Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Руманов подробно расспросил меня о кураторе. Как настоящая акула пера, он отзывался о людях немного свысока, с легкой насмешкой:

Ну, что, сделаем из него министра?

Я пожал плечами:

А почему бы и нет?

У него слишком много денег.

Но он умен и честолюбив.

Вот как? Он честолюбив. Хорошо, что я это знаю. Я уже вижу, мы с вами найдем общий язык. Не откажитесь ли позавтракать со мной у Кубата?

Руманов, по всей видимости, был там завсегдатай. Хозяин заведения шестидесятилетний Фредерик, с бегающими глазками, но и с миной неприступного благородства на подвижном лице вышколенного комедианта, любезно проводил нас к столику в самом углу.

Oeufen cocotte. Turbot. Barzac, — пробормотал он, понизив тон и еще раз смахнув воображаемую пыль со скатерти.

Поистине Аркадий Вениаминович Руманов был большим человеком. Вероятно, он и в политике играл роль немалую.

Он поддерживал художников, покровительствовал поэтам. Много помогал Блоку, с Маковским был на дружеской ноге уже много лет.

Он утверждал, что является европейским джентльменом в этом мире рабов. Вероятно, таким он и был. По крайней мере, получил хорошее образование и отличался безупречными, хотя и несколько утрированными, манерами.

Я заметил, что он за мной наблюдает, чтобы составить обо мне представление. И оно составилось, очевидно, в мою пользу, так как он и мне немало помогал потом — всегда негласно и в самый нужный момент.

Каковы мои отношения с Прущенко и с великим князем, он понял сразу. Узнав о планах, которые мы вынашивали с Шахматовым, он тут же предоставил себя в наше распоряжение — Шахматова он хорошо знал. Он поневоле был окутан флюидами, которые источает власть прессы. И он обладал сказочным умением пользоваться этой властью.

У Кубата собирались одни петербургские знаменитости. И каждый третий здоровался с Румановым. Теперь мне стало понятно, почему Прущенко вопреки всем предписаниям так протежировал его брату. Аркадий, впрочем, нимало не интересовался Мишей. Когда я начал было о нем рассказывать, он только пренебрежительно отмахнулся:

Ах, уж этот Миша…

После двух часов, проведенных в ресторане, он довез меня до гостиницы и простился со словами:

Вы европеец, миссионер в этом диком краю. Мне бы хотелось видеть вас как можно чаще. Вы должны писать для нас, это сразу обеспечит вам вхождение в наш мир.

Так оно и было.

Осенью Петербург нередко бывает неуютным, но в солнечном сентябре случаются чудесные дни. Тепло, восточный ветер приносит с собой ароматы Ладоги, где лежат святые острова, каналы и протоки сверкают, все светится мягкой, нежной голубизной.

Едва я вернулся в гостиницу, как меня позвали к телефону. То была Марья Семеновна Марадудина.

Как же вы узнали, что я в Петербурге?

Договорились, что я зайду к ней после обеда.

Как только я положил трубку, тут же был зван в соседнюю кабину — там тоже меня ожидал разговор.

Алло — кто? О, Марья Михайловна, вы? Откуда вы знаете, что я в Петербурге?

У этой Марьи Михайловны с ее замечательной кожей была спокойная, простая речь, без малейшего жеманства и аффектации. Я попросил ее тоже прийти на чай к подруге, с которой уговорился. Я сказал, что видеть ее в первый же день пребывания в Петербурге — это особый и добрый знак.

После чая с двумя актрисами я, как предписывают петербургские обычаи, доставил Марью Михайловну на дрожках домой. Мы кокетничали, и я позволил себе, пока ехали, взять ее руки в свои. Она не отняла их, только спросила:

Вы привыкли к быстрым победам, Иоанн Иоаннович?

В ответ я пожал ее руку.

Быстрые победы, однако, оборачиваются поражениями для обеих сторон. И — вот мой дом. Позвоните мне как-нибудь. 461-46. Что-нибудь вместе придумаем. Кучер, господин едет дальше, в гостиницу «Регина» на Мойке. До свидания! Ах, вот еще что: вы неотразимы. Но если б вы были не так неотразимы, вы внушали бы больше доверия. До свидания! Буду рада, если вы позвоните.

Вступительное эссе к моей антологии «Новый русский Парнас» было готово, и я взял его с собой, чтобы прочесть друзьям.

Первым делом я прочитал эти пятьдесят страниц Иванову. Работа ему не понравилась, но этого и следовало ожидать, ибо между строк я пощипал слегка и его перья, нападая на символизм. Но и Маковский, которому я прочитал эссе в Царском Селе, не пожелал взять его для «Аполлона», на что я надеялся. Он хоть и хвалил его, но нашел, что это написано скорее для немцев. О том, что я не связан ни с одним немецким журналом, я умолчал, чтобы не портить свое реноме.

Раз не получается с литературой, то вперед — в театр! Но и здесь мне ничего не перепало. Мейерхольд был любезен, как всегда, позволил мне присутствовать на любых репетициях, но поставить что-нибудь самому не дал. Несмотря на все свое дружеское расположение ко мне, он не сделал этого ни разу.

Так как я любил выпить вина, то каждый вечер проводил в «Бродячей собаке», где всегда можно было найти приятную компанию. Нередко появлялись Гумилев с Анной Андреевной, вокруг них толпились молодые люди, в ту пору особенно начинающий график Белкин, которого я сразу невзлюбил за манерность. Их брак стал, очевидно, еще менее благополучен. Гумми не пропускал ни одной «юбки», в ответ она флиртовала по-детски сознательно и по всем правилам искусства.

Кузмин познакомил меня с Яковом Львовичем Израилевичем. Высокий и темноволосый, очень элегантный юный богатей был остроумен и образован, мог, как и я, много выпить и тоже любил поухаживать за красивыми женщинами. Какое-то время мы с ним всегда последними покидали «Собаку» и как-то ночью внезапно решили открыть собственное кафе художников и назвать его «Кольцо Поликрата». В ту ночь мы извели немало бумаги, прикидывая, кого непременно нужно пригласить, кому предложить членство и кто наверняка не откажет в участии. Израилевич заверил, что пожертвует на это дело десять, нет, двадцать тысяч. Прежде всего нам хотелось, чтобы было много красивых женщин, много красивой мебели и телефон за каждым столом. Мы придумали плакаты, лозунги, транспаранты и разошлись с ним по домам еще позже обычного.

Каково же нам было, когда на следующий день хозяин «Собаки» Пронин, саркастически ухмыляясь, прочел нам целый доклад о рыцарях Поликрата!

Израилевич хоть и аккуратно сложил наши исписанные бумажки перед уходом, но взять их с собой забыл, а Пронин их обнаружил и устроил нам мучительную экзекуцию. Еще бы немного, и нас бы вышибли из «Собаки», и Бог весть, когда мы бы ее снова увидели.

Я конечно же нередко виделся и с подружками Марьей Семеновной и Марьей Михайловной. Последняя играла в театре миниатюр на изящной малой сцене. Марья Михайловна — очаровательная женщина, но она вовсе не актриса. Может быть, потому, что слишком естественна. Она очень нравилась Кузмину — вероятно, тоже своей естественностью. Тогда-то и явился на свет его замечательный экспромт: «О, милая Астафьева — оставь его! Оставь его!»

Итак, никакого успеха в литературе, совсем мало или никакого в театре, зато везение на вино и женщин. Неудивительно, что двадцатишестилетний господин просыпался иной раз по утрам с тяжеленькой головой. Разве в том был смысл его жизни? Можно ли было так продолжать?

В существовании старшего преподавателя немецкого языка, возможно, было бы больше толка. Однако наш юный друг был еще очень далек от понимания того, что опять сбился с пути.

И, похоже, ничего не имел против того, чтобы так проживать свои дни.

Глава Х

Теплая весенняя ночь вливалась в комнату сквозь приоткрытые окна. Кроме меня в купе был еще один только пассажир, приветливый, говорливый француз из Лиона.

Истекшее полугодие, проведенное частью в Митаве, частью в Петербурге, не было удачным для моей работы. В Петербурге я не мог писать потому, что все вокруг меня говорили по-русски, а в Митаве потому, что все время чувствовал себя здесь как будто проездом и не мог отвести себе необходимое — пусть и малоплодотворное — время на раскачку. Так, в результате я написал только половину пьесы «Владимир и Рогнеда». Сюжет не отпускал меня с тех пор, как пять лет назад я потерпел первую неудачу. История о князе Владимире Святом, который добивался руки полоцкой княжны. Эту вторую редакцию пьесы я так никогда и не довел до конца.

«Новый русский Парнас», вышедший осенью у Эстерхельда, не понравился в Петербурге. Книга представляла собой слишком субъективный расчет бывшего символиста со своими учителями — были там и прямые нападки на Иванова и Блока. Из Германии пришло несколько вежливых откликов — от Рильке, от Вольфскеля, от Рудольфа Александра Шредера, а также панегирические поздравления от старых друзей — Теодора Лессинга и Франца Блея.

Осенью же во франкфуртском издательстве Ширмера и Малау вышла антология Альберта Рауша «Лирический ежегодник на 1912 год», в которой были мои стихи. Поэта