Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

• Название: Черняховского, 4-А
• Автор: Юрий Хазанов
• Жанр: Историческая проза

Продолжение романа «Лубянка, 23».

От автора: Это 5-я часть моего затянувшегося «романа с собственной жизнью». Как и предыдущие четыре части, она может иметь вполне самостоятельное значение и уже самим своим появлением начисто опровергает забавную, однако не лишенную справедливости опечатку, появившуюся ещё в предшествующей 4-й части, где на странице 157 скептически настроенные работники типографии изменили всего одну букву, и, вместо слов «ваш покорный слуга», получилось «ваш покойный…» <…>

…Находясь в возрасте, который превосходит приличия и разумные пределы, я начал понимать, что вокруг меня появляются всё новые и новые поколения, для кого события и годы, о каких пишу, не намного ближе и понятней, чем время каких-нибудь Пунических войн между Римом и Карфагеном. И, значит, мне следует, пожалуй, уделять побольше внимания не только занимательному сюжету и копанию в людских душах, но и обстоятельствам времени и места действия.

---

— Чего надо? — пробормотал он. — Зачем будишь?

— Вставай! Пошёл вон! И вытри за собой!

Но я понимал, что если первые два распоряжения в конце концов будут выполнены, то третье мне придётся выполнять самому.

Он раскачивался, сидя на моей кровати, и что-то бурчал.

— Ключ… — услышал я. — Где мой ключ? Зачем ключ взяли? Я знаю… — Он прищурился. — Это они… Им всё надо.

— Иди отсюда! — в который уж раз крикнул я.

— Отсюда? — с подозрением спросил Генитальев. — Откуда «отсюда»? Я у себя дома, кажется. В своей стране… А почему ключ мой взяли? Всё вам нужно…

— Уйдёшь ты или нет? — завопил я. — В милицию звонить, что ли?

Внезапно он встал с кровати. И стоял, слегка пошатываясь.

— Зачем в милицию? — отчётливо выговорил он. — Я уйду… уйду, и делу конец… Пардон… Ключ украли… Они тут везде… тсс… — Он приложил палец к губам.

— Давай, давай, — сказал я. — Быстрей.

Я просто не знал, что говорить: он был похож на психа. Пьяный в дымину псих — это уж перебор.

Он пошёл к двери, но потом остановился, с сомнением оглядел меня, сокрушённо покачал головой и спросил:

— А ты… тоже?

— Тоже, — ответил я.

— Прискорбно, — последовал ответ.

Дверь он закрыл на удивление осторожно.

3

Дни в Голицыне замелькали, как и положено им мелькать по законам природы. Я уже обтопал почти все проспекты посёлка, познакомился почти со всеми обитателями Дома, в том числе с его директрисой, старой, но энергичной женщиной из семейства Корш, бывшей владелицей этого дома, а также с поварихой, официантками («кушать, пожалуйста!») и с огромной кавказской овчаркой Джульбарсом, который сидел на цепи, но позволял мне себя гладить и кормить, и кого я, по прошествии некоторого времени, убедившись в его добром нраве, начал тайно спускать с цепи по ночам, представляя это так, будто он сам срывается, а потом, поскольку обходилось без конфликтов, делал это уже открыто.

Что касается постояльцев Дома, их тоже я узнавал всё лучше — и тех, кого увидел в день приезда, и прибывших позднее, среди которых был хорошо известный в России монархист и лидер правого крыла Государственной Думы 86-летний Василий Шульгин, один из создателей Добровольческой Белой Армии, принимавший когда-то отречение последнего российского императора. В конце войны его нашли и арестовали в Югославии, где тот пребывал в эмиграции, и двенадцать лет он провёл в заключении, а теперь вот разрешили даже отдохнуть под Москвой. Сейчас это был тихий вежливый старик с изысканными манерами, и потому казался актёром, хорошо играющим роль аристократа.

Ещё из «раритетов» находился здесь поэт Рюрик Ивнев, основавший вместе с Есениным и Мариенгофом школу имажинистов, то есть сторонников в литературе и вообще в искусстве первородства «образа как такового». (Опять же могу только проворчать, что не в состоянии, да и не пытаюсь, хотя знаю — это меня отнюдь не красит, толком отличить это модернистское течение от многочисленных его собратьев по «измам».) И если меня интересовал Рюрик Ивнев, то, в первую очередь, как человек, чьё настоящее имя Михаил Ковалёв, сын русского офицера, сумевший дожить до семидесяти лет и не быть ни арестованным, ни расстрелянным за своё происхождение, мысли или нравственный облик. Как и Шульгин, он отличался правильной русской речью и хорошим воспитанием, и к нему временами приезжали приятные молодые люди, краснеющие, как девицы, что давало любопытствующим повод для некоторых подозрений и кривотолков, но не более того.

В этом же декабре в Дом приехала — кажется, впервые после возвращения из длительной ссылки — Анастасия Ивановна Цветаева, о ком я упоминал уже в другой своей книге и с кем впоследствии, можно сказать, подружился и даже удостоился быть приглашённым пойти вместе на каток. Была она, как мне думалось, человеком, искренне и без натуги воплощавшим принципы истинной христианской веры — во всяком случае, в том, что говорил Христос о врагах: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают».

А писатель Юрий Домбровский, с кем я чуть позднее познакомился там же, кто провёл в общей сложности на «сталинских курортах» почти четверть века — в тюрьмах, лагерях, ссылках, излагал своё мнение о происходившем с ним, и с миллионами других, несколько иначе: один из сборников его стихов назывался «Меня убить хотели эти суки…»

Нет, не думайте, были там всё-таки, помимо Раисы Абелевны, меня и Джульбарса, ещё несколько существ, не прошедших сквозь Сциллу и Харибду тюрем и лагерей, — к ним относились молодой черноволосый остряк и тот, без признаков шеи, кого я называл Генитальевым и после визита которого полчаса драил пол у себя в комнате, а также скромный неразговорчивый поэт Борис Шаховской и, наконец, та, на ком время от времени отдыхал мой глаз и чьё имя было Арина. С ней мы вскоре начали гулять по улицам посёлка, ходить на лыжах через Минское шоссе в лес, туда, где стояла за оградой какая-то воинская часть, чьи машины рычали в лесу, и у нас родилась фраза, которая мне почему-то страшно понравилась: «бродят транспортёры, бронетранспортёры». Нравилась мне и Арина, чья застенчивость долгое время не позволяла ей называть меня по имени, но, к счастью, не мешала о многом говорить — не только о морфологии и литературе, но даже о жизни.

Арина немного рассказывала о себе, и я приходил к выводу — хотя, быть может, ошибался, — что существование её довольно однообразно: они с матерью просто «зациклены» друг на друге, и, невзирая на то, что такое состояние обеим не в тягость, оно, как-никак, накладывает нечто вроде добровольной епитимьи на каждую из них, если не в виде наказания, то в виде различного рода обязательств — пускай во многом приятных. В общем, это один из тех случаев, мудро решил я со своих эгоистических позиций, когда то, что называется любовью, привязанностью, приносит не только усладу и удовольствие… Но я вовремя обуздал тягу к психологическому анализу, поняв, что не обладаю достаточными для этого знаниями и сведениями, и остановился на одном лишь умозаключении: развитие отношений с человеком подобного типа — задача не из лёгких. И, хотя Арина мне нравилась всё больше, решил не усложнять себе жизнь и, уж во всяком случае, не торопить события.

Тем не менее, прослышав о её близящемся дне рождения, незамедлительно сочинил поздравительное послание в стихах и, кроме того, решил подарить… Но что? Ответ пришёл сам собой…

Ура! В эти дни, в самом начале нового года, вышла из печати моя долгожданная первая книга, и я получил пахнущие типографской краской авторские экземпляры. Правда, издана не лучшим образом: бумага могла быть получше, переплёт поярче, рисунки повыразительней — но, всё равно, это моя собственная книга! И каким тиражом — закачаешься! А какие там рассказы — один лучше другого! С юмором, с лёгкой иронией, с едва ощутимым налётом необходимой дидактики. Сам великий педагог Песталоцци был бы доволен! Не говоря уж о Яне Амосе Коменском!

Меня начали поздравлять, и, чтобы систематизировать этот процесс, мы с Риммой устроили скромную попойку для друзей и знакомых, которых набралось довольно много, и новенькая книга изящно лежала на горлышке одной из водочных бутылок посреди стола. Среди гостей, пока основательно не напился, я легко различал зануду-редактора моей первой книги, ставшего моим близким другом, — Мулю Миримского; был здесь профессионал-читатель Мирон, уже носивший в себе не проявившуюся пока тяжёлую болезнь; был поначалу и недолго трезвый полиглот и запоминатель стихов Игорь Орловский; были Андрей Сергеич Некрасов с очередной женой; Томила и, конечно, Яблочковы; Юлька Даниэль, Ларка… всех не перечислить.

Вечер прошёл отменно. Мы с Риммой остались довольны, Кап тоже: потому что, помимо тайных и запрещённых нами угощений конфетами, официально получил большой кусок обожаемого им мороженого и два солёных огурца, которые любил не меньше. Не омрачило наше торжество и то, что Игорь явно перепил, что в последнее время стало происходить с ним довольно часто (пока вторично не женился); и то, что славный мужик и неплохой грузинский писатель Миша начал «подбивать клинья» к Римме, назначил ей свидание (что мне даже до поры до времени льстило); и то, что Томила (она вообще не пьёт) стала зачем-то гадать Римме по руке и сказанула, что та умрёт в страшных мучениях. За что получила суровую отповедь от Юлькиной жены Ларисы. Я тоже был удивлён и возмущён и потом многие годы вспоминал Томе её дурацкий поступок, а она соглашалась и извинялась чуть не в каждом посвящении на своих книжках, которые нам дарила. (Увы, можно считать, что её предсказание почти сбылось — хотя и спустя несколько десятков лет…)

Возвращаясь к Арине и к её дню рождения, повторю, что преподнёс ей тогда свою первую книгу и стихи, про которые она позднее говорила мне, что их прочла гостившая у них в доме Анна Андреевна Ахматова и выразила своё одобрение.