Юрий Хазанов - Лубянка, 23

• Название: Лубянка, 23
• Автор: Юрий Хазанов
• Жанр: Историческая проза

От автора: Это — четвертая часть моего «Собрания воспоминаний и размышлений». Она, как и предыдущие части, и вполне самостоятельна, и может считаться продолжением.

Здесь вы столкнетесь с молодыми, и не очень молодыми, людьми конца пятидесятых и начала шестидесятых годов прошлого века; с известными и неизвестными (до поры до времени) литераторами, художниками, музыкантами; с любовями, изменами и предательствами, с радостями и горестями нашей жизни… В общем, со всем, что ей сопутствует.

---

С художником Корзуновым я больше не сталкивался, но с его единомышленниками ох, приходилось — например, когда ребята из общества «Память», которое возглавлял тогда один из близких друзей художника Дмитрий Васильев, устроили дебош в зрительном зале московского Дома литераторов. Это я опять к тому, что дело не столько в мировоззрении, сколько в способах, какими его отстаиваешь. Однако, и на старуху бывает проруха: порою сам можешь попасться на удочку этих не слишком корректных способов. Так и случилось. По свидетельству все того же почитателя художника, другой его близкий друг, известный писатель, полностью сходившийся с ним во взглядах, выкинул такое, что и предсказать было нельзя: по известной ему одному причине взял да и сделал одного из персонажей своего нового романа, в ком за версту угадывался художник Андрей Корзунов, — кем бы вы думали? Провокатором и стукачом! И опубликовал это произведение. (Он был из тех, у кого все, написанное им, печатают.)

Ну, и как такое понять? Та самая неразборчивость в методах, когда цель оправдывает любые средства? Но в чем цель? Месть? Поссорились по пьянке? Но художник известен и тем, что в рот не берет. Или тут пустившая глубокие корни традиция: чуть что — сразу навешивать ярлык агента КГБ, сексота?.. (Забегая вперед, скажу, что позднее мне приходилось слышать о тех же подозрениях по адресу и Семена Сулина, и его друга Виталия… да мало ли кого еще.)

К Виталию я сейчас и перейду. Мне он сразу понравился, когда Семен познакомил нас: умное лицо, доброжелательная улыбка, гостеприимен. Чего еще? А еще была в нем, в манере держаться, какая-то загадочность. Хотя, скорее, загадочность в его судьбе, в ее петлистых поворотах. Это ведь только в сентиментальных романах да в сказках, чтобы вот так: из грязи и сразу в князи! А у него: из концлагеря — в отдельную квартиру, где жена — самая настоящая англичанка, к тому же корреспондент популярной буржуазной газеты. А его самого берут на работу в газету, тоже в иностранную! Где это видано? Как разрешили? И чтобы его Мэри была не просто назначенная ему хитрой британской разведкой якобы жена, а он — не просто муж, но вполне вроде бы заправдашний и законный, и ребеночку у них уже несколько месяцев, и нянька при нем состоит. И пили мы там настоящее шотландское виски, и продукты все были из валютного магазина «Березка» в такой упаковке — закачаешься! А загадочный Виталий не произнес ни одного хвастливого слова — все со спокойным достоинством, словно родился не в московской коммунальной трущобе, а где-нибудь на Парк-Лейн в Лондоне.

Мы закусывали под пластинки с песнями Марлен Дитрих, с отрывками из американских мюзиклов, и когда я сказал, что мне что-то понравилось, Виталий сразу предложил: если хочу, взять штуки две, даже три, домой и покрутить их. Ну, разве можно не полюбить такого парня?

И еще с двумя бывшими лагерниками свел я знакомство — уж такой это был год. Тоже молодые, тоже арестованные с институтской скамьи, тоже пишут стихи и пытаются заниматься переводами — Яков и Марк. Их «переводимые» не африканцы, не итальянцы и не арабы, а наши соотечественники — все больше с Северного Кавказа и вполне живые, к которым они уже ездили, чтобы работать прямо на месте, вкушая одновременно вино, араку и шашлыки. Если угощают. А их угощали. Яша и Марк даже не скрыли от нас фамилии некоторых из этих благодетелей: Кулиев, Отаров, Геттуев — все балкарцы, недавно вернувшиеся вместе со своим народом из среднеазиатской высылки.

2

Только недавно на этих страницах я упоминал о двух существах, почти одновременное появление которых стало, в каком-то смысле, чуть ли не вехой, чем-то вроде поворотного пункта в моей жизни. Таким, как неожиданное решение поступить после окончания школы в военное учебное заведение (что, возможно, помогло сохранить жизнь в начавшейся вскоре войне); или тоже внезапно пришедшая мысль о послевоенной демобилизации (что посодействовало тому, чтобы окончательно не спиться с кругу)… Что еще оказалось поворотным? Быть может, вторая женитьба и уход с преподавательской работы на так называемую литературную, что и повлекло за собой близкое знакомство с теми самыми двумя существами.

Первое из них прожило рядом со мной все свои 110 собачьих (они же семнадцать человечьих) лет; со вторым я общался, дружил, путешествовал, был соавтором на протяжении тридцати одного года его жизни (за вычетом пяти лет, проведенных им в тюрьме и в лагере). Он был в какой-то мере, как и Костя Червин, моим учителем литературы (окончил институт именно по этой специальности), моим побудителем, толкателем в нее. (Если вообще можно в нее затолкать и ею обучить.)

Благодаря ему… Попытаюсь сейчас, пускай нескладно, без особой надежды на успех объяснить… Да, благодаря его незримому присутствию в той области моего тела, которую прожженные атеисты называют внутренним психическим миром человека, а верующие считают неповторимым, созданным Богом нравственным началом… Благодаря вот этому самому… улавливаете, о чем я?.. Короче, мне еще сильнее, чем раньше, захотелось писать свое, а не только переводить чужое, и уж если переводить, то что-нибудь настоящее, стоящее, что не стыдно дать кому-то почитать или даже подарить «на добрую память от…».

Как раз в это время мне совершенно случайно — кажется, из библиотеки Дома детской книги — попала в руки сказочная повесть с простодушным названием «Волшебный пудинг» австралийского писателя Нормана Линдси (чуть не сказал «дай ему Бог здоровья», но эти благие пожелания автору давным-давно не нужны). Книга была на английском, знающие люди заверили, что у нас она не переводилась, и мне страшно захотелось перевести — сделать что-то похожее на то, что умел так здорово делать в те годы Борис Заходер: переводо-пересказ (или пересказо-перевод), куда ты можешь накапать, даже влить, свою дозу придумки, а также сарказма, иронии, юмора (если, конечно, они там вообще нужны, а в этой повести они были нужны). И я стал переводить-пересказывать. А еще в этот почти «болдинский» год меня повело на собственные творения, и начался затянувшийся лет на тридцать период моей прозы для детей — от крошечного рассказа под названием «Шехерезада», сюжет которого поведала мне Римма, до крупных рассказов и повестей. Так что если то, второе, существо я могу назвать своим крестным отцом, то крестной матерью несомненно была именно она. (А Шехерезада в моем рассказе отнюдь не арабская красотка, которую привели на поругание и казнь к жестокому Шахрияру, а курица. И если она и не принесла мне золотые яйца, то, все-таки, подарила немало приятных минут общения с еще не испорченными окончательно читателями и слушателями…)

Продолжу о нем, чье имя, а также обстоятельства нашего знакомства открою через пару десятков строк. Как быстро начали мы понимать друг друга — даже не с полуслова, а вообще без всяких слов! И какое у него было превосходное чувство юмора!.. А наши совместные застолья! О!.. И как терпеливо и миролюбиво относился он к моим вспышкам раздражения — чаще всего они были связаны с дорожными коллизиями (мы с ним много путешествовали) или с его необязательностью в смысле прихода в условленное время для совместной работы (и такого же кайфа)… Что? Ссоры? Была всего одна и потому запомнилась: в Тбилиси, после утомительной пешей прогулки, мы яростно заспорили, на чем доехать до гостиницы — на троллейбусе, автобусе или такси. Ни до чего не договорились и потом около часа устало шагали пешком и обиженно молчали.

И еще одна ссора… если можно ее так называть… Уже гораздо серьезней — не ссора, а вынужденный разрыв, чуть не обернувшийся для меня подлинной трагедией, но благополучно разрешившийся, хотя далеко не сразу, и оставивший ощутимый след: презрительную жалость к самому себе и болезненное недоумение по отношению к другу, сознательно приговорившему меня к чрезмерному наказанию. (За которое через несколько лет иные его «исполнители» просили у меня прощения. Впрочем, довольно небрежно…)

А теперь — кто же он и как мы с ним познакомились?

Совершенно случайно. И способствовал этому один из редакторов Гослитиздата, Володя Бурич.

Когда в конце этого насыщенного знакомствами года я с подчеркнутой безнадежностью в голосе в очередной раз спросил у него, не предвидится ли какая-никакая работенка, он вдруг сказал:

— А знаешь, есть… Если возьмешься. Пьеса в стихах узбекского поэта, Хамида Алимджана. Довольно большая и утомительная. Из семейной жизни. «Преступление» называется. Между прочим, о снохаче.

— Возьмусь! — бодро заверил я, выделив из его ответа лишь слово «большая». — Пьесы в стихах я когда-то щелкал, как семечки. В детстве. Помню, в шестом классе. Из испанской жизни. Посвятил Ленке… Как же ее фамилия?

Флегматичного Володю мои воспоминания не заинтересовали, и он продолжил деловитым бесстрастным тоном: