня - чей угодно, но никак не его грех. Однако поэтесса Татьяна Толстая (не путать с современной нам телеведущей) сохранила занятный пересказ одного из близких друзей о том, как однажды в четвертом часу утра налетел тот на Троицком мосту на молодого человека -красивого, стройного, в распахнутой несмотря на снег шубе. И как человек этот ни с чего вдруг повис у него на шее: - Не думайте, что я пьян, я всё отлично понимаю. Вам не должно быть неприятно, что я вас обнимаю, - потому что - я Блок, Александр Блок. Многие были бы рады, что я с ними говорю.