Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

А я? Приятно, конечно, когда тебя так величают и отличают, но был ли я и взаправду когда-нибудь таким одиноким, каким мне иногда хотелось казаться, напялив на себя маску одинокого Байрона?

С другой стороны, все существо Блока свидетельствовало о его честности и правдивости; чувствовалось, что он всегда стремится говорить только правду, так что негоже было бы сомневаться в его словах.

Или Блок сам обманывался на счет своего одиночества? Или украшал себя им? Играл? Играл с другими? Или — с самим собой?

Может быть, в конце концов за видимой и осязаемой реальностью была другая, бессознательная (подсознательная) жизнь, за кажущимся феноменом — по-настоящему реальный ноумен метафизического существования, который был определеннее, решительнее, истиннее, чем очезримая жизнь?

И что тогда было истиной?

То ли, чем мы здесь жили, мыслили, ощущали, или та неизвестная, загадочная глубь, которая руководила нами, определяла, какими нам быть?

Почва под ногами зыбилась и шаталась. Если видимая истина не есть истина, то где же ее, истину, искать? Или никакой истины нет вовсе? Одна лишь игра в прозрение? И мы лишь куклы в космическом балагане, а за нити дергают невидимые и неведомые персты?

Как учительствующий ученик философии я, разумеется, был знаком со светлыми мыслями Фихте и особенно Гегеля о том, что каждый тезис неизбежно влечет за собой антитезис, дабы слиться с ним в синтезе. Может, в том и есть последняя тайна бытия?

Тезис, антитезис, синтез — вроде бы убедительная конструкция, ее-το я и пытался освоить, не догадываясь о том, что эта духовная эквилибристика не дает ничего кроме расчленения и сочленения.

Да и как было мне о том догадаться? Головы куда поумнее моей не только выстраивали на таких конструкциях свое мировоззрение, но и реализовывали на их основе сложнейшие политические и социальные преобразования, ставшие памятными вехами в историческом бытии. Разве нельзя всю запутаннейшую историю человечества запросто свести к этим формулам?

И вроде бы можно сказать, что такое мышление и есть мышление диалектическое, ближе всего подходящее к истине. На этой основе базируется диамат, диалектический материализм коммунистов, и можно лишь удивляться, что ему уже давно не противопоставлен какой-нибудь диалид, диалектический идеализм (прелестная идея). Диалид против диамата.

Тогда, в двадцать лет, я впервые почувствовал нестабильность духовного мира.

Не нужно думать, однако, что я вел жизнь какого-нибудь отшельника, испепеляемого поиском истины. В подсознании могло происходить все, что угодно, но в конкрет-

ной жизни я оставался прежним — молодым человеком, склонным к игре, может быть, в ее довольно дешевом варианте. Думается, что так бывает со всеми, — есть вещи, которые просто надо изжить.

Отсюда и происходит, вероятно, то великолепное в своем реализме выражение, следующим образом описывающее бездны метафизики: у человека-де пелена спадает с глаз.

У родителей моих был старый семейный хронограф, в который вносились даты рождения и смерти домочадцев. Большой кожаный фолиант, в который я теперь нередко заглядывал. Благодаря стихам Блока я натолкнулся на Апокалипсис, а мое разросшееся тем временем собрание переводов его лирики я хотел назвать строкой из нее — «Жена, облеченная солнцем». Апокалипсис произвел на меня сильное, хотя в основном эстетическое впечатление, видимо, под влиянием этого впечатления мне и захотелось создать венок сонетов, посвященных Божьей Матери.

Да будет позволено мне на этом месте вставить кое-какие разъяснения о природе сонета.

Итальянского происхождения четырнадцатистрочный сонет довольно рано распространился в Германии, но по- настоящему его стали использовать и развивать только романтики в начале девятнадцатого столетия; однако венок сонетов, образуемый из разъятия одного сонета на строки вследствие трудностей рифмовки, дается немецкой речи с трудом, ибо она не столь музыкальна, как речь итальянская. Этим и объясняется, что нам известны совсем немногие венки сонетов, да и те восходят в основном к эпохе романтизма и не отличаются, как правило, формальным или хотя бы идейным богатством.

Так называемый «мастер-сонет», состоящий, как и прочие, из четырнадцати строк, дает начальные и конечные строки остальным четырнадцати сонетам, тесно, благодаря этому, сплетенным; все вместе они образуют своего рода фугу, содержащую — и в звуке, и в мысли — доведенную до контрапункта парафразу заданной в начальном сонете темы. Чтобы представить себе подобную схему, нужно иметь в виду, что здесь возникают большие скопления однородных рифм, ибо рифмы начального катрена в дальнейшем множатся, доходя до двадцати и более подобий.

Русский язык мелодически и фонетически намного богаче немецкого, поэтому эти технические задачи на нем решаются гораздо успешнее. Этим, возможно, и объясняется, что мой пример заразил сразу нескольких русских поэтов, овладевших этой сгущенной поэтической формой. Мне стали известны шесть венков сонетов, написанных ими; на самом деле их, может быть, больше. Мне удалось перевести на немецкий язык самый совершенный из них — Вячеслава Иванова («Cor ardens», часть 2, с. 33). Вполне возможно, это первый подобный опыт во всей мировой литературе. Нынешнему времени, враждебному форме, это может показаться лишь искусственной игрой, но пусть окончательный вердикт вынесут последующие эпохи. Поскольку каждая традиционная поэтическая форма имеет смысл, то и венок сонетов, надо полагать, принадлежит к небессмысленному наследию.

Чтение Апокалипсиса побудило меня полистать Библию; первые главы «Бытия» показались мне сплошной поэтической рапсодией, чем-то средним между героической песнью и эпосом. Какое-то время я даже пытался переложить их в формах просодии, но из этого ничего не вышло, так как поэтические способности мои были для такой задачи слишком малы. Кроме того, сделать предметом поэзии можно лишь то, чему отдаешься без остатка, во что безоговорочно веришь.

Эти игры с Библией длились недолго, так как у меня хватало проблем и с собственными неразрешенностями. И все же за это время я выучил наизусть несколько стихотворений на религиозную тему из «Века Гёте», прежде всего «Весенний крик раба из глубины» Клеменса Брентано — для меня до сих пор одно из самых потрясающих стихотворений мировой литературы. Вообще в то время я много времени проводил за разучиванием наизусть лучших стихотворений. И как мне иногда представляется, это принесло немалую пользу моему развитию.

Лето внесло в нашу жизнь изменения: сестра моя Лиза покинула своего первого мужа; в один прекрасный день она со всем своим скарбом, включая рояль, воцарилась в нашей квартире, вообще-то слишком маленькой для такого вторжения. Родственники, сгорая от любопытства, как им и положено, потянулись к нам гуськом; поведение Лизы стало в их маленьком мирке темой номер один.

В доме снова зазвучала музыка, что явилось немалым наслаждением. Тишины, правда, не стало. А вместе с ней исчезла и скука, в том числе и та, что побуждает сочинять стихи. Так что Эрику Фельдману оказалось нетрудно соблазнить меня поездкой в Москву. Это маленькое путешествие протекало хоть и весело, но вышло непродуманным, ибо в августе Москва пустовала — ни Брюсова, ни Белого, только с литовским поэтом Балтрушайтисом удалось повидаться, но и эти встречи были прекрасны. Кроме того, счастливая тропа привела меня к букинисту, у которого я купил однотомник стихотворений Фета и такой же Баратынского (вместе с прозой, которая до сего дня мало известна).

А в придачу к этим двум томам я получил и три небольшие тетрадки первого журнала Брюсова «Русские символисты» — издание не очень серьезное и не очень нужное, зато ныне это библиографическая редкость, обошедшаяся мне в свое время в несколько копеек.

Фет и Баратынский, наряду с Тютчевым, самые значительные русские лирики девятнадцатого века, стали важным пополнением моей библиотеки. Они оправдали сумасбродную экскурсию в полной мере.

Совершить такое путешествие по России оказалось нелегко. Поездка из Митавы в Москву длилась более суток.

В поезде не было ни спальных вагонов, ни ресторанов. На ночь кондуктор раскладывал сиденья, застилая их бельем и раздавая простыни, подушки и одеяла. Он приносил и кипяток, так что можно было по крайней мере напиться чаю, а на больших станциях — наскоро пообедать или купить у 1фестьян на платформе белый хлеб, масло, яйца, запеченных кур, фрукты — по сезону. Тарелки, ножи и вилки можно было получить у кондуктора. Все эти мелочи делали путешествие достаточно уютным, хоть и не слишком комфортным. А ехать приходилось бесконечно долго.

Эрик, учившийся юриспруденции в Тарту, уговорил меня поехать с ним после каникул. Он считал, что мне следует изучать филологию или, по крайней мере, попытаться пустить в Тарту корни в качестве свободного литератора. Предложение было заманчиво, ибо конечно же мне хотелось независимой жизни. Кроме того, я понимал, что из-за своевольного возвращения Лизы на отца свалилась дополнительная нагрузка.