Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Давно уже не были так заполнены мои дни: утром в конторе отца, днем репетиции, вечером шумные сборища с новым ансамблем.

Ибо мы и впрямь составляли уже некий ансамбль, пусть небольшой, но помешанный на театре. Скоморовский был герой и характер, Кан — любовник, еще один приятель Скоморовского мог играть стариков и слуг. Я был режиссером, занятым и в характерных ролях. Анна Юргенс — героиня, ее сестра годилась на роли второго плана; кроме того мы подцепили очаровательную красотку, переводчицу городского суда, которая могла играть наивных простушек, как нам казалось, — потому что все мы с ней флиртовали, хотя зрителям толку от этого было немного.

Семь человек составили нашу труппу, остальных мы продолжали искать. Мы усердно репетировали у меня дома, в двух передних комнатах. Как репетировали? Так, как мы считали правильным: учили наизусть текст и проговаривали его вслух, при этом я следил за интонацией и произношением.

Основу репертуара составила двухактная пьеса императрицы Екатерины Великой, очень плодовитой писательницы. «О время!» — так называлась ее сатирическая комедия, которую наверняка никто не ставил лет сто, и я очень гордился, что ее разыскал. Я ее несколько переработал, приспосабливая к нашей труппе, однако с этим сразу же возникла первая наша проблема.

Был некий актер, который пытался примкнуть к нам, но вследствие полной своей бездарности да еще высокомерной наглости был нами изгнан. Чтобы отомстить, он донес на нас, и я получил предписание явиться к полицмейстеру, барону Медему.

Тот стал орать на меня: да как я, мол, посмел коверкать произведение Ея Величества царицы российской! Это дело попахивает изменой и должно быть расследовано со всею строгостью. Мои возражения, что пьеса прошла цензуру и рекомендована к постановке, в том числе и с сокращениями, он не хотел и слушать. Оскорбление Ея Величества! И только доброй репутации моего отца обязан я тем, что он не берет меня под стражу! Тут уж я не стерпел: что, он хочет опозориться на всю страну, дать пищу прессе? Да пусть хоть наведет справки в рижском цензурном управлении или еще где-нибудь. Я не дам себя запугать, я в конце концов известный писатель и считаю постановку комедии императрицы Екатерины почетным для себя делом.

Три дня спустя, когда у нас уже тряслись поджилки от предстоящих кар, меня снова вызвали в полицию. Барон Медем был, однако, на сей раз весьма любезен. Ему-де представили сие дело в совершенно искаженном свете, а разобравшись, он и сам находит постановку комедии царицы делом весьма похвальным. Позднее я узнал, что губернатор Риги лично звонил по этому вопросу какому-то министру и после этого разговора ветер подул в другую сторону.

Полицмейстер заверил меня, что я могу рассчитывать в этом деле на его всестороннюю помощь.

Ну, раз так! Мы вздохнули свободно. Но как нам двигаться дальше? Мы и сами заметили, что талдычить текст в моей квартире не имеет смысла, нам нужна была сцена.

Я решил поговорить с ответственным лицом в митавском ферейне ремесленников. Тот поначалу был озадачен тем, что мы собираемся играть на русском языке, но потом уступил нашим желаниям и позволил нам репетировать каждый день от двух до пяти на сцене ферейна.

Вот тут-то мы и столкнулись с настоящими проблемами. Как ходят, как стоят, как говорят на сцене? Ни у кого из нас не было ни малейшего опыта в этом деле. Господин режиссер должен был начинать с арифметики. Ибо первый наш выход на сцену был один сплошной анекдот. Мы не знали куда девать руки и ноги. Спотыкались на ровном месте. И уже были близки к тому, чтобы все бросить.

Не могу знать, к сожалению, есть ли на высших курсах ангелов-хранителей семинары по театральному делу, но на следующий день мою неуверенность как рукой сняло. Внезапно я стал понимать, что и как нужно делать, кому и когда выходить, как и куда двигаться. А сам я то сидел с текстом в пятом ряду, то выскакивал на сцену, то поднимался на галерку, чтобы узнать, как там слышно; за сценой я вывесил шпаргалку со всевозможными подсказками; на сцене я следил за мимикой и речью актеров. И все так, как будто я занимался этим уже много лет. Ни одна фальшь от меня не ускользала, я тут же останавливал актеров и показывал, как нужно делать и говорить.

Для меня все это было как чудо, но актеры мои воспринимали все как нечто само собой разумеющееся, будто и не сомневались никогда, что я прирожденный режиссер и диктатор. Был доволен и ответственный господин из Ферейна, посетивший нашу третью репетицию: получается, по его мнению, великолепно, комплимент за мое владение техникой театрального дела, где я только ей научился?

С неподражаемой ноншалантностью я ответствовал, что научился ей у великого актера, господина Пауля Вике пять лет назад в Дрездене.

И ученики мои тоже поверили этому. Они вообще верили всему в энтузиастическом своем раже. А только так и можно делать театр.

Второй своей пьесой мы выбрали «Прощальный ужин» Артура Шницлера из его серии пьес об Анатоле, в образе которого в полной мере раскрылся талант нашего героя- любовника Кана. Актрисульку, однако, играла не простушка наша, а героиня.

день туда прибыл, вежливый швейцар в униформе провел меня в большую, переполненную приемную, в которой уже сидело и стояло человек пятьдесят. Еще более вежливый и красиво одетый служащий спросил меня о цели моего визита. Я вручил ему свою — немецкую — визитную карточку, которую он принял с некоторым удивлением. Вероятно, только этому, непривычному в бюрократических инстанциях жесту я обязан тем, что был принят уже часа через два, незадолго до окончания приемного времени, в то время как в приемной оставалось еще человек тридцать из тех, кто пришел раньше меня.

Камергер Его Величества государя российского выглядел отнюдь не величественно. Он носил не униформу, а сюртук ладного покроя. Он был почти моего роста, но тяготел к полноте. Одно плечо, левое, чуть свисало. Цвет лица почти багровый, редкие, с рыжиной, волосы зачесаны на пробор, серые глаза задумчивы и спокойны. Он сидел за небольшим столом, на котором были разложены бесчисленные реляции. Держа мою визитную карточку в руках, он неторопливо поднялся, чтобы меня поприветствовать, и заговорил со мной по-немецки.

Выслушав мою просьбу и погладив бородку, он стал молча разглядывать меня. Потом попросил рассказать мою биографию. Его немецкий был превосходен, хотя говорил он с раскатистым «р», как нередко говорят иностранцы благородного происхождения. Я нажимал на то, что перевел много русских стихотворений, особенно цепляясь за фалды моего покровителя Пушкина. Его превосходительство внимательно слушали, время от времени поглаживая бородку и размышляя. Потом он взглянул на часы. Я растерялся, потому что подумал, что ему надоел, и не знал, должен ли я встать и откланяться. Как вдруг он улыбнулся. Доброй улыбкой.

Сейчас у меня нет времени, там еще вон сколько народу. — Он указал рукой на лежащие перед ним бумаги. — Не могли бы вы зайти ко мне завтра или послезавтра, не в приемные часы? Был бы рад с вами еще побеседовать.

Он встал, я вслед за ним тоже.

А впрочем, — продолжал он, — можете передать господам в Митаве, что я вам, разумеется, дозволяю преподавать на означенных курсах. Пусть подадут соответствующее прошение, и можете приступать к работе.

Короткое рукопожатие, нет, короткое, холодное прикосновение к моей руке. Я поклонился и вышел. Он удовлетворил мою просьбу, чего же еще ему нужно? Ибо если такой важный господин желает еще раз видеть такого червяка, то ему что-то нужно.

Я успел на поезд в Митаву. Вечером того же дня поспешил к Йензену — доложить ему обо всем, а заодно и расспросить. Прущенко был богатей, он владел огромными поместьями на Украине, многими тысячами десятин. Он считался человеком надменным, тщеславным и, по слухам, хорошо образованным. Таким он и был. Сестра его была замужем за командиром расквартированного в Митаве драгунского полка Марченко, также несметно богатым. Она отличалась необыкновенной элегантностью, хотя была и немолода и весьма безобразна. Видел ли я когда жену самого Прущенко? На редкость красивая молодая женщина.

Йензен посоветовал мне отправиться к нему с визитом примерно через неделю, слишком большая спешка могла бы и повредить. Но меня разбирало любопытство, и я снова поехал в Ригу уже на другое утро.

Вежливый швейцар узнал меня и позвал еще более вежливого дылду-служащего. Швейцара звали Василием, служащего — Алексеем.

Алексей был удивлен. Нет, его превосходительство еще не пришли. Записать ли меня на прием?

Нет, я подожду.

Через полчаса он пришел за мной:

Его превосходительство ждут вас.

Камергер и куратор сидел за тем же столиком и курил сигару. Он молча кивнул мне, молча указал на кресло, предложил сигару.

У меня сложился тем временем совершенно сумасшедший план. Я хотел ему предложить основать в Риге издательство, чтобы издавать там Пушкина и других русских писателей. Было у меня уже и название для такого издательства — «Меркурий Востока», по аналогии с парижским «Меркур де Франс».