Анастасия Цветаева - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Анастасия Цветаева
• Жанр: Биографии и Мемуары

"Воспоминания" (впервые изданы в 1971 г., первое полное издание – 1995 г.) А.И.Цветаевой, дочери основателя Музея изобразительных искусств, историка и искусствоведа И.В.Цветаева, и сестры Марины Цветаевой, принадлежат к несомненным шедеврам автобиографической прозы. Ярко и проникновенно пишет она о своем детстве и юности, вспоминает родителей, сестру Марину, с которой ее связывала тесная дружба, родных, друзей, разнообразную и богатую встречами жизнь в Москве и на даче в Тарусе, путешествия в Италию, Швейцарию, Германию, пребывание в Крыму. Перед взором читателя проходят события эпохи и личной жизни А.И.Цветаевой, воспроизводится атмосфера жизни научной и творческой интеллигенции, возникают образы Волошина, Пешковой, Горького и многих других известных лиц. Ни один серьезный биограф Марины Цветаевой не может обойтись без книги ее: "помимо переданных в ней деталей, семейной атмосферы, облика юной Марины, о чем уже никто не расскажет, там приведены в нескольких вариантах ее стихи, о которых сама Марина забыла…"Анастасия Ивановна Цветаева, скончавшаяся 5 сентября 1993 года, за три недели до своего 99-летия, знала, что настоящее, четвертое издание ее "Воспоминаний" в ближайшие годы выйдет в свет. Всю дальнейшую работу по подготовке, осуществлявшейся после смерти автора, взяла на себя Маэль Исаевна Фейнберг-Самойлова, для которой книга стала последней редакторской работой.

---

Мамина рука уносит вверх то, что так глотаешь! -всегда рано… Как улетающий занавес в «Спящей красавице» – страшное своей тупой силой сияние лампы через гигантскую лупу не успевает сделать жизнь совсем нетерпимой: мамина великанья рука уже опускает по желобкам стенок – другое, Мусино? мое? волшебство: «Toulon», город Тулон! Воздушный шар поднимается в небо, мужчины в черных фраках и дамы в сияющих атласных раструбах смотрят ему вслед. И вновь закрытием зеркала, освещавшего день, глубина панорамы погружается во тьму, и над Тулоном вдруг проступает радугой мост над рекой, под его арками брызги лунного света и череда огней. Не помним имен, не знаем, какой город. Это – Мусино (мое будет после) -полукруглые окна, высокие двери, группы старинных людей с чемоданами, корзинами, виадук, силуэт подходящего поезда, – кончено с днем! (Нам давно пора спать, мама торопит.) Ночь падает на вокзал шарами светящихся матовых фонарей, сигнальных огней над рельсами, – а наши сердца рвутся вслед уходящему в даль поезду, мы слышим его жалобный крик…

Кавалькада в лесу, гирлянды цветных фонарей, ночные дубравы, луна над замком – Рингштеттен! – Дамаск, какая-то гавань, корабли, розовая тишь моря, – неведомые страны и города.

Где взяла наша мать силу – видя такую страсть к панораме – показывать нам ее так редко? (Несколько раз в год лишь слышали мы всегда внезапно: «Дети, идемте вниз

– будем смотреть панораму». Как мы летели…)

Но и мы – это не менее удивительно – никогда не приставали к маме с просьбой. Панорама наставала, как приходит праздник, когда ему пора… Оттого ли панорама за все детство нам не наскучила? О, неужели могло бы наскучить такое? Лицо уже прильнуло, пылая, к непомерно большой лупе, глаза, погружаясь в темный коридор панорамного ящика, глаза обжигаются о луну над дубравой.

Религиозного воспитания мы не получали (как оно описывается во многих воспоминаниях детства – церковные традиции, усердное посещение церквей, молитвы). Хоть празднования Рождества, Пасхи, говенья Великим постом -родители придерживались, как и другие профессорские семьи, как школы тех лет, но поста в строгом смысле не соблюдалось, рано идти в церковь нас не поднимали, все было облегчено.

Зато нравственное начало, вопрос добра и зла внедрялись мамой усердно (более усердно, чем, может быть, это надо детям? пылко, гневно при каждом проступке: иногда растя в нас скуку слушать одно и то же и тайный протест).

Но зато образы тех людей, которые жили по этим, нам не удававшимся, не прививавшимся правилам, как мама сумела внедрить их в нас!

Дерзновенный полет Икара и гибель за похищенный огонь прикованного к скале Прометея, все герои мифологии и истории, Антигона, Перикл, Бонапарт, Вильгельм Телль, Жанна д’Арк, все подвиги, смерть за идею, все, чем дарили нас книги, исторические романы и биографии, и доктор Гааз, отдавший жизнь заключенным больным людям, герой уже девятнадцатого века, – как насаждала в нас мать поклонение героическому! И имена английских писателей Томаса Кар-лейля и Джона Раскина я слышала от нее в мои одиннадцать лет, в болезнь ее последней зимы.

И была еще книга, навсегда поселившаяся в душе, -«Божественная комедия» Данте в иллюстрациях Гюстава Доре. Их было два тома: огромных, красных с золотом -Чистилище, Ад и Рай. Необъяснимо это, в моей памяти об этих книгах, что как раз обратно содержанию этих частей, где при чтении в зрелые годы слабее всего входил в сознание Рай, – в детстве, в картинах во всю страницу, отчего-то не вошли в душу Ад и Чистилище; ужасы их, может быть, отвращая, миновали сердце, взятое в плен светлыми сводами Рая. Высокие остроконечные горы, сумрачные ущелья, покидаемые Данте, его скорбный профиль орла, струи одежды; первая вечерняя, последняя утренняя звезды, – и свет, свет, все ярче, чем выше, льющийся сверху, перья облаков, переходившие в перья ангельских крыл, их несметное множество, – все это наполнило сердце такой радостью, что она тлеет в нем до сих пор.

Мама редко показывала нам эти книги, – как и панораму. Годы спустя, ею покинутые, мы полно, как свое, приняли строки поэта о Данте и Беатриче.

Мне было девять, Биче восемь лет,

Когда у Портинари мы впервые С ней встретились…

Хочу не в очередь, может быть, – но где этому очередь? -сказать об одном: оно было постоянным ощущением с первых лет: страсть к слову, в буквальном смысле, к буквам, что ли, его составлявшим? Звук слов, до краев наполненный их смыслом, доставлял совершенно вещественную радость. Только начав говорить – и почти сразу на трех языках, мы оказались – хочешь не хочешь – в таком сообществе, как попавший, по сказке, в горную пещеру к драгоценным камням, которые стерегли гномы.

Драгоценное существование слова, как источника сверкания, будило в нас такой отзвук, который уже в шесть-семь лет был мукой и счастьем владычества. К каким-то годам написание первой стихотворной строки или своей первой фразы прозы было желанным освобождением от перенасыщенности чувством слова. Заткнув, на бегу словесного вихря, эти камни в это ожерелье, те – в другое, мы могли отдохнуть в ощущении чего-то сделанного. Д е,т с т в о же, рог изобилия, задарив, не давал опомниться, мучил созвучиями, как музыка, опьянял и вновь и вновь лил вино – и это среди гувернанток, репетиторов, приходящих учительниц, этого не знавших, хотевших от нас всегда только одного -трезвости!

Мама – да и то не так все же, как требовал наш, Маринин особенно, свободы и творчества ищущий дух!..

Немецкие слова die Ode, die Wuste, unhiemlich, sonderhar, wundervoll, die Hohe, die Tiefe, der Glockenklang, Weihnachten (глушь, пустыня, таинственно-жутко, чудесно, высота, глубина, звук колокола, Рождество), и сколько еще их было с французскими splendeur, eclat, tenebres, naufrage, majestueux, jadis, le reve (великолепие, блеск, мгла, кораблекрушение, торжественный, когда-то, сновидение), и все, чем переполнена первая же книга, дарили двойной смысл тому, что старшие звали «изучением языка». На этом «языке» (сколько их впереди еще было! Родители знали французский, немецкий, английский, итальянский, мать хотела возле него, как гитару возле рояля, -еще и испанский…) мы отплывали от учивших нас, как на корабле, и каждое из этих слов было – талисман. Так заколдованным словом КагтПЬаНп (Кармильхаан), которое -в гауфовской сказке (откуда я помню только пещеру и край гибели) – спасало звуком своих букв, кем-то произносимых, -горевшее, как темный карбункул! А русские слова? Не ими ли пылало сердце в сказке о Василисе Премудрой, о бесстрашных витязях, о каких-то тридесятых царствах?.. Они полновластно царили в сердце моем, младшей, уснувшей в поздний вечерний час под чтение вслух детям старшим, постигшим главное слово – «Летучий Голландец», главную непостижимость, любимую, – ее унеся или ею уносимая в -сон. Может быть, этой органической усладой «языка» объясняется, что я не помню трудностей «изучения» языков? Это было просто вхождение в свой дом, где все узнавалось.

О Марине же – и говорить нечего. Ее одаренность была целым рангом выше моей, она с первых лет жизни – по народной пословице – «хватала с неба звезды»…

ГЛАВА 11. ЗИМА. РОЖДЕСТВО. МАСЛЕНИЦА. ВЕСНА. ЧУЖИЕ ДЕТИ. ГОРЬКИЕ СЛЕЗЫ

Когда после долгих дней осени – рыжих верхушек деревьев, то обрызнутых в ветре солнцем, то поливаемых скучно текущими дождями, – и казалось, никогда не перестанет течь, захлебываясь на лету, вода из водосточных труб и вспоминался Ной и всемирный потоп, – когда вдруг холодало по-новому в этот раз, но знакомому издавна, когда мама и Августа Ивановна с няней или горничной Машей насыпали дом серебристым запахом нафталина вынимаемых из сундуков шуб; когда еще мы спали, а уже трещали вовсю звонкими березовыми дровами печи, и все же мы просыпались в детском счастье утреннего уюта от узнаваемого комнатного холодка, – тогда вдруг детская сияла вся, – точно ее всю, по обоям, побелили и кто-то, несший теплые чулки и лифчики, объявлял радостно, как подарок:

– Ну, дети, скорей вставайте! Сегодня выпал первый снег!

И тогда, босиком, дрожа у уже запушенных внизу, как в белом меху, окон, мы видели с высоты антресолей всю любимую глубину двора, где еще вчера топали ноги по сухому ли холоду, по лужам ли, – такую бесконечно иную, стихшую, глухо ушедшую в белизну, еще не исчерченную следами, не считая Васиных (белых от т а к о й черноты?!..), праздничную и победную после стольких месяцев борьбы с плескавшей и облетавшей осенью. И все говорили: «Пришла зима!»

И тогда, только тогда – раньше оно не думалось, точно сгинуло за жаркой завесой лета, – начинало медленно брезжиться, приближаться, словно во сне обнимая, подкрадываться, всего более на свете любимое, не забытое – о, нет, нет! – разве оно могло позабыться? – Рождество. И тогда наступал счет месяцев и недель. Не заменимая ничем – елка! В снегом – почти ярче солнца – освещенной зале, сбежав вниз по крутой лестнице, мимо янтарных щелок прикрытых гудящих печей, – мы кружились, повторяя вдруг просверкавшее слово. Как хрустело оно затаенным сиянием разноцветных своих «р», «ж», «д», своим «тв» ветвей. Елка пахла и мандарином, и воском горячим, и давно потухшей, навек, дедушкиной сигарой; и звучала его – никогда уже не раздастся! – звонком в парадную дверь, и маминой полькой, желто-красными кубиками прыгавшей из-под маминых рук на квадраты паркета, уносившейся с нами по анфиладе комнат.