Ефим Дорош - Дождливое лето

• Название: Дождливое лето
• Автор: Ефим Дорош
• Жанр: Советская классическая проза

Ефим Дорош около двадцати лет жизни отдал «Деревенскому дневнику», получившему широкую известность среди читателей и высокую оценку нашей критики.

Изображение жизни древнего русского города на берегу озера и его окрестных сел, острая сов-ременность и глубокое проникновение в историю отечественной культуры, размышления об искусстве — все это, своеобразно соединяясь, составляет удивительную неповторимость этой книги.

Отдельные ее части в разное время выходили в свет в нашем издательстве, но объединенные вместе под одной обложкой они собраны впервые в предлагаемом читателю сборнике. К глубокому прискорбию, сам Ефим Дорош его не увидит: он скончался двадцатого августа 1972 года.

Своеобразие данного издания состоит еще и в том, что его оформление сделано другом Ефима Дороша — художницей Т. Мавриной.

Художник Т. А. Маврина

---

Рядом с этим великолепием, несколько сказочным, фантастичным — хотя и облезли стены, и нет еще многих маковиц, и всюду темнеет намокшее дерево лесов, — рядом с кремлем, где уже третий год идут реставрационные работы, стоят вдоль свежего черного асфальта, охлажденного дождиком, ампирные здания бывших присутственных мест и торговых рядов.

Все это провинциальное отражение великой нашей архитектуры петербургского периода, все это наивное и добродушное подражание столице, ее холодному блеску, строгому классицизму, все эти дома и домы исполнены тихой поэзии. Незамысловатые и уютные творения провинциальных зодчих, с низенькими и пухлыми колоннами под тяжеловатым фронтоном, с приземистыми аркадами, узкими окнами между пилястрами, одинаково далеки и от античной величественной простоты, и от державной надменности.

Конечно, эта уездная архитектура не идет в сравнение с памятниками нашего древнего зодчества, которые не только в Москве, но и в любом другом русском городе были самобытными произведениями искусства, несли в себе черты стиля, присущего той или иной художественной школе.

В эпоху, когда возводились эти дома, уже не было условий, необходимых для создания провинциальных архитектурных школ; столица централизованного государства диктовала свои вкусы губерниям и уездам. Однако формы и линии, найденные столичными мастерами, получили здесь своеобразное истолкование, и дома эти как раз пришлись по здешним масштабам, соотнесясь и с маковками древних церквей, и с живописной зеленью огородов. Не мыслишь себе русской провинции, где жили герои Гоголя, Тургенева и Гончарова, без этого простодушного ампира, в котором, право же, не сыщешь ничего имперского, а скорее уездную сытость или мечтательность.

Хорошо, что сейчас взялись ремонтировать эту старину.

В городе пахнет сырой штукатуркой, непросохшей известкой, олифой.

И под эти бодрящие рабочие запахи, предвещающие обычно праздник, новоселье, думается о том, что маленьким и древним городам нашим, которые некогда были стольными городами удельных князей, затем стали уездными, а теперь именуются районными центрами, незачем резко менять сложившийся в течение столетий облик. Суть, конечно, не в том, чтобы слепо повторять здесь архитектуру времен императоров Александра и Николая Павловичей, как делают в иных местах, даже в столицах. Надо возводить дома, которые выражали бы наше время, его идеалы и требования.

Если внимательно вглядеться в новые рабочие поселки, возникающие среди полей и лесов вокруг промышленных предприятий, если вспомнить некоторые жилые дома, построенные после войны в небольших городках, то возникает ощущение, что архитектурный стиль советской провинции начал складываться. Память запечатлела белые и палевые плоскости стен, лишенные украшений, почти квадратные окна, некрутую четырехскатную кровлю, края которой выдаются вперед, или осенивший фасад треугольник, напоминающий фронтон, — и все это в два этажа, с легким балкончиком или с остекленными, в три стенки, выступами так называемых фонарей.

Строгие линии этих домов, их спокойные плоскости естественны рядом с индустриальными мотивами наших маленьких городов, — с телеграфными и электрическими проводами, тонкими железными трубами фабричек, автомобилями, велосипедами… В то же время их доступные мгновенному обозрению объемы не спорят ни с коренастыми тополями во дворе, ни с деревенскими обозами на мостовой. Расходящиеся от центра линии, венчающие фасад, как бы повторяют фронтон соседнего дворянского особняка, а устремленные вверх фонари вторят уездным колоколенкам. Эти новые дома не противоречат старине, а как бы продолжают ее, и одновременно с ними должны прийти асфальтированные тротуары и мостовые, цветники, обилие электрического света, канализация, газ.

Однако при всем этом следует оставить и уездную живописность огородов, которая так Хорошо сочетается с крепостными валами, ампирными особняками, башнями кремля и маковками церквей. Я имею в виду именно живописность, но не огороды, — со временем, надо полагать, они все равно сами собой исчезнут. Но деревья и кусты, цветы и травы могут ведь расти с тою же естественностью, с какою растут овощи на грядах.

Прелесть и очарование русской провинции, соединившись с удобствами современного города, приведут нас к стилю районного центра.

* * *

Около пяти часов вдруг выглянуло солнце. Я отправился в поле. Я выбрал тихую дорогу позади огородов, которая хотя и грязна, но хороша тем, что по ней не ездят машины.

Было жарко. Грязь курилась на солнце легкими дымками.

Воздух как бы светился, насыщенный блеском и сиянием мокрой земли, травы, плетней, деревьев, оконнных стекол и железных крыш.

На зеленом косогоре надсадно мычал привязанный к тычку черный бычок. Он изо всех сил упирался передними копытцами в землю, широкой грудью своей валился вперед, надеясь порвать веревку или вытащить колышек. Должно быть, он уже понимал, что ему это не по силам, вытягивал короткую шею с широкой, словно обрубленной мордочкой, черной с белым пятном, и, оставив свою бычью гордость, молил о помощи.

Я загляделся на него, а когда отвел взгляд, чтобы определить, так ли я иду, то увидел, что стою возле проулка, который, пересекая весь посад, выходит на сельскую улицу. Такие проулки здесь называют прогонами, я не раз ходил этим прогоном, но теперь не узнал его.

Слева, над плетнем; стояла мокрая старая ветла, с потрескавшейся грубой корой, с нависшими над прогоном узловатыми ветвями, полными узких, промытых дождем листьев. А справа был крутой склон холма, уходивший к дому, за которым стояло сейчас солнце. Косые солнечные лучи освещали мелкую травку на холме, и могучую крону дерева, и намокший плетень под ним, золотистый От блестевшей на солнце воды, и высокую, хорошо утоптанную тропинку, теснившуюся к плетню. Тропинка была светлая, она успела уже просохнуть, а рядом, за зеленой кромкой травы, торчавшей жесткими пучками, глубоко зияла черная, исполосованная колесами дорога, — и не вся дорога, а только огромная, заполненная густой жирной грязью овальная впадина. Черный и одновременно ослепительно сверкающий, этот жаркий, дымящийся, как бы расплавленный кусок земли необыкновенно преобразил хорошо мне знакомый сельский проулок.

* * *

Заходил к Грачевым и услышал рассказ об одной здешней девушке, вышедшей замуж за сельского священника. Деревенские женщины называют ее, как принято, «матушка», но это ей дико, оскорбительно — она ведь недавняя школьница, — и она требует от мужа, чтобы он запретил бабам так обращаться к ней. «Они еще попадьей станут называть!» Муж, то есть сам священник, батюшка, поп, которому от роду двадцать пять лет, увлекается спортом и азартно играет с деревенскими парнями в волейбол.

* * *

Сегодня, в субботу, приехал домой на выходной день Алексей Петрович Кожухов, бывший секретарь райкома, в феврале, кажется, переведенный на работу в обком партии, где он заведует каким-то отделом. Еще в начале весны мы встречались с ним в Москве, и он говорил, как тоскливо живется ему в областном городе без жены и детей. Оказывается, что и сейчас, в середине июля, он еще не имеет квартиры, живет в гостинице. Я удивился этому: неужто в таком большом городе, где много заводов и поэтому ведется большое жилищное строительство, не могли найти квартиру видному партийному работнику? Не успел я высказать свое удивление, как Алексей Петрович, смущенно улыбнувшись, сжал кулак и округло махнул им из стороны в сторону. Жест этот, если он сопровождается улыбкой, означает у него: «Ладно, не будем об этом…»

Когда Алексей Петрович зачем-то вышел, я узнал от его жены, что квартиру ему дали сразу, но в четыре комнаты, и он посчитал это недопустимым излишеством, отказался и стал ожидать — будут ведь и поменьше. Это очень характерно для Алексея Петровича, который деловит, напорист, даже хитроват, если надо, но только в делах, касающихся общества, а когда речь о нем, о его семье, то он застенчив, скромен. Тут не столько черта характера, сколько то, что в старое время называли идеализмом, а в дни нашей с ним юности — сознательностью.

После ужина, в котором видное место занимали фаршированные целиком щуки и салаты из овощей, выращенных на своем огороде, кто-то попросил Алексея Петровича спеть. Он пребывал в отличном расположении духа, главным образом потому, я думаю, что после недельной разлуки сидел в кругу семьи, но отчасти, быть может, еще и потому, что невысокие потолки этих комнат, и крахмальные занавески на окнах, и влажный сад, лезший в открытое окно, и запахи огорода, которыми тянуло в отворенные настежь двери, — что все это было близко ему, прожившему всю жизнь в районных центрах. И он сразу же согласился, только сперва вытер большое раскрасневшееся лицо, затем помахал платком перед собою, охлаждая загорелую грудь, видневшуюся в расстегнутом вороте голубой вискозной рубашки. Еще густые, чуть вьющиеся, но уже седоватые волосы его как-то очень молодо вихрились над лбом. Он прикрыл ухо правой рукой и неожиданно чистым, звенящим голосом вывел: «Среди долины ровный…»