Иван Кошкин - Илья Муромец.

• Название: Илья Муромец.
• Автор: Иван Кошкин
• Издательство: "Эксмо"
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-22351-0

Вот уже четыре года, как Илья Муромец брошен в глубокий погреб по приказу Владимира Красно Солнышко. Не раз успел пожалеть Великий Князь о том, что в минуту гнева послушался дурных советчиков и заточил в подземной тюрьме Первого Богатыря Русской земли. Дружина и киевское войско от такой обиды разъехались по домам, богатыри и вовсе из княжьей воли ушли. Всей воинской силы в Киеве — дружинная молодежь да порубежные воины. А на границах уже собирается гроза — в степи появился новый хакан Калин, впервые объединивший под своей рукой все печенежские орды. Невиданное войско собрал степной царь и теперь идет на Русь войной, угрожая стереть с лица земли города, вырубить всех, не щадя ни старого, ни малого. Забыв гордость, князь кланяется богатырю, просит выйти из поруба и встать за Русскую землю, не помня старых обид...

В новой повести Ивана Кошкина русские витязи предстают с несколько неожиданной стороны, но тут уж ничего не поделаешь — подлинные былины сильно отличаются от тех пересказов, что знакомы нам с детства. Необыкновенные люди с обыкновенными страстями, богатыри Заставы и воины княжеских дружин живут своими жизнями, их судьбы несхожи. Кто-то ищет чести, кто-то — высоких мест, кто-то — богатства. Как ответят они на отчаянный призыв Русской земли? Придут ли на помощь Киеву?

---

Богатырь не может быть сам себе хозяином, тут и до беды недалеко, потому и присягала Застава великому князю, но чести себе не искала, князь направлял силу, но согнуть ее себе не мог. Сбыслав вспомнил, что на пирах богатыри говорили прямо в лицо князю такое, на что не решились бы самые старые и уважаемые мужи старшей дружины. И от него же терпели то, за что любого другого по уши вбили бы в землю. Как же тогда сказал Муромец? «Он господин, да ты ему — не холоп, а витязь». Сбыслав почувствовал спокойное облегчение и, подняв голову, посмотрел прямо в налившиеся усталой кровью глаза Владимира:

— Набрался, княже.

«Снимешь голову так снимешь, но я тебе не холоп, я тебе дружинник, прочь не отъеду, но и молчать да в пол глядеть боле не стану! И пошли к лешему места да чести!» — Голова стала легкой, а страх ушел куда-то.

— Вижу, что набрался, — устало улыбнулся Владимир. — Значит, не велишь по-бабьи плакать?

— Велеть не велеть, тут я тебе, княже, не вправе, — покачал головой Сбыслав. — Я воевода старшей дружины, сколько ее ни осталось. Я как муж мужа прошу, ты Русской земле в сильной воле и мужестве нужен...

— Не осталось мужества, Сбыслав, — прошептал князь, глядя в окно. — И взять негде.

— У Бога проси, княже, — убежденно сказал Якунин.

— Да послушает ли? — с непонятной тоской сказал князь.

— А зачем же тогда ты в Киеве остался, Владимир Стольнокиевский? — Сбыслав едва сдерживал закипающую ярость. — Зачем людям коней да оружие раздаешь? Гордея зачем конями рвать грозился?

— А куда мне бежать, Сбыслав? — Тяжело ступая, Владимир прошел к столу и не сел — упал на лавку. — Я стар, мне начинать сызнова поздно, а грехов на совести — ох тяжко. Церкви строил, монастырям раздавал, надеялся, что отмолят, да теперь что от них останется...

Холод сковал сердце воеводы — таким он князя тоже еще не видел, и век бы не видеть! Если Владимир не опомнится — о каком отпоре Калину и говорить, кто поведет войско? До сих пор железная рука Красна Солнышка направляла людей, но если не станет мужества в нем, будет ли в остальных? А и вернется мужество — простит ли государь воеводе, что видел его духом упавшим, не порешит ли избавиться от свидетеля княжьей слабости? «Не холоп, витязь, — напомнил себе Сбыслав. — Не о том думаю. Ко княгине, что ли, пойти, может, хоть она его взбодрит...» Но, быстро обдумав, воевода от этой мысли отказался — Апраксия, конечно, духом сильнее многих мужей, но как бы только хуже не вышло, не пожалела бы супруга. В отчаянии Сбыслав повернулся к образам, сделал шаг, готовясь пасть на колени, просить у Бога вразумить господина... За дверью раздались торопливые шаги, и в покои без стука ввалился отрок. Боясь худшего, Якунич положил руку на рукоять меча, Владимир же, сидевший повесив голову на руки, даже не пошевелился.

— Ты почто ко князю без стука входишь? — грозно спросил воевода. — Головой не дорожишь? Что за дело у тебя?

— Кня... Княже! Воевода!

Отрок заикался, только тут Сбыслав заметил, что по покрасневшей роже катятся слезы. Шмыгнув носом, парень утер рукавом лицо и запоздало переломился в поклоне, споткнулся, приложился лбом в пол, затем поднялся и выпалил:

— Княже! Полки черниговские в Киев идут! Городец минули, скоро уж видно их будет, а гонец вперед прискакал!

Князь медленно поднял лицо от рук, Сбыслав скоро перекрестился.

— Послушает ли, княже? — сдавленно просипел воевода. — А ведь ты и не просил еще!

Из всех русских городов Чернигов первым откликнулся на зов Муромца, и тому была своя причина. Пятнадцать лет назад степная рать облегла город так, что ни мыши не проскочить, ни птице не пролететь. Налетели внезапно, изгоном, многих горожан прямо под городом похватали, зажгли посад[63]. Своего полка и воеводы у черниговцев не было, а малую дружину, поставленную князем, захватили врасплох, кого сонными порубили, кого руками схватили. Лишь два десятка воев успели оборужиться и, перегородив улицу телегой, отбивались, пока дым от горящих изб не разделил бойцов. Большая часть горожан успела вбежать в детинец[64], последними, под носом у рассвирепевших печенегов, в ворота вскочили уцелевшие дружинники. Завалив створки землей и камнями, черниговцы сели в тяжелую, безнадежную осаду. Первый натиск разгоряченных степняков отбили легко, сбрасывая на головы печенегам бревна, стреляя из луков, сталкивая копьями тех, кто добирался до заборол. Степняки откатились и накрепко обложили город, время от времени подъезжая к валу и меча стрелы в горожан. В детинце стоял плач великий — от скученности человеческой нечем было дышать, воды из колодца едва хватало защитникам, начали умирать дети. Дружина, наспех собранная Владимиром на помощь городу, в бессилии смотрела с другого берега Десны — врагов было как бы не в пять раз побольше, тут о переправе и не подумаешь.

Спасение пришло негаданно. На утро третьего дня осады на город и окрестности лег великий туман, усталые защитники из последних сил всматривались в серую пелену, опасаясь пропустить новый приступ. На мечах и бронях оседали капли воды, туман становился все гуще, и что-то в этом тумане происходило — снизу доносились вопли и ржание, звон оружия и мощный, как бы не звериный рев. Поднималось солнце, мгла разошлась как-то сразу, и перед глазами не верящих своему счастью черниговцев предстало грозное побоище. На печенежскую рать наехал некий муж великой силы на огромном буром коне, воин яростно орал и отмахивал на обе стороны дубиной размером как бы не с молодой дуб, каждый удар валил всадника вместе с конем, а то и двух. Среди печей да обгорелых бревен, оставшихся от посада, печенежским лошадкам было не разогнаться, спешившиеся степняки не могли пробраться к своим коням, а мужик все наседал, не давая отъехать и расстрелять из луков. Бурый зверь бился под стать хозяину: давил огромными копытами, кусал страшными желтыми зубами и дико ржал при этом, причем многие после клялись, что в ржании слышали совсем человеческие и очень дурные слова. Видя такую перемену, киевская дружина быстро пошла в воду, враз перелезла мелкую по жаре Десну и с криком наперла на врагов сзади. Хан, что привел степняков, попытался развернуть своих воинов навстречу киевлянам, но тут мужик проломился через телохранителей и страшным ударом дубины вбил печенега в черную от гари землю. Степь дала плечи[65], преследуемая дружинниками, а воин спешился и принялся вынимать у коня из гривы и крупа вражьи стрелы.

Еще слышен был боевой клич киевлян, что гнали печенегов на юг вдоль Десны, а уж распахнулись ворота детинца, и черниговцы повалили к своему спасителю. Сразу нашелся хлеб (черствый, три дня нового не пекли), соль (пополам с пеплом), вынесли иконы. Муж и конь лишь смотрели ошалело, как матери протягивали ревущих детей, сами плакали, как падали в ноги и ревели белугой здоровые мужики. Отревевшись, стали просить витязя, что назвался Ильей, сыном крестьянина Ивана из Карачарова, что под Муромом, на воеводство в Чернигов — своих воев в городе не было, княжьих почти не осталось, а степняки могли и вернуться. Илья Иванович выслушал горожан, глубоко вздохнул и вдруг низко, до земли поклонился. В полной тишине богатырь просил у людей прощения, сказав, что остаться не может. Не один Чернигов на Русской земле, десятки городов стоят на границе со Степью, и защита нужна всем. Едет он в Киев, ко князю Владимиру, постоять за всю Русь, за все города и села, и не можно остаться воеводой в одном, а другие бросить. Так не держали бы добрые люди черниговские обиды на Илью Ивановича, потому — среди других городов он встанет и за них. Никто не проронил ни слова, пока муромский богатырь садился на своего могучего бурого коня, лишь глядели люди, как сильный зверь в первый скок одолел десять сажен, во второй — перемахнул через Десну, а третьим — скрылся за высоким лесом.

А вскоре вдоль восточной и южной окраины черниговской земли, как и по всей Руси, по Сейму и Суле встали воинские города: Курск, Ольгов, Рыльск, и уже черниговские удальцы рыскали на резвых конях, не пропуская врага на Русскую землю. Когда Владимир посадил Муромца в погреба глубокие, в черниговской земле была большая обида, и многие вои, что стояли в городах Посемья и на Десне, перестали ездить к князю на службу. Но лишь быстрые вестники, загоняя коней, ворвались в Чернигов с вестью о том, что Илья Иванович на свободе и зовет русских витязей встать за Киев, за всю землю Русскую, Черниговщина поднялась разом, дав могучее войско на помощь Красну Солнышку и Илье Муромцу. Оставив в крепостях понемногу воев, черниговские дружины, соединившись, поспешили вдоль Десны на юг, и за малое время подошли к стольному граду Киеву.

Едва успел Владимир переодеться в узорное платье да возложить на себя золоченый цареградский доспех, как отроки доложили: старшие воеводы черниговские, упредив свои полки, уже въехали в город и идут к великому князю — доложиться. Хоть и удерживали бояре, говоря, что, мол, невместно, но государь вышел со двора к черниговцам — первым, кто пришел на помощь Киеву и всей Руси. Черниговский воевода Гореслав Ингварович выступил вперед, собираясь добить князю челом, но Владимир быстро шагнул навстречу, обнял грузного, как и он сам, немолодого мужа, лобызал в плечико, в глазах Красна Солнышка стояли слезы. При виде плачущего князя старый Гореслав вздохнул, словно боевой конь, да и разрыдался на плече у Владимира. Народ, что толпился на улице, висел на заборах, сидел на крышах, приветствовал замирение князя и воинства радостным воплем.