Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра

• Название: Ядро ореха. Распад ядра
• Автор: Лев Аннинский
• Жанр: Публицистика

В этом томе собраны статьи о первом послевоенном поколении. Оно ощутило себя как нечто целостное на рубеже 60-х годов и вследствие этого получило довольно нелепое имя: «шестидесятники». Я искал других определений: «послевоенные мечтатели», «последние идеалисты», «дети тишины», «книжники» т. д., - но ничего удовлетворительного не нашел и решил пользоваться прилипшим к поколению ярлыком «шестидесятников». Статьи писались в 1959–1963 годах и составили книгу «Ядро ореха», которая, после некоторых издательских мучений, вышла в 1965 году; в настоящем томе она составляет первый раздел.

Второй раздел — «Раскрутка» — статьи, не вошедшие в «Ядро ореха» или написанные вдогон книге в 1964–1969 годах; тогда мне казалось, что «молодая литература» еще жива: я надеялся собрать эти статьи в новую книгу. К началу 70-х годов стало ясно, что «поколение» распалось, и стимул исчез.

Тогда я стал писать статьи совершенно другого тона, пытаясь понять, что с нами будет. Они вошли в третий раздел: «Расщепление».

«Разлет» — это уже когда стало ясно, что с нами происходит.

«Полюса» — наиболее ярко и последовательно воплотившиеся писательские судьбы в эпоху подступающего распада Целого.

«Траектории» — это статьи, где прослеживаются расходящиеся пути некогда единого писательского поколения.

И, наконец, «Следы» — скорее в том смысле, в каком это слово понимают физики-экспериментаторы — «теноры ХХ века», герои моей молодости, чем в смысле охотничьем, — статьи, написанные по долгим следам героев «Ядра ореха»; создавались они в то время, когда в глазах поколений, пришедших следом, «шестидесятники» стали уже почти посмешищем.

---

Между «работать» и «зарабатывать» непроходимая грань лежит только на бумаге. Собственно, ничего плохого нет и в заработке, — главное, какова цель заработка, человеческое содержание и зарплаты и работы. А. Передреев поэтически передал то, что в повести Г. Владимова доказано всем ходом действия. Между поведением Пронякина в карьере и поведением его у кассы нет непримиримого противоречия; просто это две формы одного явления: стремления героя утвердить свою личность, свое право на уважение, на самоуважение. И именно потому, что заработок для Пронякина не самоцель, а средство нормально жить и работать, — так легко забывает он про заработок.

А тогда, в карьере, медленно поднимая по скользкой дороге первую большую руду, Пронякин забыл про заработок. А думал он о том, что сделают из этой руды, и о том, как будет гордиться им жена, когда узнает, что это он, Витька, привел первый самосвал с рудой, и о том, как обрадуются руде там, наверху, — и начальник, и Мацуев, и ребята… И если был в этой мысли оттенок злорадства, то мимолетный и лишь потому, что очень уж обижен был Пронякин за себя. И думая: «Я им докажу! Я им докажу!» — Пронякин понимал, конечно: «Что он станет им доказывать? Он просто вывалит руду, да и все, и пусть копаются в ней, и он тоже будет копаться, перебирая тяжелые синие осколки…»

Так думал Пронякин в тот момент, когда самосвал его заскользил в пропасть. Он еще увидел ребят. В полубеспамятстве доживал он последние часы, когда они всей бригадой пришли к нему в больницу, нагруженные колбасой, сгущенкой и конфетами, и Прохор Меняйло от имени всех неумело просил у него прощения, а он, Пронякин, собрав силы, шептал им, чтобы расширили тот поворот, на котором кончился его шоферский путь.

Следствие по делу о гибели шофера Пронякина в повести не показано. Да и вряд ли долго велось оно. Можно себе представить, какой вопрос задал следователь бригадиру Мацуеву и какой ответ получил. Знал Пронякин о том, что в дождь ездки запрещены, знал, что нарушает правила? Знал. Чего же боле?

Юридическое следствие на этом, видимо, закончилось. Но в искусстве другая форма следствия: исследование характера. Это второе следствие должно дать ответ на главный вопрос: почему случилось то, что случилось?

Говоря, что Владимов исследует характер героя, мы употребляем это слово не в том строгом и прямом значении, в каком мы привыкли говорить это о так называемой прозе проблем, как когда-то именовали в русской литературе творческую струю, берущую начало от Герцена и через Чернышевского, Слепцова, Глеба Успенского идущую к нашим дням, к увлекательным выкладкам Жестева, к нравственным и социальным этюдам Тендрякова, к экономическим рассуждениям Дороша. Владимов стоит на ином пути, и если в его образе чувствуется влияние Хемингуэя, то не того мелко понятого Хемингуэя, который будто бы брал перо и рубил фразы, а того глубокого, настоящего, который вышел из Льва Толстого. Владимов воистину мыслит образами, и только образами, непосредственной, зримой реальностью, он художник в старинном и узком смысле слова. Это кажется странным: автор «Большой руды» пришел в прозу из критики; мы привыкли, что мастера критического осмысления литературы, как правило, переходя на художественную прозу, проявляют острый интерес именно к проблемности как таковой, — сошлюсь на Ф. Абрамова, А. Адамовича, А. Чаковского. Я не берусь объяснять здесь, почему критик Владимов стал писать прозу, начисто лишенную рационально-умственного элемента, но как бы то ни было, это так.

Впрочем, рациональный элемент в повести есть. Но он включен в действие таким образом, что лишь дискредитирует формальную логику. Сюжет поддается формальному объяснению: автор сажает своего героя на машину, которая заведомо не может выполнить механически установленную для всех норму, и желание Пронякина обгонять всех подозрительно легко укладывается в подсунутую нам формулу: «Как бы я иначе сделал лишних семь ездок? Виноват я, что у вас такие дурацкие нормы?» «Нормы не я устанавливаю», — итожит Мацуев, исчерпывая деловую сторону конфликта. Мы чувствуем, что это объявленное объяснение заводит нас в тупик, что оно лукаво, что конфликт повести глубже и серьезней и вряд ли он был бы устранен, если бы Пронякин пересел на ЯАЗ и ездил бы спокойно, как все, и не спешил бы, нагоняя ездки, — все равно с н м м трагедия произошла бы: не на этом, так на другом запетушился бы Пронякин, пошел бы вслепую, полез бы, сорвался. Потому что одно коренное условие не могло быть в повести иным: противоречивый характер самого Пронякина. Да, автор недодал нам объяснений, но живая логика характера побуждает нас, веря в подлинность происшедшего, самим доискиваться причин.

Пронякин неразвит. Автор хорошо видит это, хотя и не делает акцента на данном обстоятельстве, как на спасительно найденном объяснении пронякинской истории. В лучшем случае Владимов мягко иронизирует над неразвитостью своего героя, как в том случае, когда Виктор отправляется на танцы, кладя в карман платочек уголком вверх, или когда вешает над кроватью с симметричным наклоном фото Брижит Бардо и Элины Быстрицкой, а за фотографии насыпает порошка от клопов. Ибо, как хорошо понимает автор, дело не просто в том, что у героя не развит вкус и неширок кругозор. Беда Пронякина тяжелее и серьезнее тех непосредственных нравственных уроков и оценок, которые мы можем из нее извлечь, и причина ее коренится в сфере более глубокой и серьезной.

В чем расходится Пронякин с ребятами из бригады? Может быть, как писал после появления повести рецензент в «Литературной газете», они «дерутся за большую руду», а ему на это «наплевать»? Нет. В своем нетерпеливом желании добыть руду Пронякин куда ближе к взволнованному и ответственному начальнику карьера, чем тот же Прохор Меняйло, который не против руды, конечно, но согласен и повременить чуток: чего спешить, чего себя ломать? Или, может быть, Прохор Меняйло, который попрекает Пронякина рубликами, такой уж бесплотный борец за идею, что чужд грешному желанию хорошо зарабатывать и нормально жить? Нет. И Прохор того же хочет! «Всем легче будет, когда руда пойдет» — вот о чем он думает. «Мне вот дружок… с Михайловского карьера пишет — сразу легче стало, как пошла руда. И кино, и артисты, и масло в магазине, и мануфактуры всякой навезли. Потому что с отдачей стали жить…» Прохору Меняйло, как видим, и ссориться-то с Виктором вроде бы нечего:

оба за большую руду и оба за масло в магазине. Только Меняйло терпелив. Он не пошел бы на риск, не повез бы руду в дождь. И в общежитии он потерпел бы на месте Виктора. Он был бы согласен «валяться по чужим углам, слушать чужую храпотню». Меняйло, заметим, как и Пронякин, — не идеальный герой, а только большая человеческая руда, из которой выковываются настоящие люди. Потому что инертен Меняйло и несколько равнодушен к делу, да и к себе, и не очень-то он дерется за руду, хотя и не бежит от дела, а так: все одно кривая вывезет. И не такая ли сковавшая сердце апатия заставила кое-кого из друзей Меняйло свистеть Пронякину вслед и кричать; «Перед начальством выпендриваешься!» — и опасаться: выйдет Виктор в герои — всем нормы поднимут! Почти неуловима, неподсудна такая инертность, и чтобы стала она очевидна, надо, чтобы кто-то один разорвал этот круг.

Мы говорили, что талант Владимова проявился отнюдь не в области исследования проблем. Но он по-настоящему проявился в сфере исследования души, в той тонкой сфере, где все решает умение вовремя отделить подлинные человеческие ценности от начинающейся и пусть еще даже не осознанной имитации.

Раньше, чем сгубила Пронякина казенная нерасторопность чиновников, устанавливающих нормы выработки, человек был жестоко искажен в нем бедой более страшной — одиночеством, с которым в глубине души никогда не мог примириться Пронякин и на которое он каждый раз обрекал себя своей нетерпимостью к фальши, своей бескомпромиссностью, своею лютой гордостью.

Трагедия в том, что две эти стороны его характера неразделимы, что человеческое оборачивается в нем уродливым, а бесчеловечного он бежит… Пронякин — человек, когда бурно и азартно рвет круг инерционного, механического существования, которым удовлетворяется какой-нибудь Прохор Меняйло. Реакцией на инертность таких, как Меняйло, и определяется односторонность таких, как Пронякин, — азартных, раздраженных, бескомпромиссных. Но одинокий протест Пронякина смешон и трагичен, потому что герой обкраден задолго до того, как этот протест рождается в его груди, — обкраден в главном, в жизненно важном. Пронякин, гордая личность, теряет в себе человеческое в тот самый момент, когда духовная цель его фиксируется на гипнотической точке среднедоступного комфорта. «Домик, холодильничек, машина» — здесь обрываются мечты Пронякина, здесь живое в нем подменяется тем самым вещным, механическим, инерционным, из круга которого искал человек выход.