Юрий Хазанов - Мир и война

• Название: Мир и война
• Автор: Юрий Хазанов
• Жанр: Историческая проза

От автора: Эта книга и самостоятельна, и служит, в то же время, продолжением предыдущей, носящей не слишком ясное название «Знак Вирго», что означает «Знак Девы», под которым автор появился на свет.

Общее заглавие для всего повествования о своей жизни, жизни моего поколения и, в какой-то степени, страны я бы выбрал «Круги…», или (просто) «Это был я…» А подзаголовком поставил бы пускай несколько кокетливые, но довольно точные слова: «вспоминательно-прощально-покаянный роман».

---

— Я… нет… — пробормотал он. — Ну, и чем кончилось?

— Эдвард говорил, что как-то так получилось — он посмотрел офицеру прямо в глаза и тот вдруг кивнул ему: «иди!» А Эдвард — простить себе не может — сказал «спасибо»…

Юрий видел и понимал, с каким чувством рассказывает Адам, но тем не менее ничего не мог с собой поделать: то, что слышал, не казалось вполне реальным — как будто читает очередную книжку или смотрит пьесу из каких-то не наших времен.

А двоюродный брат все говорил и говорил. Злился, раздражался — но продолжал говорить.

Не менее отвлеченной и книжной показалась Юрию и другая страшная история, пересказанная Адамом: как один обезумевший от страха молодой еврей, подчиняясь приказу подвыпивших немцев, повесил собственного отца, а затем униженно клянчил у них его старый пиджак, в котором было зашито пятьсот долларов.

Но когда Адам стал рассказывать о своей жизни, о том, что видел собственными глазами у себя в Западной Украине (для Польши это были восточные районы), события приблизились к Юрию, сошли с подмостков сцены, выкарабкались из-под книжных переплетов…

Немцы подошли вплотную к главному городу на Волыни Владимежу, говорил Адам, уже были недалеко от Любомли. Они обстреливали эти города, там были жертвы: у наших знакомых погиб восьмилетний сын, у соседей — четырнадцатилетняя девочка… Говорю о тех, кого знаю…

Но 17-го сентября Красная Армия вступила в Западную Украину и Белоруссию, и немцы дальше не продвинулись, а рано утром 21-го мы услыхали на нашей улице нарастающий грохот и показался советский танк. Первыми его встретили, конечно, мальчишки, а также бойцы специально созданной для этого «красной милиции» из украинцев и евреев. Наши военные тоже были тут со своими бело-красными флагами. Потом их разоружили и многих арестовали. Офицеров вообще почти всех… Не веришь? Конечно, у вас об этом не писали…

Что? Было ли сопротивление? В нашем городке нет, во Влодимеже чуть до драки не дошло, но, в общем, чего ты хочешь? Все видели: мы между двух огней, и многие начинали понимать, что тот огонь, который с Востока, вроде бы не такой жгучий…

Когда в тот день я вышел на улицу, там было полно танков и красноармейцев. Перед городским управлением один из бойцов наяривал на гармошке, растягивал от уха до уха, другие плясали вприсядку. Потом пели песни — «Катюшу», «Если завтра война», «Красноармейскую». Тут же дымила войсковая кухня, наши ребятишки подходили со своими мисками — им накладывали огромные порции каши. Бойцы охотно вступали в разговоры с местными, хвалили до усрачки (так Адам выразился) Советский Союз, считали, все там хорошо и правильно и на все вопросы «а есть у вас?..» сразу же отвечали: «Есть, есть!» Наши шутники рассказывали, что спросишь их: «А бананы у вас есть?» «Есть, есть!» «А холера есть?» «Есть, есть!..»

Командиры мало чем отличались от солдат: тоже пели песни, плясали, тоже примитивно агитировали — рассказывали, какая у вас хорошая и счастливая жизнь. Один, правда, сказал умные слова, я запомнил. Польские паны протанцевали, он сказал, Польшу. «Вы танцевали танго, а мы строили танки. Вы танцевали фокстроты, а мы строили самолеты…» И в рифму, и верно.

На квартире у нас остановился лейтенант-пограничник Рагозин. Он был связист. Хороший мужик: когда стало трудно с продуктами — а стало почти сразу, — приносил нам сахар, еще чего-то и, главное, совсем не талдычил о преимуществах социализма. Хотя любил произносить какие-то строчки из стишков и песен, чаще всего о том, как «Ян вспахал, пан забрал. Ян овец стрижет, пан шерсть бережет…» И в этом роде. Однажды сунул свои сапоги в печь — просушить, а наша прислуга не заметила и затопила. Вот было дыма и смеха! От сапог остались одни голенища, но лейтенант не разозлился, не предъявил нам иск, даже принес по этому случаю бутылку, и мы весело распили ее. Помню, говорили открыто обо всем, и я сказал, что уже весной Англия и Франция начнут наступление на Германию, а потом вернется наш премьер, генерал Сикорский, прогонит немцев и снова объединит Польшу. Лейтенант как-то странно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Может, по пьянке не сообразил, а может поленился настучать куда надо. Анекдот какой-то об этом есть, да? А вообще аресты у нас шли вовсю, и высылали тоже… Ничего не слыхал? Эх, Юра…

Я тебе рассказываю больше о нормальном — как наших ребят кашей кормили, песни пели да за столом беседовали. А ведь случилось много такого… Слово «НКВД» пугало нас не меньше, чем «гестапо»… Да, да… ты слушай… Недалеко от Любомли поместье было — семья там громадная жила какого-то древнего княжеского рода. Когда ваши пришли, глава семейства пан Зыгмунт принял решение, что все должны отравиться, все семнадцать человек. И все были согласны. Но самая молодая из них, Терезка, жива осталась — ей горничная сумела помешать… Потом Терезку забрали в НКВД. Поместье разграбили к чертовой матери. Сидеть бы этой девушке в тюрьме или гнить в Сибири, но начальник из НКВД человеком оказался — у него дочь была такого же возраста и вроде лицом на Терезку похожа. Освободил он ее и через границу к немцам отпустил.

А лесничего, нашего знакомого, убили прямо во дворе: спутали его форму с офицерской. Офицеров, жандармов, полицейских, помещиков, я тебе говорил уже, забирали, чиновников тоже, и где они — неизвестно…

Да что, если все рассказывать, до утра просидим, а тебе на занятия завтра…

Что я делаю? Работаю. В райпотребсоюзе. Брат Михал тоже крутится… На хлеб с маслом пока хватает. Даже больше. Было бы масло… Живем, можно сказать, спокойно. Если сравнивать, конечно…

Но еще год назад… Разве такое можно забыть? Мы ждали, Россия поможет против немцев, а вышло что?..

3

Прошла зима… настало лето…

Как, все-таки, подпорчены мы угнездившейся в нас иронией — и это не единичное, не частное, а, я бы сказал, общественное явление: давнишняя, вполне естественная реакция на атмосферу лжи и обмана, в которой рождались, дышали, росли. Думаю, нынешняя грубость наша — в каком еще народе есть она в такой дозе: на каждом вдохе и выдохе, вместо запятых и точек! — грубость наша во многом того же происхождения: от беспомощного желания отодвинуть, оттолкнуть от себя жестокую безнадежную явь — показать ей, и себе, что не воспринимаем ее всерьез, можем легко расправиться с ней, изругав последними словами (заодно и самих себя), понасмешничав над ней.

Убежден, ни на одном земном языке не оскорбляют так упорно и часто Мать, не превращают производное от обыкновенного слова «блуд» в ругательное междометие, употребляемое чуть не после каждого слога, не иронизируют так грубо и безжалостно над собой, над обыкновенными вещами. Не требуется в других языках строить такую высокую защитную стену из грязной ругани, чтобы отгородиться от грязной жизни…

Да, леди энд джентльмены, ваше английское «fuck» супротив нашего «ёб твою мать» — все равно что «плотник супротив столяра», блядь буду!..

Итак,

прошла зима… настало лето —
спасибо партии за это!..

Настало лето 1941-го года, а с ним и очередные экзамены.

Окончание третьего курса было обмыто в ресторане «Москва» на Невском — с Мишей, Саней, Димой, которые вообще не пили вина, а также с Вовкой Микуличем и Краснощековым, которые пили не меньше Юрия. Если не больше.

По выходным ездили примерно в том же составе за город: в Ораниенбаум и Петергоф, в Павловск и Гатчину. Глазели на парковую архитектуру, на дворцы и фонтаны и мечтали (все, кроме Сани Крупенникова — у него была раз и навсегда его Оля) познакомиться с какой-нибудь этакой, особенной, с которой или на всю оставшуюся жизнь, или хотя бы на одну ночь, но чтобы у нее все для этого было: и длинные ноги, и желание, и умение, и, главное, отдельная комната.

Впереди ждали каникулы, но перед ними еще летняя войсковая стажировка — в автомобильных частях. Юрий был рад, что откладывается отъезд в Москву: не привлекало снова торчать на даче, не хотелось и в городе — никуда не тянуло. Даже, казалось, померкло столь тщательно возводимое — в мыслях — здание дружбы: с Милей, с Соней, с… А больше почти уж никого не осталось.

Вскоре слушатели третьего курса стали разъезжаться на стажировку в войска. Вместе с Саней Крупенниковым и несколькими слушателями из другого учебного отделения, Юрию было назначено отправиться с Варшавского вокзала под Минск, в военный городок Ново-Борисов.

На пути туда чуть не на каждой станции видели они встречные составы из товарных вагонов, в которых везли не грузы и не скот, но людей и, сначала этого не было заметно, а потом поняли: под охраной. Кто-то объяснил: эстонцев выселяют в Сибирь — не всех, конечно, а тех, которые враги… И снова — в который раз — ничто не дрогнуло в их сердцах: нехорошо, разумеется, но, значит, так нужно в интересах государства… (Да и что поделаешь?.. Плетью обуха, как известно, не перешибешь. Лес рубят… и так далее…)