Владимир Бибихин - Узнай себя

• Название: Узнай себя
• Автор: Владимир Бибихин
• Издательство: Наука
• Жанр: Религия
• Год: 1998
• ISBN: ISBN 5-02-026791-0

---

23.12.1983

Меня интересует правда просто так, ни для чего. Она и манит, и чаще колется и холодит, зато она одна не обманет, она ведь и есть то что есть. Я раньше слишком увлекался таинственной траекторией бытия, т. е. нельзя этим конечно увлечься слишком, но я как бы неправильно брал отсюда право манкировать другой стороной, тем что вещи и люди неотменимо такие, а не другие, я думал о них мечтательно. Как в дыму, я мог все тогда себе позволять, я имел свои перспективы. Теперь, когда я умею если захочу ясно и трезво видеть, что вокруг меня, моя малость, вынужденное молчание меня укалывают. Так мало, почти ничего нельзя сказать. Речи, разговоры кругом, в которых пожалуйста участвуй, только увеличивают плотность молчания. И все‑таки я хочу этой строгой правды, и хочу и буду говорить и быть только в ней.

23.12.1983

Движения мысли иногда слышатся так же отчетливо как движения тела, но страшно посмотреть, чем только она у нас занята. Какие‑то ужимки и прыжки.

28.12.1983

Я читал вчера из «Закона Божия», что безвольный это тростник, ветром колеблемый, и как важна, необходима для всякого человека сильная воля, и утром, не без влияния этих слов, рано встал. «Но ты же тростник, ветром колеблемый!», сказала Р. Да: некоторые люди именно тем, что они решаются проявить свою волю, как раз обнаруживают безволие.

25.12.1983

Человек прилепляется к собору, дворцу, частному дому; если его оттуда выгоняют, он бродит по улицам города и греется теплым духом из дверей и форточек; если запрещают бродить, он живет на нарах или в подворотне и питается воздухом, сам себе что‑то мурлыча под нос; если громят подворотню, он доживает последние часы брошеный на пустыре и в промежутках странного сознания слепыми глазами видит невидимый порядок и покой. Потом он замерзает и думает, что все это в конце концов не так страшно.

Кто приходит громить? А никто, ведь бомбят с воздуха, примерно как ты бьешь муху. Ты растрачиваешь свою жизнь, губишь время, силы, человечество, и он свою; на тебя находит и ты потом жалеешь, и на него. Ты чуть не набросился на ту девицу и чуть не подрался с К. Он нехорош, он тебя раздражает? А ты — никого? Наоборот, ты, вполне возможно (я не гадаю и не теоретизирую), раздражаешь многих много больше. Ты спешил, кого‑то перегнал, упал, ушиб колено на портике, а мог сломать ногу. Вот и всё. А если ты распланируешь всю жизнь чтобы исключить такие неожиданности, то тебе станет так скучно, так пошло, что тебя из милости подберет болезнь вроде диабета или рака и ты втайне будешь ее благодарить за спасение тебя от самого себя.

27.12.1983

Надо хозяйственно разобраться. Плох не марксизм, а наше отношение к нему. Мы почему‑то читаем его с сентиментами, тревогой; сразу включается русская апокалиптика, взвинченность. Мы люди истеричные, психованные. То, что мы умеем самоанестезироваться ради чуточки необходимого для жизни покоя, мало что меняет в деле. Мы можем тут же взорваться и пойти на всех. В нас очень сильно подозрение, что все не так и что если уж по–серьезному, то надо всё крушить, церемониться нечего. В картине Василия Ивановича Сурикова «Переход Суворова через Альпы» якобы свежий задор, но он замешан на горькой сердечной надсаде. У нас очень мало кто может и еще меньше кто хочет жить скромным ремесленником, который читает «Капитал» совсем с другого конца. Мы все по существу остались частные хозяева, малые цари, наш идеал автаркия, а не прилежность, не честность перед заказчиком. Попадая в нашу среду, марксизм действует как палка в муравейнике, уже взбудораженном. Палка не учит или учит в другом смысле. Но если большое историческое тело еще живет, оно должно уметь выявить и сберечь ростки здоровья. «Раб ласкает палку, которой побит». Безнадежный раб — да. Но тот, который встает на ноги и не хочет снова лечь (но как же сильно надо не хотеть), должен во что бы то ни стало разобраться, почему палка была ему сладка, почему его рады были не бить, да он требовал.

Только кто, где записал, что задачи решаются как шарады? Бог думает и делает по–своему. Если освободит, то Он, а не раб сам себя. И спасение, если придет, придет странно, и нужны будут возможно брачные одежды и свадебное настроение, а не фиксация раба на палке. Нужно будет, чтобы эту палку кто‑нибудь убрал. Или еще лучше — применил ее для выбивания ковров (надо выбить зло из мира как пыль из ковра, Данте) Общество старых политкаторжан в первые годы Советской власти поспешило положить свои цепи в музеи, надо было употребить их иначе.

30.12.1983, [1998]

Если бы все жили как актер, готовящийся к выходу на сцену. Этого было бы наверное достаточно. Вместо этого почти все люди постоянно куда‑то выпадают. Куда? Темнота, загадка. С одной стороны вроде бы ясно: La gola е ᾽1 sonno, e 1᾽oziose piume… Хотя в конечном счете все‑таки темнота, потому что люди ведь теряются не в вещах самих по себе, а в фантазмах о них, и не в фантазмах даже, а в том, во что превратился их ум.

[?]

Я как‑то часто стал представлять реальность будущего, правда, не очень далекого. Неужели все‑таки жизнь и заваруха истории будут продолжаться? Всё теперешнее will be cut to size.

[?]

У нас забыто движение души непосредственное, все через инструменты, орудия и с оглядкой. А потом ведь все равно останемся без всяких инструментов и орудий, я имею в виду в смерти.

 [?]

Нищему и забитому что делать? Он без конца может смотреть на маленькое стадо грязных овец, на золотой купол монастыря среди осенней листвы. Ему грустно и торжественно. Но ведь это не философская позиция, в ней нет строгого анализа. Нет мыслящей установки на выявление основ бытия. Их по–видимому надо обнаружить и вот философы их ищут. Не он, нелепый и погруженный в безбрежное море созерцатель.

Но может быть всё уже установлено и выявлено? просто тем, что всё так? и осталось только подбирать разбросанные повсюду нити, по которым тысячью путей можно прийти к пониманию этого: что всё — так. Тогда проблема будет не в том как найти сущности и основы, а в том чтобы не захлебнуться в потоке, водопаде смиренных и грозных и величественных истин. Они способны унести с собой, и хочется отдаться им, но сейчас пока нельзя. И чтобы не унесло, единственным спасением эти вещи, сухие листья под ногами, похоронная еловая ветвь — от которых так спешат убежать к своим «философским предметам» философы. Вещи, если их взять в себе, начинают жить словно второй жизнью, очень яркими знаками.

Лето 1979 в Звенигороде

Затяжной стон стоит над этой страной. Я что ли один его слышу? жуткой явью сквозь сон. Глухая душа народа. Но никто не хочет показать в себе беспомощность. И вот суетливое заполняет пустоту. От спешки. Потому что люди не хотят ждать. И бросаются в дело. Здесь не русское (разве что русский — всечеловек). Покинутый на свою свободу, человек сбивается с толку, если эту свободу не выдержит.

 [≈ 1979]

Не от любопытства же у тебя, прости Господи, вопросы; не из подражания же Хайдеггеру и его «вопрошанию, нашему благочестию» ты с детства ничего и никого ни к чему не приговаривал кроме себя. Ни в коем случае это никакой не «поиск», не отвратительная «пытливость», исследовательская установка. Просто за каждой вещью прячется присутствие Бога, каждая еще неизвестно что такое с этой своей таинственной стороны, каждая может еще неожиданным образом раскрыться, и если что постепенно закрепляется, то только знание, как самому лучше вести себя, не с той целью чтобы кому‑то угодить или что‑то исполнить, а для того чтобы выставить себя полнее, выступить открытее в такое положение, где рыбе лучше, где как она глубокую воду ощущаешь присутствие неведомого.

 [≈ конец 1979]

Надрыв. Не обязательно вовсе писать, когда он случился, какая тяжесть событий привела к последней панике, какая тревога замучила. Крик ужаса, отчаяния перевести в размеренный ритм, выразить испуганное сердцебиение тем, что никак его не выразить, ничем. Нуль на месте человеческой страсти, нуль на месте стона, визга, бешенства от пробегающих, канущих в вечность минут, мгновений, положений, падений, которые навсегда и безвозвратно ушли. Дать им уйти и дать сказаться своему ужасу перед ними в безмятежности, в наивной самозаконности того, что делаешь, пишешь. Вот обоснование искусства и его смелостей. За ними стоит убитый человек, это плач по близкому (себе), обращенный к близкому.

 [≈ конец 1979]

Тем, что в речи избегаются ритм, повторы, созвучия, рифмы, этимологическая игра — причем избегают их даже в первую очередь как раз люди, подчеркнуто не имеющие никакого отношения к поэзии, и именно потому что не имеют к ней отношения — самым эффективным образом оберегается поэзия, ее стиль, обостряется восприимчивость к ее особым приемам.