Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

жающим лицом, обезображенным огромной бородавкой подле мясистого носа, он больше походил на окостеневшего клерка, чем на поэта, а тем более на творца странных и пленительных изъявлений любви к смерти. Он был, кстати, единственным из «моих» поэтов, которого переводили на немецкий язык до меня. Сологуб принял меня любезно, но довольно равнодушно и не выказал ни малейшего интереса ни к моим собственным стихотворениям, ни к моим переводам других поэтов. Так что наш первый разговор вышел довольно скучным, и я после этого нанес ему еще только один краткий визит, чтобы взять у него мой компендиум автографов, в который он, однако, вписал вовсе не какое-нибудь стихотворение, а всего лишь несколько нейтральных строк да поставил свою подпись. Это ме- * ня рассердило, потому как я был уже избалован всеобщим вниманием.

И вдруг Татьяна Гиппиус уговаривает меня отправиться с нею и Натой к нему на поэтический вечер. Собралась добрая половина Петербурга. Сидели в большой и холодной, дурно обставленной комнате; он — за столом с простенькой лампой, гости — на стульях вдоль стен, так что между ним и слушателями оставалось большое пространство.

Тата, Ната и я захватили небольшой диванчик и расположились на нем, весело щебеча, как воробьи на жердочке, по выражению Таты.

А Сологуб читал — холодно, безучастно, монотонно — свои волнующие и прекрасные стихи.

Внезапно он остановился и стал угрюмо разглядывать большого рыжего таракана, маршировавшего по полу. Это был один из типичных обитателей русских кухонь, которые бывают здесь непомерной длины, иной раз в полпальца. Они постукивают лапками при ходьбе и будто с издевкой покручивают своими длинными выразительными усами.

Наступила всеобщая тишина. Преследуемый недовольным взглядом Сологуба таракан с металлическим стуком проследовал по пустому пространству к двери. Ната прыснула. Сологуб злобно взглянул на нее и захлопнул книгу.

Тогда сначала мы трое, а вслед за нами и многие из собравшихся разразились смехом. Поэт встал и покинул помещение. Вошла кухарка с веником.

В тот вечер чтение не продолжалось…

Сологуб видел в подобных вещах знаки демонической воли, его нельзя было уговорить продолжить чтение — и мы остались без чая. Это не помешало ему, однако, автори- зировать мои переводы его сказочек и его романа. Роман я, правда, отдал одному бедствовавшему приятелю для заработка. Произошло это с заверенного разрешения Сологуба, но он мне этого никогда не простил. Мне остается только сожалеть, что так произошло, потому что на самом- то деле Сологуб был совсем другим человеком, чем тот, за кого он себя выдавал. Он был одним из величайших поэтов эпохи.

Другое поэтическое знакомство проходило под более благоприятным знаком. Сестра философа Владимира Соловьева Поликсена сочиняла — под псевдонимом «Аллегро» — взвешенно спокойные, неоклассицистские стихи, некоторые из которых мне очень нравились, и я их перевел. Она издавала детский журнал, в котором печатались все писатели с именем.

То была несколько мужеподобная дама сорока с лишним лет — девятью годами моложе своего знаменитого брата. Мне довелось провести у нее целый день; она с большой любовью говорила о Владимире, которого к тому времени я еще очень мало знал, и радовалась тому, что я перевел ее любимое стихотворение из его наследия. Она позволила мне прочитать не только переводы, но и собственные стихи. И под конец заявила, что я, в сущности, русский поэт, лишь по случайности пишущий по-немецки. Об этом она потом написала очень милую статью.

Такой отзыв возбудил мою гордость, я пытался распространить его среди друзей, правда, без большого успеха. Вячеслав Великолепный лишь хихикнул, дрыгнув своим посеребренным пенсне, и сказал: «Ну, русских-το у нас хватает, слава Богу, что вы немец».

У меня было много встреч, конечно, и с другими поэтами — с мрачным меланхоликом-байронистом Курсинским или русским Пьером Луи Кондратьевым, но их имена сегодня по праву забыты.

Кроме Мережковских, с которыми я так и не познакомился, даже позднее, несмотря на всю нашу оживленную переписку, не удалось мне встретиться, о чем я особенно сожалел, и с Константином Бальмонтом, певцом любви, пребывавшем в Париже. К тому времени (шестьдесят лет назад!) я уже перевел более сотни его стихотворений, и уж с ним бы мы наверняка славно погуляли на поэтическом пиру! Несколько лет назад я взялся учинить ревизию того своего увлечения и пришел в отчаяние — настолько мне все это показалось устаревшим и пыльным. Процентов двадцать всего моей тогдашней работы выжило, но в это число не попало ни одно любовное стихотворение. Так меняются времена. К любви, правда, все это не имеет отношения, ибо сколько любовных стихотворений Пушкина, Лермонтова, Фета, Ахматовой я сохранил. И знал почему!

В мае 1906 года, когда петербургские острова покрылись цветами, настала пора мне уезжать. Сердечно распрощавшись с Ремизовыми и погрузив в пролетку дополнительный, сильно потертый чемодан с книгами, подаренными мне поэтами, я отправился на Балтийский вокзал. И уже почти добравшись до него, вынужден был повернуть назад — потому что забыл свой паспорт.

В России тогда у каждого должен был быть паспорт. Его сдавали портье, останавливаясь в гостинице ли, приватно ли, неважно, и хозяин отмечал его в полиции. Вот у портье дома, где жили Ремизовы, я и забыл свой паспорт. Был ли то знак?

Вероятно.

Несмотря на эту задержку, я успел на свой поезд. Мальчиком приехал я в Петербург, а уезжал с ощущением, будто прошел за восемь недель два семестра университета. Я был принужден подтянуть свой плохой русский, так как общался почти исключительно на русском языке; только в самом начале некоторые из друзей говорили со мной по-немецки, которым тогда владели почти все. Под конец все без исключения разговаривали со мной только по-русски.

Я открыл новый поэтический мир. Очень ли он отличался от мюнхенского поэтического мира? Да. Он был намного тяжелее и глубже, но и намного легче, воздушнее — он скользил подобно небесному кораблю над облаками. Русская тяжесть встает из более темных душевных глубин, русская легкость более размашиста и вдохновенна. Постиг ли я это на примере Любови Блок? Было ли это материнское начало в русской женщине? Но ведь она оставалась женщиной, великой женщиной в полном смысле этого слова. И такой же милой и жизнелюбивой, как Татьяна Гиппиус, Незабвенная.

А если русские все же сделали настоящую революцию, то почему они вдруг от нее решительно отказались? Только потому, что она не удалась? Тут тоже было много непонятного для меня.

Но стихи! До этого я писал стихи, теперь я ими жил. Стихи, как выяснилось, вовсе не состояли из красивых слов, слова должны быть настолько само собой разумеющимися, сильными и необходимыми, что их действенность можно измерять термометром. Все, что я писал раньше, казалось мне теперь шарманкой. Уши мои слышали по-новому.

Глаза мои видели по-новому. Нет, не новый русский мир. Конечно, он был нов для меня, но за ним я стал прозревать тот взлет души, при котором огненный столп духа зажигается от любви.

Вовсе не в аполлоническом настроении, скорее опьяненный новыми красками бытия, новым живым знанием, я возвращался той весенней ночью домой.

Не для того ли я до этого ездил в Германию, чтобы открыть Россию? И что же, собственно, я там открыл? А в том, что открытие состоялось, я не сомневался.

Ночь была сырой и теплой. За окном пахло первой сиренью.

Глава IV

Едва я снова освоился в Митаве, как отец спросил меня, не хочу ли я осенью возобновить свою отложенную учебу. В политическом отношении жизнь успокоилась, а поскольку в мае мне стукнуло двадцать, было самое время подумать о строительстве будущего.

Отец был прав. Мир, который граф Витте заключил в ноябре 1905 года в Соединенных Штатах, был, если вспомнить о проигранной Русско-японской войне, скорее победным исходом. Нетрудно было предвидеть, что великая русская империя опять наберется сил, тем более что заграница доверяла графу Витте и начала инвестировать деньги в Россию.

У меня теперь не было ни малейшего желания возвращаться в Мюнхен и продолжать изучать филологию у Мун- кера. Петербургский успех выбил меня из колеи, которая уже казалась мне предначертанной. Разве мог равноправный брат великих поэтов снова стать безликим студентом? Но с такими рассуждениями я не мог, конечно, идти к отцу. Поэтому я всячески старался оттянуть решение, намекая, что мне не хочется в Мюнхен, что, может быть, лучше Тарту — это ведь ближе, удобнее добираться.

Мой старый школьный товарищ, Вольдемар Дамберг, тоже хотел учиться в Тарту, только еще не знал, на каком факультете. То был очень умный молодой латыш, немногословный, с профилем Данте. Я пригласил его пожить у меня в комнате и несколько дней вместе подумать. Он