Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

• Название: Черняховского, 4-А
• Автор: Юрий Хазанов
• Жанр: Историческая проза

Продолжение романа «Лубянка, 23».

От автора: Это 5-я часть моего затянувшегося «романа с собственной жизнью». Как и предыдущие четыре части, она может иметь вполне самостоятельное значение и уже самим своим появлением начисто опровергает забавную, однако не лишенную справедливости опечатку, появившуюся ещё в предшествующей 4-й части, где на странице 157 скептически настроенные работники типографии изменили всего одну букву, и, вместо слов «ваш покорный слуга», получилось «ваш покойный…» <…>

…Находясь в возрасте, который превосходит приличия и разумные пределы, я начал понимать, что вокруг меня появляются всё новые и новые поколения, для кого события и годы, о каких пишу, не намного ближе и понятней, чем время каких-нибудь Пунических войн между Римом и Карфагеном. И, значит, мне следует, пожалуй, уделять побольше внимания не только занимательному сюжету и копанию в людских душах, но и обстоятельствам времени и места действия.

---

зубовные лязги — любовные ласки;

обессиленный — Абиссиния;

щедрый — пещерный;

какаду — как в аду;

распахана — распахнута;

начинали — начиняли;

анонимно — они мне…

Хватит!.. Занавес.

2

В то утро я, как обычно, выпустил Капа на утреннюю прогулку по дачному участку, а через некоторое время вышел тоже прогуляться и забрать его домой. Завернул за угол дачи и… перепугался!

Возможно, вы припоминаете слово, которое обычно произносилось зловещим шёпотом людьми, поднаторевшими в плавании по житейским морям, — слово «склещивание». Вообще-то оно — медицинский термин, имеющий отношение к тому, что может произойти при половом акте, нечто вроде спазма.

Но я, собственно, не о том, а о своём жутком испуге, когда увидел нечто подобное, произошедшее с моим Капом и какой-то собакой. Я сразу бросился обратно в дом к Юлию, сообщил про то, что увидел, и в отчаянии вопросил: что делать? Вызывать ветеринара? Но мой друг нагло рассмеялся и с добродушным презрением осведомился, неужели я до сих пор не знаю, как это происходит у собак. Я признался, что не знаю. Вернее, знаю, но в общих чертах. А что дело у них доходит до стояния в такой малоприятной, во всяком случае с эстетической точки зрения, позе, понятия не имею. На что Юлий, с тем же снисходительным, хотя и вполне доброжелательным, пренебрежением заметил, что, по его скромному мнению, мы, то есть человеки, тоже не отличаемся, в этих случаях, особой изысканностью поз. С чем я совершенно согласился, добавив, что давно уже осознал это, а также вполне разделяю слова из записной книжки Ильи Ильфа о том, что вид голого человеческого тела, покрытого волосами, внушает отвращение. Хочу думать, уточнил я, что писатель говорил о теле мужчины, однако, если порассуждать о наготе вообще, то должен признать: на многих животных в их естественном виде смотреть куда приятней, нежели на нас, царей и даже цариц природы, когда мы без всего. Например, мой Кап или юлькин рыжий сеттер Керри без всего — прекрасны, и я не люблю, когда на собак, кошек, слонов и обезьян нацепляют какие-то предметы одежды. Нас же она спасает не только от холода, но и от лишённого всякой эстетичности облика. О чём, увы, не знают, или не хотят знать, нудисты. Только не подумайте, ради Бога, что я против декольте, мини-юбок или Венеры Милосской! Очень за них, однако, увы, иным женщинам просто необходимы юбки до пят и воротники, застёгивающиеся у подбородка. Впрочем, в принципе, я за полную свободу самовыражения, и если кто хочет, пускай выходит на улицу хоть в бикини, но за последствия самовыражения окружающих не отвечаю…

С Капом всё окончилось благополучно: они расцепились, и я понадеялся, что у его подруги через положенное время родятся чёрно-пегие длинноухие красавцы, все в отца, и для них для всех найдутся приличные хозяева.

Но этого мы с Юлием не дождёмся, а вот жильца в третьей, пустующей, комнате дождались. Вернувшись с очередной лыжной прогулки, в которой нас без особой охоты сопровождал Кап, чьи короткие лапы часто проваливались в снег, и это ему не нравилось, мы обнаружили, что у нас появился сосед. А когда тот вышел в коридор, то, приглядевшись, я понял, что знаю этого человека: познакомился с ним не так давно у Полины, на дне рождения, и зовут его Володя Чалкин. Мы успели, помню, перекинуться тогда несколькими фразами о Лёне Летятнике, о ремонте пишущих машинок, о вселенском бардаке, в котором сподобились жить, и я почувствовал, что Володя тоже из тех, к кому недавно начали прилагать латинское слово «диссидент», то есть «несогласный» — только не тот, кто не согласен с господствующей в стране религией, что первоначально подразумевалось при образовании слова, но с правящим режимом и пытается противостоять ему. В мыслях или в делах — вопрос второй. У нас у ту пору был больше в ходу вариант первый, и все «инакомыслящие», кого знал, и я, в том числе, принадлежали к этой группе, то есть «инакомыслили» в своём тесном кругу. (Юлий Даниэль стал одним из первых, кто, быть может, сам того не ожидая, перешёл в другую группу — действующую на передовых позициях. Но подробнее об этом в дальнейшем.)

В первые же дни пребывания Володи по соседству с нами мы убедились, что он, увы, мало чем отличается по моральным качествам от своих соседей: также он начал своё пребывание на даче с приглашения гостя (точнее, гостьи) и также его выстукивание на машинке сменялось периодами полного затишья, после чего стучание возобновлялось с новой силой, и трудно было определить, какие периода продолжительней.

Но всё проходит, как однажды сказал Экклезиаст, — Володя Чалкин остался в одиночестве, и тогда знакомство наше укрепилось, мы начали чаще распивать вместе чаи и другие жидкости, беседовать, даже спорить. Собственно, более или менее серьёзный спор возник как-то между Володей и Юлькой, я же ограничивался лёгким подзуживанием той или другой стороны, поскольку уже тогда считал весьма бессмысленным занятием всерьёз и подолгу рассуждать о политике, как внешней, так и внутренней: разговоры эти напоминали мне метания тех, кого называли когда-то софистами и кто яростно искал абсолютную истину, а также единственно верные рецепты поведения человека в обществе.

Начался спор с того, что Володя обозвал Юльку кверулянтом. Тот слегка обиделся, но честно признался, что никогда не слышал такого слова, однако даёт голову на отсечение: оно не слишком комплиментарное. Володя ответил, что тоже до недавнего времени не имел о кверулянтах ни малейшего понятия, однако сейчас может доложить нам, что так называли тех, кто зациклен на стремлении всегда и везде считать себя ущемлёнными и обиженными и пытаются, всегда и везде, отстаивать свои права. И ладно бы ещё — свои, но также и тех, кто об этом отнюдь не просит и вполне удовлетворён своим положением, своей жизнью, своими…

— Очередями за колбасой, — подсказал я, — за водкой, хлебом, спичками. Не говоря уж о…

Володя, в свою очередь, не дал мне продолжить перечисление, которое могло надолго затянуться, и сказал:

— Всё это я знаю, дорогие собутыльники, и, тем не менее, согласен с теми из моих знакомых и друзей, кто не вполне одобряет безудержное диссидентство, иначе говоря, инакомыслие, которое мы начали позволять себе сейчас. И не потому, что…

— Ну да, — снова перебил я, — нам же оно не к лицу. Как свинье ермолка, — вспомнил ни к селу, ни к городу классика.

— Ты прав, мой юный друг, — ответствовал Володя, который был, как мы недавно выяснили, на целый год старше меня.

Он опрокинул ещё стопку, похрустел дефицитным маринованным огурцом из банки, привезённой кем-то из наших гостей, и приступил к более обстоятельному разъяснению своей позиции, которая не отличалась особой чёткостью, но всё же давала основания понять, что он на стороне тех, кто считает, что нынче, в период так называемой «оттепели», наступившей вскоре после того, как отдал концы Сталин, не следует особенно рьяно рвать на себе тельняшку, уличая и охаивая по любому поводу советскую власть, устно или письменно, ибо это не приводит ни к чему хорошему, а только грозит новым закручиванием гаек и новыми «заморозками». Ещё он сказал, что все эти «литературные» прорывы к правде, все разоблачения, появляющиеся теперь в печати даже у нас, уж не говоря о тех, которые доходят к нам из-за рубежа…

— …Я говорю, — уточнил он то, что мы с Юлькой знали и без него, — о романе Дудинцева «Не хлебом единым», о солженицынской повести «Один день Ивана Денисовича», напечатанных в «Новом мире», а также о «Докторе Живаго» Пастернака, о книгах В. Гроссмана «Жизнь и судьба», «Всё течёт» и некоторых других, которые мы с вами читали перепечатанными на машинке, зачастую на папиросной бумаге, верно? Бледные с жутким числом ошибок экземпляры… И многие из тех, кто печатал, распространял, а также читал их, поплатились за это: их увольняли с работы, а то и сажали… Так вот, хочу я спросить, — продолжал он, снова наливая нам и чокаясь с таким остервенением, что я испугался за целость стаканов, хотя они были гранёные, — на кой ляд все эти жертвоприношения, если подавляющее большинство из тех, кто умеет у нас читать и пользуется иногда своим умением, всё равно в глаза не видели этих книг и рукописей, а если видели, то уверены, что их пишут заядлые враги нашего народа — провокаторы, шпионы и даже, извините, евреи. А те немногие, кто прочитали, и без чтения знали обо всём раньше…

Я слушал его, и мне не слишком нравилось то, что он говорил, но проклятый скепсис заставлял со многим соглашаться. (Под скепсисом я в данном случае подразумеваю полное отсутствие надежды на хоть какое-то изменение режима в лучшую сторону, а также веры в возможности нашего народа, а значит, и самого себя, что-то сделать для этого.)

Я почти уже не раскрывал рта, больше слушал, и меня несколько удивляла горячность Юлия, с какой тот начал возражать: это было на него не похоже…