Борис Покровский - Ступени профессии

• Название: Ступени профессии
• Автор: Борис Покровский
• Издательство: Всероссийское театральное общество
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1084

Выдающийся деятель советского театра Б. А. Покровский рассказывает на страницах книги об особенностях профессии режиссера в оперном театре, об известных мастерах оперной сцены. Автор делится раздумьями о развитии искусства музыкального театра, о принципах новаторства на оперной сцене, о самой природе творчества в оперном театре.

---

На второй день после операции несут вкусный обед с бутылкой пива «Проздрой». «Я но пью!» «Надо, это полезно». Жалостливо пробую с ложки, потом наливаю в стакан, потом выпиваю всю бутылку. Полезно! На столе свежая газета с прекрасной статьей о премьере, моей премьере. На другой странице снимок артистов Московского камерного музыкального театра — в то время они гастролировали в Праге. А в дверях улыбки профессора Сметаны и доктора Кайзеровой.

Вот и жена, она рассказывает об успехе, передает приветы от друзей, которые приехали на премьеру из других стран. Спектакль получил приглашение за рубежи Чехословакии. Почему он получился? Возможно потому, что центром его было внимание к сложнейшим психологическим процессам его героев, что и захватило сердца зрителей.

Приходят директор Пражского театра, Большого театра, министр культуры Чехии — чудо! Потом послали меня на месяц в Карловы Вары на лечение. И там снова — чудесные чешские медики. Откуда у них столько добра, выдержки, терпения, которые так нужны в этой профессии!

В театре, правда, бывает и другое. В Москве на репетиции приходится иной раз злиться — выйдешь из себя, начинаешь нервно ходить по репетиционному помещению, стучать по столу. И видно, как все вокруг тоже начинают злиться, нервничать, артисты выходят из себя, начинают ходить в разные стороны зала, бросают исподлобья уничтожающие взгляды. Пошли гулять нервы! Тут только держись. Потом эти нервы остаются в спектакле — из них выплавляется образ, глубокий, страстный, убедительный в каждой своей клеточке, в каждой своей молекуле.

Разозлился я как-то на репетиции в Чехословакии. Снова задергалась коленка, я готов был «брызгать слюной»… И тут же подходят ко мне три артистки и спокойно говорят: «Не злобьтесь, пан режиссер! Все получится хорошо». «Не злобьтесь» — в переводе на наш язык — «не обижайтесь». Но я и не обижался, я именно злобился. Конечно, мой гнев в таких обстоятельствах стал глупым. Все умиротворились сразу, все заулыбались, как в больнице. Но сцена так и не получилась. Умиротворение хорошо для медицины, в процессе постановки спектакля без нервов не обойдешься.

В работе над «Огненным ангелом» в Праге я познакомился с новым директором Пражского оперного театра паном Пауэром — известным чешским композитором, который очень твердо, принципиально ведет дело, хотя и улыбается. Пауэр — человек, имеющий крепкую руку и ясную голову. Наблюдая его работу, я подумал: вот такую бы выдержку мне, вот такое бы терпение рядом с настойчивостью, рядом с утверждением своего мнения, вот бы мне все это…

Но, может быть, я тогда не был бы русским режиссером, режиссером со свойством «злобиться»? Может быть, тогда меня больше и не ждали бы в Праге? Ох, как все не просто!

В сезоне 1982/83 г. Камерный музыкальный театр с успехом показал москвичам занятную оперу И. Пауэра «Семейные контрапункты». Это пять гротесков на современную семейную тему. Перевод для нашего театра сделала А. Каландрова. Она была для меня близким помощником при постановке спектакля, принимала сердечное участие в моих сложных пражских «ситуациях». На премьере был радостный автор. Радовались и мы, видя успех наших дружеских связей.

ОДИН ВЕЧЕР

Это было 5 декабря 1981 года в Париже. Камерный музыкальный театр заканчивал свои гастроли во Франции и Бельгии. Осталось дать несколько спектаклей в Труа, Аннесси и Гренобле. Успех и признание были обеспечены, судя по отношению к нашим спектаклям в Париже, Бордо, Туре, Шамбери, Клермон-Ферран и т. д. Да и в Брюсселе тоже.

Успех и признание — хорошие учителя, если пытаться разобраться в их причине. Смешно думать, что они могут быть запланированы или предусмотрены. Хотя в пятнадцати странах Европы очень высоко оценили мои усилия в искусстве камерного музыкального спектакля, все же перед премьерой в Париже я чувствовал себя как в бане, когда разденешься, намылишься, а… вода вдруг перестает идти. Положение ужасное и унизительное, но сделать ничего нельзя. Стой голый, намыленный и жди!

Но вот всем все понравилось. И публике, и «высокой прессе». Но здесь лишь констатация успеха, результат, а не анализ причин. Нам поставили пять с плюсом и все. Радуйтесь (и мы радуемся), гордитесь и хвастайтесь (гордимся и хвастаемся) — это ваше право.

Поразмыслив же о том, что понравилось, или, если сказать научно, в чем генезис успеха, натыкаешься на тысячу недоделок, просчетов, разной величины огрехов. Это активничает практический навык режиссера, мешающий обобщению принципов. Можно обратиться к интуиции, но она уносит слишком далеко в перспективу, в будущее, рождает новые надежды. Вот тут и вспомнишь совет, данный мне в свое время Игорем Федоровичем Стравинским: «Никогда не переделывайте сделанное. Лучше создавать новое».

Но все же вопрос, почему людям нравится твой спектакль, что ты сделал хорошо, висит над тобой, ждет и требует ответа. Более того, становится в некоторой степени ориентиром на будущее, хотя стоит ответить на него однозначно, и рухнет в небытие сам вопрос, а с ним и поиски, надежды, перспективы.

Успех и признание, безусловно, приносят больше пользы и более творчески будоражат, чем неуспех, провал. Конечно, и там есть над чем поразмыслить, но уж слишком велико бывает огорчение, от которого полшага до озлобленности. Лишь гениев непризнание настраивает на объективные раздумья и упорное утверждение своих принципов. Признаюсь, успех меня всегда, больше поучал и подталкивал, помогал вскарабкаться на следующую ступеньку моей профессии, чем провал, равнодушие, которое всегда повергает меня в уныние, даже отчаяние. В этом нет ничего хорошего, но такой уж я.

Итак, когда во Франции театр уехал в «провинцию» доигрывать свои спектакли, мы с женой остались в Париже. Жизнь в Париже, впрочем, как и в каждом городе, дает массу пищи для размышлений и работы воображения. На шикарных бульварах Парижа немало бездомных людей, ночующих прямо на улице. Но целую небольшую семью, которую во время сна согревает добрая собака, я увидел впервые. Многие на улицах французских городов копаются в мусорных урнах. Вот чистенько одетая старушка, изучив содержание бачка для мусора и не найдя в нем ничего полезного для себя, нагнулась и аккуратно собрала сор, выпавший из урны. Аккуратно прибрала, как, наверное, убирается дома к празднику. Это укололо воображение.

В Латинском квартале в два часа ночи тысячи тысяч машин. Они стоят у тротуаров, на тротуарах, в центре проезжей части улицы, на углах переулков, на «зебрах» переходов. Но одна скромная машина поставлена уж совсем непотребно — одно колесо оказалось на тротуаре, второе приткнулось к соседней машине так, что той ни за что не выехать. Задняя часть автомобиля наполовину перегородила выезд из соседнего переулка. Кто посмел так поставить машину? На ветровом стекле записка: «Будьте ко мне снисходительны. Я — танцовщица. Спасибо».

Рядом не слишком: фешенебельное кабаре. Из-за закрытых ставней слышна музыка. Опять острый укол воображению. Ранним утром уставшая танцовщица поедет на маленьком «рено» домой. Она будет рада, что за машиной не надо идти далеко, иногда несколько кварталов. По дороге она купит длинный-предлинный, узкий, как змея, батон хлеба, коробку молока, может быть, немного салата… а дома, кто ждет ее? Дети? Старые родители? Мы только можем с уверенностью сказать, что ее ждет старость и тогда… А, может быть, к ней кто-нибудь проявит «снисхождение»? Какие банальные, сентиментальные новеллы приносит воображение. Но, увы, они реальны и вечны.

А почему в два часа ночи мы оказались в Латинском квартале? Да потому, что ужинали в ресторане «Купол». Что же так поздно? Были на спектакле, который и послужил причиной написания этой главы. Но сначала о «Куполе».

О таких знаменитых кафе обычно говорят с придыханием: «Там в двадцатых годах собирались…» и т. д. На самом деле это огромный зал, набитый людьми, которые, в свою очередь, набивают рты мясом, рыбой, овощами, иногда устрицами, креветками. Чтобы получить столик, надо ждать пятнадцать — двадцать минут, предварительно записавшись у господина, следящего за заполняемостью зала. Можно ждать у стойки с напитками, и тогда ожидание не так утомительно. Когда освобождается место, вашу фамилию выкликают громко, как в поликлинике при сдаче анализа крови, и предоставляют вам столик с немедленным обслуживанием. Фабрика ночного заглатывания пищи!

Недалеко от нас сел свежевыбритый мужчина — будто сейчас 10 часов утра, и он отменно выспался. Заказал себе сытный ужин, развернул свежую газету. Кто он? Часы показывают половину третьего ночи. Он не спешит, никого не ждет, просматривает газету.

Официанты солидны и снисходительны. Принимают заказ так же, как и у нас, смотря в сторону, но подают быстро. На сладкое жена заказала что-то изысканное. Это вызвало небольшое совещание трех официантов, в результате чего нам было сказано, как нечто экстраординарное и сверхпечальное, что заказанное кушанье надо ждать двадцать минут. Мы готовы были ждать и больше, но… подчиняясь создавшейся атмосфере чего-то непоправимого и пугающего (ждать!), согласились на обычное простенькое сладкое, которое нам тут же с душевным облегчением официант поставил на стол.