Иван Кошкин - Илья Муромец.

• Название: Илья Муромец.
• Автор: Иван Кошкин
• Издательство: "Эксмо"
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-22351-0

Вот уже четыре года, как Илья Муромец брошен в глубокий погреб по приказу Владимира Красно Солнышко. Не раз успел пожалеть Великий Князь о том, что в минуту гнева послушался дурных советчиков и заточил в подземной тюрьме Первого Богатыря Русской земли. Дружина и киевское войско от такой обиды разъехались по домам, богатыри и вовсе из княжьей воли ушли. Всей воинской силы в Киеве — дружинная молодежь да порубежные воины. А на границах уже собирается гроза — в степи появился новый хакан Калин, впервые объединивший под своей рукой все печенежские орды. Невиданное войско собрал степной царь и теперь идет на Русь войной, угрожая стереть с лица земли города, вырубить всех, не щадя ни старого, ни малого. Забыв гордость, князь кланяется богатырю, просит выйти из поруба и встать за Русскую землю, не помня старых обид...

В новой повести Ивана Кошкина русские витязи предстают с несколько неожиданной стороны, но тут уж ничего не поделаешь — подлинные былины сильно отличаются от тех пересказов, что знакомы нам с детства. Необыкновенные люди с обыкновенными страстями, богатыри Заставы и воины княжеских дружин живут своими жизнями, их судьбы несхожи. Кто-то ищет чести, кто-то — высоких мест, кто-то — богатства. Как ответят они на отчаянный призыв Русской земли? Придут ли на помощь Киеву?

---

Теперь хохотали уже все, Улеб и Сбыслав в смущении смотрели на уважаемых и могучих мужей, что смеялись над храброй смертью своего же товарища.

— Всенепременно, Ратибор Стемидович, всенепременно, — ответил Буривой. — А чтобы защита еще добрее стала, дай-ка мне вон ту ногу кабанью и каравай.

Старый Ратибор, веселясь, словно мальчишка, швырнул в Буривоя огромный свиной окорок, боярин ловко поймал и смачно откусил огромный кус, по белой бороде потек жир.

— Ну, а ты, Дюк, — крикнул сидевший рядом с Владимиром Муромец. — Теперь ты — первый гость русский, ужо попотчуешь товарищей!

Этого Сбыслав уже не вынес, перед глазами дружинника стоял Соловей — веселый, сильный, как он радовался, увидев названого брата, как гордился сыновьями, что подарила любимая жена. Переглянувшись с Улебом, что с брезгливостью смотрел на пьяных вождей, Якунич начал вставать, и вдруг тяжелая рука легла на плечо, и воин хлопнулся на зад.

— А подвиньтесь-ка, добры молодцы, — прогудел Добрыня Никитич, раздвигая молодых побратимов, — дайте старому меж вас присесть.

Отодвигаться пришлось далеко, Добрыня, кряхтя, опустился между воеводами, а потом вдруг обнял обоих за плечи и прижал к себе.

— Знаю, что думаете, — негромко и ласково начал Змееборец: — «Вот же пьяная сволочь, тут бы плакать, а они над мертвыми ржут. Ничего святого нет».

Сбыслав и Улеб молчали — а что тут ответишь?

— Не было среди бояр друзей больше, чем Вышата и Буривой, — продолжал Добрыня. — Иные и судились, и лаялись, а эти как напьются — все обнимаются, плачут: «Как, мол, хорошо, что такой друг у меня есть». Детей поженили, в гости друг к другу что ни месяц ездили... Или не горюет, по-вашему, Буривой?

Сбыслав и Улеб посмотрели на богатыря снизу вверх — благородное лицо Никитича было печально, но он улыбался.

— Горюет, конечно, но он муж, воин, а Вышата не на постели — в поле умер. Так что толку плакать, братики вы мои меньшие? Мы не жены, нам завтра снова копья ломать, так вспомним же добро и веселье, что с милыми нашими друзьями делили! Пусть они на нас сверху смотрят и тоже смеются! Смотрите, волчата, здесь правят тризну старым обычаем!

— Ну, скажешь тоже, Илья Иванович, — отвечал тем временем хохочущий Дюк. — Или я торговать хуже умею, чем Соловей?

— Торговать умеешь, — поднял палец стоявший рядом с Алешей Самсон, — но не торговаться! Мой отец не умеет так торговаться, как торговался уважаемый Соловей, чтобы нам всем было так хорошо, как ему сейчас! Помнишь, как он с булгарами насчет пропуска кораблей договаривался?

Самсон поднял руки, сделал торжественное и грозное лицо и с благородным гневом вскричал:

— «Да видано ли такое бесстыдство? Раньше горы эти упадут на землю и Волга вспять потечет! — и тут же прибавил скаредным голосом: — По десять гривен с корабля и ни куной больше, а то попробуйте только ко мне в Новгород приплыть!»

— Ты еще вспомни, как он у тебя седло покупал, — хихикая, подал голос Алеша. — Что ты ему в конце концов возопил?

— Как не помнить, — Самсон заржал в голос, — три часа торговались!

И Алеша, быстро напихав под шлем пучки травы, чтобы свисали на виски, подскочил к костру и очень похоже передразнил иудея:

— «Да кто из нас двоих тут жид, ты или я?!!»

Сбыслав, почувствовал, что рот против воли кривится в усмешке.

— А Гореслав-то, Гореслав, — вот муж веселый был! — проорал со своего места обычно мрачный Рагдай. — Что он тогда Таракану крикнул, как третий раз за лето его за Сулу выкинул?

— Что, Рагдаюшка, там, кроме тебя, никого из наших не было? — залюбопытствовал Илья.

— «Признайся, мужик, как на духу, ты ведь не охотиться в мой лес ходишь?»

Сбыславу показалось, что холм обрушится от хохота, Михайло Казарин упал на пузо и колотил по земле кулаком так, что подпрыгивали дрова в костре. Сбыслав этой шутки не знал, Улеб тоже, потому они робко спросили у Добрыни и вздрогнули, когда тот вдруг с диким весельем завопил:

— Алешка, они сказку про медведя не знают! Расскажи, как ты умеешь!

Алеша, ухмыляясь, подыгрывая себе на гуслях, что твой боян, громко пропел былину про незадачливого охотника и нехорошего медведя. Теперь хохотала вся степь, воины внизу просили еще. Улеб, держась за живот, хрипел:

— Са... самострелом... Ой, не могу, ну потешили!

Сбыслав хохотал вместе со всеми над похабной и веселой сказкой. И странное дело — час назад на душе камень лежал от мысли, что пал веселый и храбрый богатырь, а теперь стало легче, вместе со всеми он смеялся над былыми подвигами павших — и доблестными, и смешными, и сердце успокаивалось. Будет еще время скорбеть и плакать, но сейчас, смеясь, он словно говорил: «Спасибо, братья, за все, может, не так уж надолго мы расстались».

Пир продолжался, и Илья, нагнувшись к уху Владимира, пробасил:

— А что, княже, как кошечка, здорова ли? Не горюет больше матушка Апраксия?

Князь прыснул в братину, расплескав мед, и, вылив остатки в костер, хлопнул Муромца по плечу:

— Ну признайся, скотина, ведь ты тогда Ушмовца подначил, больше некому?

— Обижаешь, княже, — прогудел Илья. — Этого щенка подначивать не надо было — до всего своим умом доходил!

Теперь уже Добрыня, что находился в те годы в отлучке, но о невероятной кошке княгини Апраксии, как и все, был наслышан, потребовал рассказать всю историю с самого начала. Илья на два голоса с Поповичем, под гусли и бренчание рукоятью меча по щиту, рассказали былину о великом втором подвиге Яна Ушмовца. Вернувшись из-за Железных ворот, Застава узнала, что пока они по Колхиде исполняли завиральный княжой наказ, к Киеву приходили печенеги, да убежали несолоно хлебавши, и при том прославился молодой сын кожевенника Ян Ушмовец. Пятнадцатилетнего отрока немедля опоясали мечом (бог с ним, что уже полгода, как в дружине), записали на заставу, пообещали подобрать боевого коня и, как водится, устроили по такой радости великий пир. На пиру старшие богатыри, конечно, упились да и попадали под лавки мирно досыпать до рассвета. Но Ян был юн — отрок совсем, шестнадцати не исполнилось, а потому хоть и пьян сделался до беспамятства, но на ногах стоял крепко. Потому, как село солнце и прочие вои захрапели, кто где упал, Ян вылез из-за стола и отправился бродить по Киеву. Окажись на его месте Муромец — быть стуку и грому и побоищу великому, но Ушмовец был юноша добрый и мягкий, к чужому горю жалостливый. Потому, когда ноги занесли его на княжий двор, мутным разумом Ян вдруг понял, что народ в тереме не веселится. Цапнув пробегавшую мимо дворовую девку, Ян заплетающимся языком строго спросил: чего это слуги ходят мрачные, не веселятся тому, что у Русской земли появился новый защитник? Обомлевшая служанка не знала, горевать или радоваться. Вроде и понятно, что сейчас будет, а с другой стороны посмотреть — богатырь молодой и красивый. Но Ян ничего такого не делал, лишь дышал сильно хмельным медом да смотрел косыми к носу глазами, и девка, успокоившись, поведала: у княгини Апраксии издохла любимая кошечка, из Царьграда еще привезенная. Оттого княгиня была неутешна — русские-то кошки все или полосатые, или беленькие с черненьким, или черненькие с беленьким. А царьградская была желтенькая, с кисточками, вот матушка и горюет. Из всего рассказа Ушмовец уяснил только, что княгиня Апраксия печальна, и без желтой кошки с кисточками на ушах печаль не избыть. Княгиню старшие богатыри весь вечер наказывали любить и уважать — она богатырям перед князем заступница, и Ушмовец, отпустив разочарованную служанку, ушел, пошатываясь, в ночь.

Утром терем проснулся от страшного грохота: то Ушмовец, по молодости еще хмель за ночь не выгулявший, отворил с ноги двери и шагал по переходам, спрашивая у визжащих девок, где тут матушкины покои. Стражи, вместо того чтобы заступить дорогу, пятились, пугаясь не столько молодого богатыря, сколько чего-то еще. Владимира в те поры дома не случилося, но, к счастью, княгиня уже встала и оделась — Апраксия была неробкого десятка, великой княгине иначе нельзя, потому, распахнув двери своих покоев, она вышла в трапезную и строго вопросила:

— Это что еще за шум?

Посередине огромной комнаты стоял молодой витязь Ушмовец, что прославился недавно битвой с печенегами. Одежды отрока были в беспорядке, в русых кудрях застряла хвоя, а на руках сидела двухгодовалая рысь. Лютая зверюга даже не пыталась вырваться, напуганная до того, что не прижимала уже уши и не шевелила свесившимися лапами.

— Вот, эта... Кошка, стало быть, — ломающимся баском попытался объясниться Ушмовец. — Желтая, с кисточками. Ты не горюй, матушка. Не плачь.

При мысли о том, что матушка проплакала всю ночь над дохлой кошкой, Ян всхлипнул сам и протянул княгине рысь, подхватив ее под передние лапы. рысь повисла тряпкой, и княгиня, заглянув в желтые глаза, увидела там непреходящий ужас перед страшным чудовищем, что залезло неслышно под утро на любимую сосну, сдернуло за лапы, скрутило, давя всякую попытку сопротивляться, да еще дышало все время чем-то ужасным.