Милий Езерский - Марий и Сулла

• Название: Марий и Сулла
• Автор: Милий Езерский
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1993

Хронологически — продолжение книги М. Езерского «Гракхи».

Книга первая.

Гай Марий (младший) — плебей, ставший сильным римским полководцем и консулом, представлявшим себя продолжателем дела Гракхов. Потомок ветеранов, вместе со Сципионом Эмилианом Младшим уничтоживших Карфаген и получивших земли в совместной борьбе с Гракхами. Люций Корнелий Сулла - заносчивый патриций, способный полководец, впоследствии - диктатор, лютый враг Мария. 

Книга вторая.

Продолжение кровавого противостояния дряхлеющего полководца-плебея Мария, мнимого продолжателя борьбы Гракхов за народ, и восходящего к вершине своих сил полководца-патриция Суллы.

Книга третья.

Диктатура Суллы… Проскрипционные списки… И до желудей дошло.

Здесь все три книги (части) романа одним файлом.

---

И, обернувшись, взглянул на Мульвия:

— Зачем пришел?

— Цинна передал Серторию отряд Немезиды и твоих бардиэев…

— Лжешь! — крикнул Марий, и его жирная шея налилась кровью.

— Клянусь Немезидой!

Марий оглядел собеседников бешеными глазами.

— Люций Корнелий! Прошу тебя ко мне…

Голос его прокатился по атриуму, заставив всех насторожиться. И когда Цинна в сопровождении Фимбрии, вышел из таблинума, Марий закричал:

— Что это значит, Люцнй Корнелий? Почему ты передал моих бардиэев Серторию?

Цинна, сильно подвыпивший, а потому более дерзкий и задорный, чем обыкновенно, сказал:

— Это значит… это значит, что так нужно…

— Люций! Разве бардиэи — не мои сателлиты?

— Я тебе дам других…

— Нет! Ты не посоветовался со мною, омрачил нашу старую дружбу. Ты…

— Я консул, дорогой Гай, и нахожу, что в республике больше не осталось тел, которые должно дырявить копьями… Скоро наступит Saturnia regna, [31] и жизнь станет иной… Ты любишь детей, они называют тебя дедушкой, и не для них ли ты хочешь создать светлую жизнь? А если так, то пусть новую жизнь не омрачат больше убийства невинных.

Марий глубоко вздохнул, седые волосы его зашевелились. Да, он любил детей. Нередко на площадях он, старый, грузный, принимал участие в их играх, и тогда лицо его светилось смехом, а глаза юношески сверкали.

 — Пусть боги воздадут нам за наше человеколюбие, — улыбнулся Марий.

Цинна захохотал.

— Человеколюбие? Ха-ха-ха! Слышишь, Фимбрия? Оно известно всей Италии… Впрочем, ты прав. Во имя человеколюбия совершили мы страшное кровопускание римским оптиматам, ибо опасались, как бы полнокровие не привело их к удару. Сенат сильно поредел благодаря нашим заботам, и мы, с помощью богов, пополним его…Обдумай, кого из достойнейших хочешь ты выставить кандидатом, прикажи скрибам составить списки.

Марий задумался.

— А всё же я прошу тебя, Люций, оставь мне моих бардиэев…

— Если ты настаиваешь, пусть будет так. Но помни: насилия нужно прекратить…

— Конечно, тем более, что я согласен с тобою…

А сам подумал: «Он слеп, еще не все оптиматы истреблены, и не я буду Гай Марий, если не уничтожу злодеев».

Цинна отвернулся, заговорил о чем-то с Карбоном, но Марий перебил их:

— Еще одно слово, Люций! А как же отряд Немезиды?

— Он останется в ведении Сертория.

— Почему? Вот начальник отряда Мульвий, которого ты ценишь…

Цинна быстро взглянул на Мульвия:

— Привет тебе! Рад, что ты пришел. Подчиняйся Серторию и полюби его. Это лучший борец за дело угнетенных…

Мульвий замолчал. В его сердце росло недовольство к вождю-консулу, который казался ему недальновидным.

«Разве Серторий не мягкий, слабовольный человек? Он испортит всё дело, на которое ушло столько трудов и сил, и мы станем легкой добычей Суллы…»

А Цинна, как бы угадывая его мысли, прибавил:

— Ты не предполагаешь, какой душевной силой, непреклонной волей и храбростью наделили боги этого мужа!

XXIV

Тукция сидела на ложе и бранила рабыню за опоздание.

Невольница должна была будить госпожу чуть свет, приготовлять для нее лаватрину, причесывать, одевать, потом убирать ложе и подметать кубикулюм.

Выйдя по настоянию Суллы замуж за Ойнея, она не испытала радостей супружеской жизни: грек оказался человеком хитрым и жадным, но слабовольным, и она с первых дней подчинила его себе.

Вначале ее радовало освобождение от постыдного ремесла, одна мысль о котором угнетала день и ночь, а потом, став хозяйкой, Тукция загрустила. Патриций, вытащивший ее из грязи, не приходил, а образ его стоял перед глазами. Она ожидала, что он будет гостем на ее свадьбе, и внимание, уделенное ей, бывшей блуднице, возвысит ее в глазах присутствующих. А он так и не явился.

Подчинив себе Ойнея, Тукция прибрала к рукам всё хозяйство: пища для блудниц готовилась под ее наблюдением, одежды она закупала сама, а плату с гостей хотя и получал муж, однако он должен был давать ей точный отчет.

Она имела рабов, приобрела лектику, безделушки, драгоценности и появлялась на улицах свежая (опытный глаз мог бы заметить притирания и румяна), веселая, окруженная толпой блестящих бездельников. Но это не удовлетворяло ее.

Кровавые дни господства Суллы, а затем Цинны и Мария не отразились на ней. Она не понимала, чего хотят эти мужи, за что борются; но одно было ясно: гибнут люди.

Ойней был хитроумнее Тукции — знал, к чему стремятся Марий и Сулла, но подлая душа его искала извилистых троп, чтобы уцелеть. Когда Рим занимал Сулла, Ойней, чувствуя себя в силе, выдавал ему марианцев, пытавшихся укрыться в лупанаре или по соседству. А после захвата города Цинной принялся вылавливать сулланцев. Он сумел так ловно повести дело, что обе стороны считали его своим. Жадный, он старался заработать побольше (ему платили с головы), и это удавалось.

Ойней перестал сидеть у входа в лупанар. Теперь деньги с посетителей взимала Тукция и злилась, что муж пропадает. Она спорила с ним, обвиняя его в темных делах, требовала, чтобы он не уходил из дому, и грек обещал, клянясь троицей богов, но как только наступала ночь — незаметно исчезал.

Решив однажды его дождаться, она не легла отдохнуть с утра, как это вошло у нее в привычку, а сидела, греясь на утреннем солнце, у водоема. Статуя Приапа, потрескавшаяся от зноя и почерневшая от дождей, стоили рядом. Бог плодовитости видел ее входящей в этот дом и теперь смотрит на ее благополучие. Но увы! Детей у нее нет: разве от этого лысого грека можно зачать? И вообще способна ли она стать матерью после пьяной, развратной жизни простибулы?

— Что не легла? — послышался веселый голос мужа. — Неужели захотелось взглянуть на румяноперстную Эос и поклониться златокудрому Фебу-Аполлону?

Тукция вскочила:

— Мне надоело это, понимаешь? Я не буду больше встречать гостей, принимать от них плату! Клянусь Венерой — если ты не прекратишь своих тайных дел, я расскажу о тебе нашему господину, когда он вернется!

Ойней смутился, глаза беспокойно забегали.

— А сегодня, — продолжала она, — я посажу у входа девушку: пусть она получает деньги!

Жидкость проснулась в нем.

— Что? Девушку? Чтобы обворовывала нас? Побывает по посетителей, а она скажет — сорок.

Тукция схватила его за грудь и трясла с такой силой, что грек побледнел от бешенства.

Что-то тяжелое упало к его ногам. Тукция проворно нагнулась. Это был кожаный мешочек: зазвенели монеты, когда она принялась его развязывать.

Но Ойней старался вырвать его из рук жены.

— Отдай, — шипел он, — отдай, подлая! Эти деньги мои…

Грек ударил её по руке. Она, вскрикнув, уронила мешочек: серебряные динарии, звеня и прыгая, покатились по двору.

Ойней подозрительно огляделся. Кроме него и жены, во дворе никого не было. Упав на колени, он принялся дрожащими руками собирать серебро, и губы его шептали проклятия.

Бледная, Тукция смотрела на мужа.

— Берегись, супруг мой, — тихо вымолвила она. — Я не знаю, за что тебе платят, но боюсь этого серебра! Унеси его, куда хочешь, чтоб никто не увидел!..

Ойней овладел собою.

— Боишься? — скривил он губы. — А чего? Эти деньги я заработал…

— Где? Как?

— Не твое дело, — пробормотал он, пряча мешочек на груди. — Меня не будет дома еще две-три ночи, а потом вернусь… навсегда…

— Не верю! — перебила Тукция. — Твое место здесь!

Она топнула с такой силой, что гладкие камешки, которыми был обложен водоем, рассыпались, и, не глядя на Ойнея, вошла в лупанар.

XXV

Серторий решительно вошел в дом Цинны. Шагая грязными калигами по блестящей мозаике и пушистым коврам атриума и оставляя на них мокрые следы, он спросил раба, выбежавшего из перистиля:

— Консул здесь?

— Ты говоришь, — шепнул молодой невольник, с испугом оглядываясь на дверь таблинума, — но господин занят и велел его не беспокоить.

Серторий, пожав плечами, постучал и распахнул дверь.

Цинна вскочил. Ярость исказила его лицо.

— Я приказал никого не впускать! — крикнул он. — Я занят… Эй, атриенсис, двадцать плетей…

Молодой Марий и Фимбрия, полулежавшие за столом, сели на ложе, опустив ноги на пол.

— Раб не виноват, — сказал Серторий, — я пошел насильно… У меня важное дело, вождь, и я не мог ждать… Отпусти сперва слугу, а затем выслушай меня…

— Говори.

— Прости, но я хотел бы беседовать с тобой наедине…Молодой Марий криво улыбнулся, а Фимбрия покраснел.

— Изволь, — сказал Марий, — мы можем уйти, если ты считаешь нас лишними…

Марий и Фимбрия, нахмурившись, встали.

— Я ухожу, Люций Корнелий, и буду ждать тебя у отца, — сказал Марий. — Придешь?