Генрих Эрлих - Генрих Эрлих Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта

• Название: Генрих Эрлих Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта
• Автор: Генрих Эрлих
• Издательство: Яуза-Пресс
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-9955-0250-0

---

Sie waren gute Kerls

Это были отличные парни. Юрген лишь удивлялся, почему он этого раньше не замечал. Ведь они были все вместе в лагере в Томашове, а с некоторыми пути пересеклись еще раньше, в Хойберге, они спали бок о бок в казармах, блиндажах и палатках, прошли в одной колонне не одну сотню километров по польским, белорусским и русским дорогам, ходили вместе в атаку, но они были для него чужими, и он был для них чужаком. Но после того кошмарного дня, когда он сначала попал в плен, а потом бежал из него, эти парни вдруг стали для него своими, и они, в свою очередь, легко приняли его в свои ряды.

Они были разные, очень разные, настолько разные, что в мирной жизни они ни за что не стали бы водить компанию друг с другом и почти по любому вопросу занимали бы противоположные позиции. Но на фронте своя шкала ценностей, а смерть — всеобщий уравнитель и примиритель. На высоте она обошла всех их стороной, но коснулась своим покрывалом, после чего они стали тверже и жестче в жизни, но в отношении к товарищам — мягче. Они научились выделять и ценить достоинства и снисходительно относиться к недостаткам, если те не влияли на главное — на поведение в бою.

Фронтовая дружба случайна и скоротечна. Превратности войны и воля начальства сводят людей вместе, а пуля, снаряд или штык разводят их. Принимай с благодарностью данное, радуйся настоящему, не задумывайся о будущем и не скорби раньше времени о неизбежных потерях. Вот главный урок, который извлек Юрген из своего первого фронтового опыта.

Он и радовался — весеннему солнцу, мягкой траве с пробившимися там и тут первоцветами, друзьям, устроившимся, кто сидя, кто лежа, на лужайке, мирной тишине, наполненной пением птиц и гудением шмелей, блаженному, долгожданному отдыху.

Отдых они заслужили. Они ведь взяли–таки ту высоту! Упорно шли на штурм, не давая иванам передышки. Сколько раз они поднимались в атаку, Юрген точно сказать не мог, раз пять, а то и все десять, он не считал, после третьей — как отрезало. Потом они удерживали высоту до подхода подкреплений. Затем их отвели в тыл. Тех, кто остался в живых. Осталось немного. Из их второго взвода третьей роты, например, тринадцать. Их объединили в одно отделение. За время марша и строительства укреплений они так сдружились и сплотились, что потом не хотели разъединяться. Их, конечно, попытались разъединить. Когда пришла маршевая рота с пополнением, их развели по разным отделениям, но в любую свободную минуту они собирались вместе, держались сплоченной кучкой, ведь они были «стариками».

Отдых и тыл были одними названиями. Отдыхом была оборона после наступления. А тылом отрытые ими позиции были до тех пор, пока через них не прошли отступающие части. От них они узнали, что отбитую ими с таким трудом и потерями высоту отдали почти без боя, но это не вызвало почти никаких эмоций: они свое дело сделали, что было дальше — не их головная боль.

Они были на передней линии фронта, но на их участке царило временное затишье. И на других — тоже, так что их никуда не дергали. Группа армий «Центр» готовилась к летнему наступлению, чтобы возместить урон, нанесенный зимним поражением под Сталинградом, и в ходе третьей кампании разгромить основные силы Советов. Красная армия копила силы для отражения удара и перехода в контрнаступление. Пока же противники лениво перебрасывались снарядами и устраивали небольшие вылазки, в основном для разведки боем и взятия «языков», то есть для той же разведки.

Майор Фрике муштровал прибывшее пополнение, «старики» же наслаждались заслуженным отдыхом. Юрген открыл глаза, вырвал травинку, вставил ее в рот, обвел взглядом всех своих новых друзей.

Вот Руди Хюбшман. Красавчик, образец арийского типа, высокий, белокурый, голубоглазый, таким отбоя нет от девушек, сами на шею вешаются и на спину валятся. Красавчик таким — ноль внимания, он не любитель легких побед.

— Иду как–то, в тридцать восьмом дело было, в Кельне, и вдруг столбенею, — так начинал он каждый свой рассказ, — красавица, верх совершенства, линии, формы — закачаешься! Все мужчины, что мимо идут, оглядываются, да только слюни зря пускают. Не про них красотка! Да и кто такую на вольный выпас выпустит, хоть на миг одну оставит? Вот и при этой всегда один, а то и два мордоворота, охраняют. Но и я упорный, выслеживаю день за днем, куда она, туда и я, даже и ночью, когда она спит в своем тереме, за семью замками, глаз не спускаю, все момент улучаю. Улучил! Пять минут у меня на все про все было. Без долгих слов сразу руку внутрь запускаю. Ну же, милая, давай! Не реагирует! Я и снизу, и сверху, и сбоку — не шевелится. Но вот нащупываю заветную точку, жму и чувствую: задрожала, затрепетала, застонала. Я запрыгиваю, жму сначала легонько, чтобы разогреть ее получше, а уж потом — до упора. Тут она как взревет, как рванет, только нас и видали!

Вот она, истинная любовь Красавчика, — автомобили. Их он готов без конца лелеять и холить. И как всякая истинная любовь, любовь Красавчика была эгоистичной. Не мог он стерпеть, когда предмет его любви принадлежал кому–нибудь еще, не ему одному. Вот он их и угонял. А как натешится, так и продаст. С того и жил. Пока не поймали. Помыкался в тюрьме да попросился на фронт, в моторизованные части или куда угодно, лишь бы машины были. Попал в штрафной батальон, где главная тягловая сила после рядового — лошадь. Но он не унывает, он никогда не унывает, Юргену с ним легко.

Рядом с Красавчиком — Ули Шпигель, тоже веселый парень. Он лет на восемь старше Юргена и много чего успел повидать в жизни. Его родители после войны уехали в Голландию, а он сам после окончания школы отправился еще дальше, в Восточную Африку, обосновался в немецкой общине и стал кофейным плантатором. Не тем плантатором, что ходит в пробковом шлеме и стеком стегает ленивых черномазых рабов, а тем плантатором, что сам гнет спину на кофейной плантации. Через два года он подался в вольные охотники, добывал слоновую кость, несколько раз принимал участие во внутриплеменных заварухах, два раза, по его словам, обошел кругом озеро Танганьика и дошел до нищенства, достиг в этой древней профессии умопомрачительных высот и, собрав таким образом требуемую сумму, вернулся домой. В аккурат перед тем, как немецкие войска прогулялись между голландскими каналами по дороге во Францию. Ули, как подданного рейха, они прихватили с собой, обрядив предварительно в военную форму. А Ули уже наелся войны и приключений на всю оставшуюся жизнь, и он недрогнувшей правой рукой прострелил себе из карабина левую. Ему это раз плюнуть, у него и так все руки в глубоких шрамах, говорил, что это он вырезал куски мяса на местах змеиных укусов, так что шрамом больше, шрамом меньше — какая разница. Так он попал в испытательный батальон.

— Это я погорячился, — говорил он со смехом, — не просек вовремя, что вся эта война — всерьез и надолго. Воевать так или иначе все равно пришлось бы. Если бы так — сидел бы я сейчас в Париже, пил кофе и как истинный знаток рассуждал бы о его качестве перед восторженными толпами парижан и, главное, парижанок. Но вышло иначе, и вот я сижу здесь, пью желудевый эрзац и травлю африканские байки юнцам, впервые покинувшим родную деревню.

Он имел в виду Хайнца Дица, молодого парня, который действительно был готов бесконечно слушать его рассказы, принимая на веру даже самые невероятные из них. Вообще–то Диц был городской, из Лейпцига, и успел повоевать во Франции, где и погорел. Военный патруль снял его с истошно кричавшей француженки. Прочие детали изнасилования также были открыты взорам, и Диц попал под трибунал. На суде выяснилось два существенных обстоятельства. Во–первых, никакого изнасилования не было, все свершилось по доброму согласию, а девушка вопила от удовольствия. Во–вторых, оказалась она никакой не француженкой, а еврейкой. Девушку отправили в концентрационный лагерь, а Дица — в испытательный батальон. За половую связь с расово неполноценной особой.

— Этим судейским только попади в лапы, непременно посадят! Неделю будут биться, но найдут, что навесить на невиновного, — так отреагировал на чистосердечный рассказ Дица впервые услышавший его Карл Лаковски и тут же поведал свою историю: — Помню, взяли меня как–то под Зальцбургом, это еще до аншлюса было. Шили мне бродяжничество, незаконный промысел и даже воровство, от всего отбился, в конце концов прицепились к старинному дуэльному пистолету, который мы использовали в качестве театрального реквизита. Впаяли четыре месяца за ношение огнестрельного оружия без соответствующего разрешения. Вот так! Ты–то хоть свое удовольствие получил, а я ни за что сел.

Тут Лаковски немного загнул. Сажали его неоднократно, и за бродяжничество, и за незаконный промысел, и даже за воровство, и каждый раз по делу, он и сам это признавал. От клейма рецидивиста его спасло только то, что все это происходило в разных странах. При всем том он был отличным парнем, просто так сложилась жизнь. Его угораздило родиться в Судетах, а немцам в Чехословакии ходу не было, так он, по крайней мере, утверждал. Летом он батрачил у крестьян, а в остальное время странствовал с бродячими труппами от деревни к деревне. Если не было компании, шатался один, переходя из одной земли в другую, из страны в страну, играл на деревенских праздниках и свадьбах, пел песни, веселил народ. И всюду таскал с собой единственное свое богатство — аккордеон в фанерном ящике.