Иван Кошкин - Илья Муромец.

• Название: Илья Муромец.
• Автор: Иван Кошкин
• Издательство: "Эксмо"
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-22351-0

Вот уже четыре года, как Илья Муромец брошен в глубокий погреб по приказу Владимира Красно Солнышко. Не раз успел пожалеть Великий Князь о том, что в минуту гнева послушался дурных советчиков и заточил в подземной тюрьме Первого Богатыря Русской земли. Дружина и киевское войско от такой обиды разъехались по домам, богатыри и вовсе из княжьей воли ушли. Всей воинской силы в Киеве — дружинная молодежь да порубежные воины. А на границах уже собирается гроза — в степи появился новый хакан Калин, впервые объединивший под своей рукой все печенежские орды. Невиданное войско собрал степной царь и теперь идет на Русь войной, угрожая стереть с лица земли города, вырубить всех, не щадя ни старого, ни малого. Забыв гордость, князь кланяется богатырю, просит выйти из поруба и встать за Русскую землю, не помня старых обид...

В новой повести Ивана Кошкина русские витязи предстают с несколько неожиданной стороны, но тут уж ничего не поделаешь — подлинные былины сильно отличаются от тех пересказов, что знакомы нам с детства. Необыкновенные люди с обыкновенными страстями, богатыри Заставы и воины княжеских дружин живут своими жизнями, их судьбы несхожи. Кто-то ищет чести, кто-то — высоких мест, кто-то — богатства. Как ответят они на отчаянный призыв Русской земли? Придут ли на помощь Киеву?

---

Вместе с воспоминаниями пришли сомнения. Пахать землю? Кого он обманывает? Волочить на себе деревянную соху, тупо пересекая из конца в конец жалкий клочок земли? Таскать зимой дрова из леса, возить в город рыбу да зерно? Сдохнуть от сапа в вонючем стойле? Бурко горько заржал над самим собой. На княжьей конюшне старые боевые кони, уже неспособные носить на себе в бой воинов, доживали свой век в тепле и сытости. Черепа других давно белели в степи, нередко рядом с костяками хозяев, над ними шумели ветры и колыхался ковыль — тоже, если подумать, неплохая судьба. Он прошел немного боком, повернулся на месте. Что такое богатырский конь без богатыря? Просто большая, сильная лошадь. Кто он, Бурко, будет сам по себе? Еще один поворот. Когда Бояны поют о богатырях — было ли, чтобы не помянули коней? Богатырь без коня и не богатырь вовсе, так, большой сильный человек. Богатырь — конь. Конь — богатырь. Бурко подпрыгнул на месте и замотал головой, словно стараясь стряхнуть наваждение. Прошлое накатывало волна за волной — походы, бои, бешеный бег по степи весной, когда богатырских скакунов отпускали погонять диких кобыл. Жаркий июльский полдень, когда и витязи и жеребцы сидели в плавнях, выставив наружу лишь нос да уши. Февральские морозы, что драли шкуру чище волка. Это была жизнь! С ним советовался первый воин Руси, с ним здоровался князь. Когда пришла пора княжичу первый раз садиться на коня, кого позвала Апраксия? Разве забыть, как Илья принял из рук Владимира четырехлетнего малыша и бережно посадил на вытертое богатырское седло. Крохотные ручки не могли удержать поводья, и князь пошел рядом, положив руку на спинку сына, а тот, заливаясь тоненьким смехом, сразу вцепился в гриву. Легким, кошачьим шагом ступал тогда могучий зверь. А потом Илья вдруг отодвинул Владимира, и, придерживая, вложил в маленькие ладошки широкие, почерневшие от старого высохшего пота ремни повода. Бурко двинул плавной, невесомой рысью. Ахнула княгиня, коротко вздохнул великий князь, а они бежали по кругу плечо к плечу. Сердце замирало, а княжич визжал от детского счастья и не хотел слезать, и Бурко обещал наследнику киевского престола, что будет катать его еще не раз. Тогда Красно Солнышко накрыл для дружины столы во дворе, и Бурко пил хмельной мед и ел изюм с золотого блюда рядом с Ильей. Забыть ли, как княгиня подошла благодарить за сына и вплела в густую гриву золотое кольцо? Оно и сейчас там! Бурко встал на дыбы и заржал так, что трава легла на перестрел вокруг. Он — богатырский конь! Он носил в битвы героя! Как Илья — первый из русских богатырей, так Бурко Жеребятович — старший среди коньства, голова коням богатырским и дружинным! Как он мог забыть это? Как мог желать другой жизни? Как мог бросить того, кто водил по росам, поддерживая, когда заплетались тонкие жеребячьи ножки? Того, кто был больше, чем другом, кто был его богатырем? Снова рев ударил в степь, и на версты вокруг все живое забилось в норы, прыснуло в овраги, пало на колени, страшась лютой, вольной ярости. Бурко, хохотал бешеным, боевым ржанием, плясал на месте прыгая с четырех копыт, бил ногами, чувствуя, как вливается в тело давно забытая истинная конская свобода. Природное право загнать себя насмерть, броситься на камни с обрыва, лишь бы не дать набросить на голову узду нежеланному седоку. И самому выбрать того, кого нести в бой, кому простить удар, от кого принять хлеб с медом и сладкую, чистую воду. Тело полнилось новой, молодой силой. «И-и-и-илья-а-а-а!!! » — заржал конь, устремляясь обратно, к Днепру. Теперь уже не имело значения — жив ли еще его богатырь или уже принял лютую смерть. Если свидятся здесь, он, Бурко, вынесет друга в Киев, и они в последний раз потягаются с Калином. За свой город, за свою землю, за маленького княжича, который всегда прятал для «Буруски» кусочки сахара и орехи. Если же Илья Иванович мертв, то и коню его негоже боле ходить по Руси. Кости коня должны лежать рядом с костями его богатыря.

* * *

Угоняй с трудом открыл глаза. Он лежал на расстеленной кошме, вокруг толпились сыновья.

— Эй, ата, как вы? — встревоженно спросил Загоняй.

— Воды, — просипел десятник.

Ему поднесли деревянную чашу, Угоняй осторожно попил, каждый глоток отдавался в голове болью. Хуже всего, что он не помнил, что с ним приключилось, прикрыв глаза, старый печенег снова увидел быстро увеличивающийся белый камень. Почему он летит на него? Аркан! Конец аркана обмотан вокруг плеча, а на аркане...

— Где урус? — шепотом заорал Угоняй.

— Ускакал, — покачал головой старший сын. — Аркан оборвал и ускакал.

— Хвала Синему Небу, — закрыл глаза десятник.

— Эй, что такое? — удивился кто-то из младших. — Земля, что ли, дрожит?

— Дрожит, — подтвердил юный Нагоняй. — Дрожит!

Глаза десятника в ужасе расширились.

— Конь! Конь обратно скачет! — загомонили сыновья.

— А-а-а! Ата, я его ловить буду! — Нагоняй с места прыгнул в седло.

— Стой! — ринулся было за сыном Угоняй.

Словно тяжелая степная булава опустилась боль на седую голову, и старый печенег снова свалился в забытье...

* * *

Второе пробуждение далось Илье тяжелее первого, голова гудела куда сильнее, перед глазами крутились алые колеса. Когда колеса сталкивались, боль била так, что хотелось помереть совсем. Богатырь лежал на каком-то высоком, обдуваемом мокрым речным ветром месте. В этот раз толковые печенеги скрутили цепями не только руки, но и ноги. Скрипя зубами, воин перекатился на бок.

— Очнулся? — спросил кто-то мягким, слегка гнусавым голосом.

— Видно, что очнулся, — второй выговаривал печенежские слова на какой-то странный, колючий манер.

— А кто спрашивает-то? — захрипел Илья и перекатился на бок.

Теперь он мог разглядеть обоих собеседников. Один имел облик степной, разве что волосы заплетены на странный манер. «Хазарин», — решил про себя Илья. А вот со вторым что-то было не так. Узкое смуглое лицо выглядело как-то совсем уж не по-степному, узкий нос, черные глаза...

— Ромей! — выдохнул изумленно богатырь. — Да ты же ромей!

— Фома, сын Фоки, — вежливо, на царьградский манер поклонился грек.

— Эк ты вырядился, — усмехнулся распухшими губами Илья. — Кабы не клюв и не очи — был бы печенег.

— А я и есть печенег, — спокойно ответил ромей. — Фома, сын Фоки, дружинник великого Калина.

— Так это ты меня на кол сажать будешь? — вспомнил богатырь слова царя.

— Истинно, — кивнул грек. — Вместе с почтенным Девгенем мы посадим тебя, могучий Илиос, вот на этот крепкий сосновый кол.

Илья скосил глаза и увидел толстое, в руку, бревно, конец которого был как-то нехорошо стесан на острие.

— Что ж на сосну-то, — проворчал воин. — Чай не каждый день русского богатыря на кол надеваете, могли бы дубовый вытесать.

— Может, тебе его еще и вызолотить? — осклабился Девгень.

— Не, — осторожно помотал головой Илья. — 3олоченый мне не по чину. На золоченый вы Владимира сажать будете. Мне дубовый сойдет.

— Ц-ц-ц, — покачал головой ромей. — Как ты мог подумать такое, почтенный Илиос. Князь — это совсем другое дело. Великий Калин все еще пребывает в раздумьях, чем бы его таким особенным почествовать.

— Слышь, Фома, а крест на тебе есть? — тихо спросил Илья. — Чай одному Богу молимся, что ж ты так радуешься?

— Одному Богу? — странно засипел Фома.

Он присел на корточки и бешено дернул скованного воина за волосы. Илья вздрогнул — давно он не видел ни в чьих очах столько лютой, больной какой-то злобы.

— Ты, собака русская, — ромей попытался плюнуть Илье в лицо, но, видно, от ярости во рту пересохло. — Волчье племя, варвары, что вам не сиделось в своих вонючих лесах? За все... Я сам, сам Владимиру буду пальцы щепить, стругом его выстругаю, щенков его свиньям скормлю у него на глазах!

Он встал и, отвернувшись, посмотрел в сторону. «Это чем же мы его так прихватили?» — удивился про себя Илья.

— Девгень, — глухо сказал Фома, глядя в сторону Киева. — Гони сюда быков, начнем.

Хазарин кивнул и, махнув кому-то рукой, стал спускаться с холма. Ромей оборотился к Илье:

— Ты, Илиос, не опасайся, мы тебя надежно посадим. Сразу не умерешь, клянусь. А потом к Киеву отвезем и на горке поставим, чтобы всем видно было, чтобы князь твой кровавым страхом изошел, чтобы...

— А что не сразу под стенами сажаете? — с каким-то отстраненным спокойствием удивился богатырь.

Ромей наклонился над скованным воином:

— А ну как собаки киевские тебя отбивать надумают? Мало ли что. А чтобы ты по дороге с колом не помер, я тебе дурманного зелья припас.

Фома достал из-за пазухи бутылку, встряхнул и захихикал.

— Один глоток только — на два часа разум отшибет. Уже на колу очнешься. А на колу, бывает, долго сидят, — он мечтательно зажмурился. — Таракан, помню, полтора дня мучился. Все плевался, грозился... А я от него мух отгонял. Из-за мух ума лишиться можно, а полудурку что? Он и не сознает ничего, ему проще сразу башку снести. И от тебя, Илиос, отгонять буду. И водицы поднесу. Ты у меня неделю протянешь, Первый Катафракт!