Владимир Кавторин - Совок клинический. Из цикла “Жизнь вокруг”

• Название: Совок клинический. Из цикла “Жизнь вокруг”
• Автор: Владимир Кавторин
• Издательство: Журнал "Звезда". 2012 № 1
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

---

Совок клинический. Из цикла «Жизнь вокруг»

I. Путь

Он поднялся так рано, что в начале шестого, когда и не рассвело еще толком, уже стоял посреди кухни — одетый, выбритый, даже чего-то слегка пожевавший, держа в руках уложенный с вечера рюкзачок. Собственно, он взял его, чтоб шагнуть за порог, но что-то еще зацепило — стоял и пристально вглядывался в заоконную муть. Хотя — что там могло зацепить? В сером тумане стыла им же посаженная когда-то рябинка, тянула к окну мокрую ветку. На ветке сидела ворона — нахохлившаяся, почти безголовая. Вдруг, беззвучно и тяжело качнув ветку, она не то взлетела, не то свалилась, заполошно взмахнув отсыревшими крыльями. Он вздрогнул и, как бы очнувшись, вскинул рюкзачок на плечо.

В прихожей было сумрачно, но в приоткрытую дверь он отчетливо увидел, в какой странной позе спит Пашка — скатившись на край тахты и свесив до полу левую руку… Жизнь назад, когда Пашка был маленьким, эта его способность засыпать в самых нелепых позах была для Светы предметом постоянных переживаний. Встав ночью, она или Лев Гаврилович непременно заходили в детскую, чтобы повернуть Пашеньку на бочок, уложить ручку под одеяльце. В нем и теперь что-то дернулось, но зайти и поправить руку двадцатитрехлетнего парня, за плечом которого смутно виднелась встрепанная женская головка… Лев Гаврилович только подумал, что вот, и не слышал он, когда пришел Пашка. Значит — спал. А вставал через силу — так, словно лишь на минутку вздремнул меж тягостных мыслей бессонницы. Впрочем, времени на такие размышления уже не было. «Моего — так совсем», — подумалось неожиданно. Он торопливо вышел и сразу же за калиткой свернул вниз, к берегу Мшинки.

Жизнь назад, когда он выходил из этого дома, вот так же, на туманном берегу ему почти всегда встречался старик с лохматой собакой. Старческая бессонница гнала их из дому еще раньше: когда он выходил из калитки, они уже возвращались с прогулки — поднимались, беззвучно вырастая из тумана, заливавшего пойму. Он здоровался, старик молча обнажал бугристую лысину и делал шаг в сторону, уступая тропу. Разговаривал он только с собакой. Притом — изысканно вежливо. «Петр Аркадьевич, — окликал, — пожалте домой!» Пес тотчас прекращал обнюхивание заборов, бежал к старику. Такая вот странная, вполне человеческая, была у пса кличка — Петр Аркадьевич. Этим, верно, они и запомнились…

Потом, когда жизнь вошла в новую колею и Лев Гаврилович перестал выходить из дома так рано, он старика уже не встречал. Где, в каком доме тот жил, как его звали, куда и когда исчез со своею собакой — все это так и осталось где-то там, за гранью известного. Впрочем, куда исчезают все старики?.. Он и сам уже стар, собственная его жизнь уже готова так же беззвучно выпасть из мира, ничего в нем не изменив, — все так же будут чернеть мокрые доски заборов, стлаться по палисадникам серый туманец и небо будет висеть над городком так же невысоко и печально.

Он перешел по узким кладушкам Мшинку, осклизлой, влажной тропой стал подниматься на крутой берег Торговой стороны и, почти уже поднявшись, вдруг задохнулся, остановился, а остановившись, вспомнил, что же так удивило его в прихожей, когда он рассматривал спящего Пашку. А то, что никакой ненависти к нему он не чувствовал. Даже и неприязни… Хотя после всего, что было в последние годы, после слухов о странной гибели Катьки, Светиных похорон, суда… Но нет, не чувствовал! А то, что чувствовал, было скорей жалостью, смешанной с легкой брезгливостью и… да, пожалуй что, и виной. Хотя… в чем может быть он виноват перед Пашкой? Вот уж…

К первому рейсу собралось всего человек семь или восемь и — слава богу! — ни одного знакомого. Меньше всего ему хотелось сейчас с кем-то здороваться, говорить… Старенький «пазик» пришел без опоздания. Минуточку постояв, со вздохом распахнул переднюю дверь: садитесь, мол, ладно. Все расселись поодиночке, в разных углах, только на заднем сиденье оказались двое — юная парочка, за которой Лев Гаврилович невольно теперь наблюдал, так как, войдя последним, сел у самой кабины, лицом к салону. Парень был тощ и лохмат, а девушка… ничего себе, крепенькая. Лет по шестнадцати. И вид у них сиротский был, неухоженный. Как только автобус вырулил на шоссе, парень улегся, положив на сиденье ноги в мокрых кроссовках, и пристроил голову у девушки на коленях. Время от времени та наклонялась к нему, поправляла то волосы, то куртку, губы ее беззвучно, улыбчиво шевелились…

Минут через двадцать, не доезжая Вязников, Лев Гаврилович попросил водителя остановиться и вышел. Отсюда ему было ближе, чем из села, хотя… Путь предстоял такой длинный, что парой сотен шагов меньше ли, больше…

Туман отступал к горизонту, тучи редели, легчали, вот-вот должно показаться и солнышко, но пока что мир был неярок, прохладен; по травянистой дороге, уходившей меж дозревающих хлебов под еле заметный уклон, шагалось в охотку, но думалось о чем-то совсем ненужном — о том, что каждое поколение пытается жить и любить по-иному. И это почему-то больше всего пугает родителей.

Когда в Пашкиной жизни появились девчонки, Света страшно занервничала. Казалось, все зло мира сосредоточилось для нее в «нынешних вертихвостках» — слишком наглых, слишком для своих лет накрашенных, слишком на все готовых… Их «женский штаб», еженедельно заседая на кухне, только и обсуждал, что ужасы СПИДа, идиотизм «пробных браков», в которых никто никому ничем не обязан и еще слава богу, коль не родятся дети. А все из-за слишком раннего, слишком беспрепятственного стремления «нынешних» к плотским утехам! А что же остается в любви человеческого, если уходит главное — само ее ожиданье, томленье, мечты… — если чуть попка округлилась, сразу — прыг — и в койку!.. Его робкие возражения жестко пресекались Светкиными подругами: жизнь не музей — что может он в ней понимать?

Льва же Гавриловича это занимало куда меньше — к тому времени он как-то уже отошел душою от пасынка. Но кое-что и ему было не так-то просто понять. Красавцем Пашка не был: уши оттопыренные, нос бульбочкой… Но своей некрасивости он как бы не замечал — стригся почти наголо, оставляя спереди крохотный чубчик, сзади — что-то вроде хвостика, сползающего на шею, а когда Лев Гаврилович посоветовал носить волосы подлинней, чтоб девчонкам не так видны были торчащие уши, искренне удивился: «А что им уши мои, Дялев? Пусть смотрят на что положено!» И Лев Гаврилович вдруг смутился, так и не спросив, на что же положено им смотреть. Вообще — никаких подростковых комплексов у пасынка, казалось, не было и в помине: еще в седьмом, презрев материнский протест, повесил он на джинсы бронзовый замочек с выгравированной надписью: «Ключ — по конкурсу» — и держался как бы с полной уверенностью, что конкурс будет нешуточный.

Школьные танцы-шманцы-обжиманцы, так пугавшие Свету, похоже, вообще не имели для Пашки и тени того значения, что когда-то для самого Льва Гавриловича, не порождали мучительного чувства собственной неполноценности, несоответствия чему-то, потных ладоней… У этого сопляка, как вскоре выяснилось, чуть не с пятнадцати лет была женщина. Екатерина Жамкина, крикливая, ярко накрашенная особа, владелица нескольких ларьков на привокзальной и автобусной площадях.

Специально выяснять чьи-то интимные дела, хотя бы и пасынка, Лев Гаврилович никогда бы не стал — слишком это не по-мужски, — но где-то в восьмом стали появляться у Пашки вещи, и даже совсем не дешевые, на которые денег ему не давали, — то золотая цепочка на шее, то медиаплейер с крохотными наушничками, то что-то еще… Лев Гаврилович, может, и на это не обратил бы внимания, но когда у Пашки вдруг появился компьютер, Света так испугалась…

Городок их как раз полнился слухами о какой-то банде подростков, обчищавшей офисы расплодившихся фирмочек, даже контору одного из заводских цехов, и тащившей компьютеры, факсы… И то их никак не могут найти, то вроде б одного уже повязали… Слухи всегда летели мимо него, он узнавал их последним, и этот мог пролететь, ничем не зацепив, но однажды он проснулся как бы под всхлипы дождя, хотя за окном стыла устоявшаяся зима, и всхлипывало не за окном, а совсем рядом — Света, сбившись в комочек, прижав ладони к лицу, рыдала в подушку. «Что? Что с тобой?» — В испуге он сел, потом зачем-то вскочил, словно ему срочно надо было куда-то бежать, и даже не зажег свет, мгновенно все осознав; стал на колени, гладил ее трясущиеся плечи, пытался поднять, оторвать от лица мокрые горячие ладошки… «Это мы виноваты! — давясь слезами, шептала она. — Мы! Ты не бываешь в школе, а они все только и мечтают теперь, что о компах, только и говорят, и почти у всех есть, он и к Жарикову ходил играть, и к Лагунову, одни мы: зачем тебе? Подожди, нет денег, нет денег!.. И вот!!» — «Что вот?» — «Нет, этого не может быть! Я знаю, что не может быть, знаю, я не верю, чтоб Павлик…» — «Да что Павлик?» Она вдруг охватила его голову, выдохнув в самое ухо с непередаваемым ужасом: «Левочка!.. У него компьютер, ты понимаешь?! Ты видел?..» — «Н-нет!» И с ужасом неоспоримой вины вспомнилось ему, как давно не заглядывал он в комнату пасынка, потому что… Потому… А черт его знает почему, но не заглядывал, как бы отодвинув его жизнь от своей. А Света все плакала, все твердила сквозь слезы, что нет, не верит, не смеет и думать о таком, но сама эта история… «Да что за история?» — хотел он спросить, но вдруг и сам смутно припомнил слухи про бандочку. «Ведь это уже давно, — бормотал, — при чем тут он?» А сам по холодку, бежавшему меж лопаток, чувствовал, что она права, все может быть. И все гладил ее, все успокаивал, твердил: вздор, мол, как ей и в голову могло такое прийти?..