Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

С мировой скорбью в груди — на конькобежную дорожку. «В память минувших утех». Один под луною на льду. Клятвы самому себе, не без истерики. Луч света, протянувшийся от Ориона; я принял его за ангела. Он утешил меня как друг, и я пошел домой. Дома, не чувствуя холода, написал сразу два любовных стихотворения. Стихотворения плохие, под Гейне, которым тогда на короткое время увлекся.

Это душевное потрясение стало началом моей писательской карьеры; с того самого 26 ноября я уже никогда не прекращал писать стихи. В первое время делал это непрерывно, позднее лишь периодами. Сентябрь 1910-го, лето 1913-го, январь 1914-го. По большей части — в духе разговора Гёте с Эккерманом от 18 сентября 1823 года — стихи по случаю. Поэтому я почти ничего из них не опубликовал, они казались мне слишком «частными».

Дома я поначалу никому не показывал свои вирши, зато раздобыл адреса некоторых известных поэтов. Им я послал свои опыты, и, как ни удивительно, все они мне ответили. Детлев фон Лилиенкрон написал даже: «ex ungue leonem» («по когтям узнаю льва»), что мне до сих пор кажется невероятным, так как стихи были плохи. Князь Шёнайх-Каролат, которого я особенно почитал, откликнулся более сдержанно, но в целом одобрительно. Рихард Демель даже прислал рифмованное четверостишие. Густав Фальке, Цезар Фляйшлен, Карл Буссе, поэтические боги того времени, ныне вполне забытые, тоже хвалили, кто меньше, кто больше, а кое-кто даже узнавал в моем дебюте себя! Короче говоря, я почувствовал свое призвание. Итак, я начинающий поэт, прочь сомнения. А с театром я сроднился давно, драматург был заправский. Надо ли такому гению еще учиться? Учебу я в надменности своей запустил. И остался на второй год в выпускном классе.

Отец, узнав об этом, только горестно покачал головой.

Любовная история с Франциской хоть и кончилась конфузом, однако на прочие искушения в этом роде не повлияла. Впрочем, связанные с этим чувственные опыты настолько ординарны и в то же время не существенны, что распространяться о них здесь было бы неуместно.

Правда, не могу не признаться, что всякая эротическая разменная мелочь дурно на меня повлияла. Я стал заносчив, тщеславен и глуповат, что, как правило, и возникает в таком сочетании. Я, как это свойственно возрасту, задирал нос, полагая себя неизмеримо выше других. К моему несчастью, окружающие поддерживали во мне это мнение о себе, ибо я, в общем-то, всем нравился, я был красив, высок, строен, умел вести себя в обществе и поддержать любой разговор.

В ту и следующую за ней зиму все мои сестры стали замужними дамами. Три из них вышли замуж за троих братьев, швейцарцев, из которых один был управляющим имением в Белоруссии, другой коммерсантом во Владивостоке, а третий, с кем я был особенно дружен, был инженером. Моя младшая сестра Лиза (Луза!) сочеталась браком с владельцем мыльной фабрики из Митавы. На ее помолвке я блистал как солист — декламировал стихи, пел, отчасти песенки собственного сочинения, разыгрывал сценки, отчасти костюмированные, и даже танцевал по ходу одной из своих музыкальных импровизаций. Теперь мне все это трудно себе и представить, настолько тот я стал себе чужим.

Наш дом опустел. Но в одиночестве была и своя отрада. Поневоле я стал много читать.

Поскольку я был, очевидно, весьма высокого о себе мнения, то и принялся прежде всего грызть гранит философии. Читал Спинозу, которого вряд ли понял, но на какое-то время возомнил себя убежденным атеистом. Сыпал кругом словечками Канта: «вещь в себе», «феномен», «ноумен», насмерть пугая подростков. Монады Лейбница привели меня к астрономии, которая до сих пор осталась большим моим увлечением. Альфа Кентавра стала моей избранной родиной, и я не уставал этим хвастать. Где только можно, я раскапывал толстенные исторические труды и делал вид, что их штудирую, но вряд ли что-нибудь из них действительно оставалось в моей памяти. Все это было обычной бравадой, нужной, чтобы понравиться. То и дело я щеголял тем, что сравнивал микрокосмос молекулы с макрокосмосом вселенной. Вел исступленные споры об идолопоклонстве, присущем всем религиям. Как славно, что мне не пришлось видеть себя тогдашнего со стороны.

Разумеется, я поглощал большое количество и современной литературы, насколько мог ее достать. В прибалтийской провинции она была не в фаворе, а выписывать ее из Германии можно было только за деньги, которых у меня не было. Мой отец и без того так поистратился на свадьбы своих дочерей, что о повышении размеров моих весьма скромных карманных денег не могло быть и речи. Но я стал читать вслух по два часа в день одному слепому господину, который платил мне десять рублей в месяц. На эти деньги кое-какие книги уже можно было купить.

В качестве курьеза могу припомнить, что мне в то время попал в руки второй выпуск «Листков для искусства» Стефана Георге, и я сразу же проникся неприязнью и к нему, и к его окружению. Я даже дал себе труд, едва окончив гимназию, сочинить пространную критическую статью о Георге, и ее почти готовы были напечатать, если б она не оказалась столь сумбурной.

Поскольку теперь наша квартира стала слишком большой для нас, мы снова переехали — в удобную пятикомнатную квартиру с крошечным садом на Константинштрассе, всего в сотне шагов от работы отца. Здесь-το я и начал систематически собирать библиотеку.

Как странно! Тогда у меня не было ни одной русской книги. Кроме русских поэтов, которых мы проходили в гимназии и должны были заучивать наизусть, я ничего не читал из русской литературы. Вероятно, я тогда не владел языком в должной мере, ибо за русские сочинения, которые должен был писать в школе, получал только «неуд». И это при том, что у нас был очень хороший, умный и благожелательный преподаватель, с которым позднее я даже подружился.

Как-то незадолго до нашего переезда мы с отцом совершали длительную прогулку. Я проводил его от самого гребного клуба до заснеженных равнин острова между Аа и Дриксой к одному пасечнику, жившему в глубине этого острова и славившемуся своим сотовым медом, который отец очень любил. На ходу он как бы между прочим рассказал мне, что в Петербурге учреждена премия за биографию императора Александра I — достойное задание для человека, интересующегося историей. Хорошо зная отца, я сразу понял, что он затеял этот разговор неспроста. Стало быть, он полагает, что я мог бы написать что-нибудь в этом роде? Это было бы интересно и перспективно. Я сказал, что ведь тогда надо бы поработать с источниками в Петербурге. На что отец, завершая беседу, заметил, что об этом стоит подумать.

До сего дня я помню весь этот разговор на пути через занесенную снегом равнину. До чего же точной была у отца интуиция, хотя он, конечно, имел в виду не столько поэзию, сколько историю — этот предмет был ему ближе.

Мы жили втроем, а в темной, просторной комнате для слуг помещалась наша горничная, она же повариха, которая могла говорить только по-латышски и поэтому обрекала меня на невозможное коверканье этого языка. Особенно много времени я тогда проводил у своей сестры Лизы. Она была великолепной пианисткой и играла прекрасные вещи на инструменте, который получила в качестве свадебного подарка. Музыку в ее исполнении я мог слушать бесконечно. С тех пор моей страстью стал Шопен, отдельные чувственные пассажи которого я помню понотно. Шопена я потом много раз слышал в самом виртуозном исполнении, но ни одно из них не смогло умалить достижение моей сестры. Кроме Шопена еще сонаты Бетховена приводили меня в восторг, но самым большим моим любимцем был Шуман, особенно его «Карнавал в Венеции» и «Лес в Бресильяне». Его музыка, сладостная, проникнутая светлой мистикой, стала для меня воплощением того, что побуждало меня служить музам.

И все же «Весенняя песнь литовской девушки» Шопена олицетворяла для меня сам дух музыки.

«Пост искусства», который я тогда выписывал так же, как и «Литературное эхо», обратил мое внимание на Хуго Вольфа. А вот к Рихарду Штраусу я был равнодушен, как и к Рихарду Вагнеру (к его музыке не испытываю трепета и по сие время).

С Лизой я так легко находил общий язык потому, что она была не только музыкальна, но и вообще расположена к искусствам. Она читала стихи — те же, что и я, читала пьесы — те же, что и я, она читала и — большая редкость — произведения стихотворного эпоса. А кроме всего прочего ей нравились мои стихи.

Ее муж соглашался с ее оценкой. В то время в выпускном классе мы снова возобновили наш школьный журнал, в котором наряду со мной принимали участие Герберт фон Хёрнер, его двоюродный брат Отто и юный талантливый художник Пауль Штельмахер. Там помещались стихи, малая проза, короткие пьесы и довольно много иллюстративного материала, потому что Герберт и Пауль рисовали особенно охотно и с большим вкусом.

Наш школьный журнал выходил, разумеется, в одном единственном рукописном экземпляре. Но он нравился всем, поэтому мой свояк решил сделаться настоящим издателем для нас, юных прибалтов. Он надумал собрать все лучшее, что мы написали, и, после того как мы окончим школу, выпускать ежегодник с нашей писаниной.