Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

• Название: Том 10. Преображение России
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В десятый том вошли 7, 8 и 9 части эпопеи «Преображение России» — «Утренний взрыв», «Зауряд-полк» и «Лютая зима».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

А Дарья Алексеевна после ухода гостьи так и тряслась от хохота:

— Ой, не могу! Вот уморила меня эта дурища!.. И какой про-нонс! Какой невозможный про-но-онс! Да такую ни один француз ни за что не поймет!

В то же время оказалась эта Дарья Алексеевна совершенной бесстыдницей, и когда рассказывала о своих любовных похождениях Марье Тимофеевне, та всплескивала руками и убегала, не дослушав, а потом говорила Ливенцеву:

— Ну, Николай Иваныч, много я всяких бесстыдных видала, а такой, как эта, не приходилось! Вообразите себе, что тринадцать человек детей у нее было, и все, все от разных любовников, а от мужа ни одного не было, и она, конечно, всех тринадцать человек на него одного записала! И с кем только она не жила! И вот же стыда никакого нет промолчать-то об этом!

Потом ей вздумалось писать свои мемуары, а чтобы диктовать их вполне грамотному писцу, Марье Тимофеевне опять были хлопоты — найти такого писца. Нашла было какого-то бедного реалиста пятого класса, но тот, просидев у нее всего час, больше уже не приходил, солидно говоря в объяснение:

— Это, черт ее знает, эротоманка какая-то! Мемуары!.. Кто же такие мемуары будет читать?

А между тем этот реалист был очень доволен сначала, когда его пригласили. Он говорил Марье Тимофеевне: «Предчувствую, что будет богатый для меня материал!» Мечтая со временем стать великим писателем, он отнесся к делу с мемуарами вполне серьезно. Он вообще был серьезен. Несколько заикаясь, он говорил о Льве Толстом: «Н-ничего, что же, с-с-старичок все-таки п-писал неплохо!..» Так же снисходительно относился он и к Тургеневу, но более молодых он уж не признавал. И вот даже и такого самоуверенного сумела поставить в тупик эта прихотливая старуха.

В один превосходнейший день на Малой Офицерской встретил Ливенцев Гусликова с совсем молоденькой и невысокой, почти девочкой на вид, сестрой милосердия и почему-то сразу понял, что это и есть та самая «симпомпончик», о которой он говорил.

Впрочем, и Гусликов, как только поровнялся с ним Ливенцев, придержал его и сказал торжественно:

— Ну вот, знакомьтесь теперь!.. Это — счастливый случай в вашей жизни!

Только подав руку сестре, но еще не присмотревшись к ней внимательно, Ливенцев спросил его шутливо:

— Почему же именно счастливый случай?

— Видите ли, счастье, конечно, не вполне еще известно, что оно такое, — отдаленно начал объяснять Гусликов, — но должен вам сказать из своего опыта, что вот, например, говорят, веревка от повешенного приносит счастье… Вы это слыхали?

— Слыхал, — отозвался Ливенцев, разглядывая яркий большой новенький красный крест на белом переднике сестры.

— Хорошо, слыхали… но знайте, что это — полнейшая чушь! У нас в полку, я еще тогда поручиком был, повесился солдат один на своем мотузке — ремень такой для шаровар. А я в то время сильно играл в карты и был в проигрыше большом… Смотрю на мотузок этот во время следствия — военный следователь приходил — и думаю: «Вот случай! Все мое счастье в этом мотузке».

— Ха-ха-ха! — звонко засмеялась вдруг сестра.

— Чего вы? — обиделся как бы даже Гусликов.

— Мотузке! — повторила, смеясь, сестра.

— Что? Слово смешное?.. Известно, солдатское слово… Одним словом, я этот мотузок во время следствия подменил другим мотузком, у другого солдата взял, а тому обещал купить новый, и вот, значит, уголовный мотузок спрятал в боковой карман, а сам думаю: «Тут мое счастье!» В боковом кармане рядом с бумажником. Пошел играть в тот же вечер — и что же вы думаете? Ни одной карты мне не дали, все били! Последние свои деньги я проиграл в тот вечер… Однако думаю: «Не-ет!! Это испытание моей воли, а мотузок — он должен бо-ольшущий выигрыш мне дать!» Взял казенные деньги, — тогда у меня были, — и что же? И казенные деньги ухнул, да еще должен остался… Ну, тут уж нечего делать, — говорю все жене. Схватила жена этот мотузок да скорее в печку… Может быть, если бы я до третьего раза дошел, я бы все выручил, да вот…

— Веревка от повешенного, а не повесившегося, и, кроме того, не мотузок там какой-то! — весело ударила его пальцами по груди сестра. — Вот потому-то вы и проиграли, что моту-зок! — и она опять залилась хохотом, повторяя: — Ну, может же быть такое смешное слово: мо-ту-зок!

Ливенцев хотя и не понял, какое отношение имел этот случай с мотузком к его знакомству с очень юной сестрой, но спрашивать не стал, тем более что Гусликов начал прощаться, говоря:

— Ну вот, не упускайте своего счастья, и всего вам хорошего!

Когда отошел Гусликов и он остался вдвоем с новой знакомой, только тут он рассмотрел ее внимательно и сказал:

— Такой молоденькой сестры мне еще ни разу не приходилось видеть.

— И хорошенькой? — вдруг бойко спросила она и посмотрела на него лукаво, выжидательно, самоуверенно, робко, смущенно, по-женски, по-детски, требовательно и грустно.

Вообще это был очень сложный взгляд темных и под узкими, правильно лежавшими темными бровями матово, но не тускло, блестевших глаз. Впрочем, сложным он мог показаться Ливенцеву и потому, что был продолжителен и несколько настроений переменилось в нем.

Также оказалась странно неустойчивой и каждая черточка ее небольшого лица: вот лицо девушки, вот через момент — подростка, вот — совсем детское лицо, а вот как будто женщина, многое уже испытавшая в жизни и со страдальческой складкой между бровями.

И удивленный этим и желая сказать ей об этом, Ливенцев спросил:

— Ваше имя-отчество?

— Отчество? — будто поразилась она. — Я просто Еля.

— Еля?.. Это как же будет по-большому? Елена?

— Только так меня и зовите — Еля. А иначе я не хочу и не люблю.

— Мне кажется, вы как будто слишком юны для сестры, а?

— Ну вот, юна! Ничуть не юна, а как раз… А если б была юна, меня бы не приняли… Хотя я, конечно, сказала, что мне больше лет, чем есть… чуть-чуть больше… Но ведь вы же об этом не расскажете?

— Зачем же мне об этом говорить? И кому именно?

— А то, ведь вы знаете, сестер теперь стало много-много, очень много… Пожалуй, столько же почти, как солдат… Ну пусть бы уж какие-нибудь старые девы шли в сестры, им простительно, — ну куда ж им больше, бедным, правда?.. Только в сестры!.. А то ведь все, все, решительно все идут в сестры: молодые, старые, средние, — все! Раз все мужчины теперь в армии, значит надо и всем женщинам тоже быть в армии!.. Обезьянство это, вы думаете?

— Я ничего не думаю на этот счет, — поспешил сказать Ливенцев.

— Нет, это не обезьянство. Это просто погоня за мужчиной: куда все мужчины, туда и они! Вообще у женщин нет ни своей жизни, ни своего мнения, и будто бы жили когда-то какие-то а-ма-зонки… Че-пу-ха! Ни за что не поверю, чтоб они могли жить одни!

— Кажется, разговор об амазонках у древних историков был такой, что они будто бы только и делали, что воевали с мужчинами, — улыбнулся Ливенцев.

— Это другое дело! Это, конечно, похоже на правду… Воевать с мужчинами — это прямое женское назначение. Так, в общем, и получается равновесие.

— Неустойчивое?

— А зачем же нужно устойчивое? Устойчивое — это было бы очень скучно, и было бы неинтересно жить… Вы думаете, мне легко было попасть сюда в госпиталь? Я попала только потому, что просилась сама в заразное отделение. В заразное мало кто идет из сестер, даже если им приказывают, а я сама просилась.

— Вы и теперь в заразном?

— Не бойтесь, я уж теперь в общей палате. Только я у нижних чинов. А то офицеры любят, чтобы сестры около них все время сидели и глупости бы им разные говорили, а они чтобы им ручки нежные жали… Терпеть не могу!

— Ну кто бы, глядя на вас, подумал, что вы этого терпеть не можете? — весело сказал Ливенцев. Но она глядела на него снизу вверх так умоляюще-грустно, что как-то неловко стало ему за свое восклицание, и он спросил:

— А ваша фамилия, Еля?

— Худолей… Немного странная, да? Но это просто украинская фамилия. Отец мой — военный врач. Он сейчас на фронте с полком. И полковник Ревашов тоже на фронте…

Ливенцев заметил, что, говоря это, она как-то уронила голову, стала сутулой и совсем маленькой и опустила углы губ. Совсем тихо, как-то почти шепотом добавила:

— Ну, мне надо идти на дежурство. До свиданья!

И пошла в свой госпиталь, который помещался недалеко от дома Думитраки.

Не понял Ливенцев, о каком полковнике Ревашове она сказала ему, совершенно не нужно для него, но отчетливо подумал о ней: «Еще одна жертва войны!»

Представил почему-то ее отца, полкового врача, таким, каким был Моняков в гробу (может быть, убит уже или умер от тифа, а письма об этом не от кого получить ей), — и ее, маленькую, с опущенными плечами и тихим голосом, с кровавым крестом на груди, стало жаль Ливенцеву, и жалость эта временами возникала в нем потом беспричинно весь этот день, между тем как день этот мало был пригоден для жалости.