Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России

• Название: Том 9. Преображение России
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В девятый том вошли 4, 5 и 6 части эпопеи «Преображение России» — «Пристав Дерябин», «Пушки выдвигают» и «Пушки заговорили».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Сели, впрочем, в отдалении — гостиная была обширна, а Сыромолотов вынул свой альбомчик и развернул его так, чтобы половину его прижать к тумбочке, коленом, а на другой половине незаметно от старика зарисовать его голову и плечи.

Старик тряс головой однообразно, это не мешало улавливать его черты, а чтобы делать это совершенно для него незаметно, Алексей Фомич рисовал левой рукой, правой же для отвода глаз перекладывая с места на место груши на тарелке.

— Вот сегодня… Ксюша описала, моя племянница… мытарства свои, — обратился Петр Афанасьевич к Сыромолотову.

— Я слыхал — читали вслух это письмо, — отрываясь от альбомчика, отозвался Алексей Фомич.

— Слышали? Ну вот… Вот поэтому я и уснуть не мог. — Покивал и добавил раздумчиво:

— Каково, а? Волки!.. «Волк и Красная Шапочка». И бабушку съел и Красную Шапочку тоже… Это немцы придумали такую сказку, немцы.

— Немцы? — спросил Сыромолотов, желая вызвать нужный ему поворот головы старика.

— А как же?.. Он, волк, бабушкин чепчик надвинул на свои уши, а?.. Под бабушкино одеяло улегся: совсем бабушка, а? Нисколько не волк!.. Мы философией заняты… Шопенгауэр, например, пессимист… «История, говорит, например, что такое история? Так себе — шатание бессмысленное из стороны в сторону… И вообще жизнь, — бессмыслица, чепуха…» Вот мы как к жизни относимся, не ценим ее совсем. Гартман еще у нас есть философ… Уж такого-то пессимиста поискать!.. А оказалось, волк этот такой же подлец, пессимист, как и настоящий лесной. И философия у него одна: гляди направо: там Франция — бабушка, — съешь ее!.. Гляди налево: там Россия — Красная Шапочка, — слопай!

— По-да-вится! — вставил Саша.

— А пока что авиатор французский, Роланд Гарро, дирижабль немецкий сбил, — обратился Геня к Сыромолотову. — Читали?

— Читать-то читал, да подумал: лучше бы гораздо было, если бы сам при этом жив остался, — сказал Сыромолотов.

— Что делать, погиб. Погиб Гарро, а какой авиатор был! Третьим после нашего Нестерова и француза же Пэгу мертвую петлю сделал! А вот о немецких авиаторах мы что-то этого не слыхали.

— Так что же, может быть, это только сердитое бессилие все эти немецкие выходки? — спросил Сыромолотов, перевернув страницу своего альбома, чтобы сделать вторую зарисовку головы Петра Афанасьевича, для чего передвинул тумбочку несколько в сторону и передвинулся на диване сам.

— Не-ет, конечно: цеппелинов таких, как в Германии, не имеют другие страны, а что касается армии…

Так как Геня тут несколько запнулся, то за него договорил Саша:

— Армия у немцев, конечно, первоклассная, да иначе они и не начали бы сами войны. Кто сам начинает, тот надеется победить, а немцы, разумеется, наперед знали, на что они идут, поэтому и пошли.

— Рассчитали! — подхватил старик. — Расчислили!.. Распределили всем роли, кто и когда должен быть разбитым!.. И поди-ка, поди-ка сделай кто-нибудь не по-ихнему, — оби-дят-ся!

Очень язвительно вышло это у старика, так что оба его племянника засмеялись, и Сыромолотов улыбнулся, но старик продолжал оживленно:

— Не о контрибуции уж теперь будет идти речь! Что контрибуция!.. Бисмарк когда назначил в семьдесят первом году контрибуции пять миллиардов — ахнули французы! Ахнули и говорят: «У нас и мешков не хватит для пяти миллиардов, мешков!..» А Бисмарк, Бисмарк им на это: «Мешки вы можете заказать в Германии, у нас, у нас этот заказ примут и сделают вам мешки в лучшем виде…» Тогда контрибуцией отделались да Эльзас-Лотарингией, а те-пе-ерь, теперь, кажется так, и тело и душу, и тело и душу — вот что, — все давай… Вот почему Ксюша и пишет: «Маски свои сняли…» Встал волк на дыбы и к горлу!

Старик сам себя ухватил за горло правой рукой, и Сыромолотов удивился тому, как энергично это вышло у него, почти девяностолетнего. И мысли его были трезвы, и слова он подбирал без заметных усилий. Старик ему нравился. Он подумал, что фамилия Невредимова, которую тот унаследовал от своих предков, конечно, за то и была дана, что был это кряжистый род, в котором долго не поддавались старости и не хотели расставаться с земной жизнью. Почему-то при этой мысли ему стало радостно за Надю.

— Как же, Петр Афанасьевич, вы все-таки думаете: перегрызет нам горло волк или мы его оглоблей ошарашим? — спросил он, делая последние штрихи в альбомчике.

— Оглоблю-то, оглоблю огромную мы подняли — оглоблю хоть куда, — помолчав немного и глядя не на спросившего, а на свои туфли с какими-то цветочками на носках, проговорил Невредимов. — Множество людей от семей оторвали для этого волка… Да вот беда наша — царишка, царишка у нас плох! Нам бы Петра Великого сейчас, а что же этот?.. Так себе, местоблюститель какой-то!

Сыромолотов бросил взгляд на обоих студентов и заметил, что они уже слышали от своего «деда» насчет «царишки»; они слегка улыбались и смотрели на него вопросительно.

— Что касается Петра Великого, то он, Петр Афанасьевич, нам никогда бы, мне кажется, помешать не мог, — начал он, складывая и пряча свой альбомчик. — А насчет царишки тоже двух мнений быть не может. Но раз у нас имеется Дума (с большой буквы), то с такой поправкой мы уж как будто немного начали на людей походить. Другое дело — генералы!.. «Мертвую петлю» какую-то наш авиатор Нестеров сделал, — обратился он к Гене, — а есть у нас такой генерал, чтобы мертвую петлю на шею Вильгельму накинуть? Есть у нас Суворов или нет — вот что мне очень хотелось бы знать. Кто командует у нас фронтами?

— Юго-Западным — генерал Иванов, а Северо-Западным — Жилинский, — без запинки ответил Геня.

— Очень хорошо-с, Иванов, Жилинский… Кто же они такие? Какие подвиги за ними числятся? Не знаете?

— Понятия не имею.

— А вы? — обратился Сыромолотов к Саше.

— В японской кампании, кажется, участвовали, — сказал Саша.

— То есть помогали ее проиграть? Почему же они назначены на высшие посты в эту кампанию, если только всего и сделали, что проиграли ту?

Покивав головой, старик отозвался на это:

— Да, вот именно!.. Скобелева отравили в Москве, — не по шерсти, не по шерсти гладил… Против немцев вздумал выступать… А Куропаткина, Куропаткина если бы назначили, этот бы…

— До Урала отступал бы, — договорил за «деда» Саша.

— Вот Скобелева вы вспомнили, Петр Афанасьевич, — оживленно подхватил слова старика Сыромолотов, — и ведь у Скобелева в штабе художник Верещагин был!.. Никому не говорил я, что мне думалось, но раз к случаю пришлось, скажу вам: очень бы мне хотелось посмотреть своими глазами — глазами художника — в пасть этому самому волку, Петр Афанасьевич, — и вот почему я насчет генералов заговорил.

— Штаб Скобелева где был? — спросил вместо «деда» Саша.

— Там же, где были военные действия, — ответил Сыромолотов.

— А штаб генерала Иванова, я слышал, в Киеве, — сказал Саша. — А Жилинского, кажется, в Вильне, откуда до всякой пасти очень далеко.

— А если вам прямо на фронт ехать, то куда же именно? В какой-нибудь полк только, а иначе вы никаких военных действий не увидите, — сказал Геня.

— Гм… военные действия… Их вам лучше всего совсем не видеть, — медленно проговорил старый Невредимов.

— Не видеть? — переспросил Сыромолотов, так как не понял старика.

— Вот именно, не видеть, — повторил тот. — Для чего вам видеть?.. Для картины, что ли?

— Для картины, конечно.

— А что же можно показать на картине? Один какой-нибудь только момент?

— Только момент, да, — согласился Сыромолотов.

— А война-а…

— Я понимаю то, что вы хотите сказать, — перебил Алексей Фомич. — Война такая, как современная, как ее уложить в одну картину? А если… если написать серию картин: десять, например, пятнадцать, двадцать?

Старик кивал головой, точно переживал слабость живописи там, где суждено, быть может, долгие месяцы творить историю десяткам миллионов людей, и, наконец, сказал:

— Десять картин — десять моментов; двадцать картин — двадцать моментов… Может быть, это дело фотографов, а художник… художник тут решительно ни при чем.

VI

У Сыромолотова давно уже составилось свое мнение о публике вернисажей, публике картинных галерей и о публике вообще.

Если на вернисажах рядом с полными невеждами в области искусства появлялись и снобы, если в галереях можно было встретить скромных с виду, но любящих живопись людей, то публика вообще была совершенно далека от живописи.

Старика Невредимова он относил, приглядываясь к нему, к публике вообще, но он был «натурой», а «натуре» позволялось говорить об искусстве что угодно: с «натурой» Сыромолотов обыкновенно никогда не спорил.

Однако рассуждение о том, что «картина — момент», а «момент — дело фотографов», «художник же тут решительно ни при чем», вызвало у него, художника, улыбку, и он не удержался, чтобы не сказать: