Сергей Сергеев-Ценский - Том 3. Произведения 1927-1936

• Название: Том 3. Произведения 1927-1936
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В третий том вошли произведения, написанные в 1927–1936 гг.: «Живая вода», «Старый полоз», «Верховод», «Гриф и Граф», «Мелкий собственник», «Сливы, вишни, черешни» и др.

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Он и голову старался подымать выше и держался молодцеватее, чем всегда, и косил глазом, наблюдая усатого Савелия, хорошего хозяина, заботливого к лошадям.

И, осмотрев его всего очень внимательно и распутав пальцами всклоченную гриву, сказал Савелий:

— Значит, здесь тебя постигает конец, Васька!.. Конечно, ты уж под годами… Отработал… А что касается резать, хозяйка, тут есть такой человек — Степан, он же и могилы копает людям на кладбище, — он за такие дела берется, а я уж…

Тут Савелий развел куцыми руками и поглядел на Алевтину Прокофьевну совсем уже каким-то другим взглядом без обычной для него смеси простоватости с хитрецою, — степенно и несколько даже хмуро, — и закончил:

— По первах, скажу вам, хозяйка, может у меня даже на него и рука не подняться, как я его, этого Ваську, давно знаю, а Степану, — ему абы пятерку зашибить, да он же и пришлый считается — из Новороссийска… Так он мне говорил, — будто оттуда, — а там я не знаю… Касается же поросят ваших, — когда колоть захотите, это я могу в лучшем виде: и заколю, и обсмолю, и расчиню все как следует… И много с вас не возьму, — что дадите. Ну, может, конечно, пока тех поросят вы дождете, меня уж на свете не станет, тогда извиняйте!

И ушел Савелий, простовато улыбнувшись, а Васька долго вопросительно глядел ему вслед.

Однажды Михаил Дмитрич пришел не один, а с небольшим худощавым пожилых лет человеком с тонкой и дряблой шеей, в старых очках, спаянных в одном месте сургучом, в огромной серой кепке, под которой оказалась небольшая голая голова, острая, собранная к затылку. Волосы у него были только на бровях — черные с проседью.

Голос у него оказался резкий, теноровый, когда, остановясь против свирепо лаявшего Уляшки, он кричал:

— Да ведь это же красавец, ей-богу!.. Это — ульмский дог, а?.. Ульмский или английский?.. Нет — какой красавец, а?.. Только уши, уши неправильно обрезаны! Кто их ему резал, тот мерзавец… или полнейший неуч, что в конечном итоге одно и то же!

И он даже присел перед Уляшкой, согнув худые ноги в коленях, что очень удивило собаку. Дог отскочил на шаг и оглянулся на свою хозяйку, которой говорил в это время Михаил Дмитрич:

— Наш новый ветеринарный врач — Яков Петрович… На всякий случай решил я это дело с мерином оформить… А то черт его знает, — может быть, кляча эта имеет какой-нибудь старый билет обозной лошади, а начальник милиции Чепурышкин — он безграмотный, и он дурак, и вдруг захочет он показать, что и очень умен и образован, и привлечет он тебя к уголовной ответственности за злостный убой рабочего скота… в целях срыва, что ли, посевной, например, кампании. От него можно всего дождаться… Так вот… По вопросу нетрудоспособности мерина…

Яков же Петрович, перебивая его, говорил той же Алевтине Прокофьевне с большим оживлением:

— Нет, как хотите, а это у вас английский дог, а не ульмский!.. Есть еще далматские доги, но те — меньше… И морда длиннее… И шерсть полосатая… А это английский… Но красавец, шельмец, красавец! И он ведь еще молодой! Сколько ему?.. Год с небольшим?.. Он будет гораздо больше, только кормить, кормить вволю надо, — кормить, как и нас грешных!.. Если бы меня вволю кормили, я бы тоже весил гораздо больше, уве-ряю вас, не был бы я такой легковесный!..

И одной рукой теребя за ушами Уляшку, он другою так крепко держал руку Алевтины Прокофьевны, что та сказала, смешавшись:

— Сейчас будем обедать. Садитесь, пожалуйста!

За обедом Яков Петрович был очень оживлен и говорлив. Он вспоминал отца своего, протопопа на Полтавщине, дерптский институт, где учился, князя Урусова, у которого в имении на конюшне провел он по случаю эпидемии мыта, как бывший в то время земский ветеринар, целый день…

— А он меня даже на кухне где-нибудь у себя или в людской хотя бы обедом не угостил! Шарабан вечером подали и — пожалуйте, Яков Петрович, тащитесь назад голодный, как стая волков!.. Вот они какие были, эти князья Урусовы! А то другого помещика, гвардии ротмистра помню. У того тоже день на конюшне провозился. Вечером кончил, — приглашают в дом. Ну, думаю, обедать зовет. Как бы не так! Сам-то он обедал в это время, а меня, врача ветеринарного, дальше крыльца и не пустили! Вынес лакей на крыльцо на подносике бутерброд с колбасой копченой да рюмку водки, а рюмка эта была серебряным рублем накрыта. «Это что же такое?» — спрашиваю. «Это вам-с». — «Как это вам-с?» — «Так барином приказано». Повернулся я да пошел… Вон они были какие, гвардии ротмистры, — ветеринарного врача и за человека не считали!.. Ничего-ничего, почтеннейшие! Ветеринарные-то врачи как при вас были, так и теперь остались. А вы-то где?

И погрозил энергичным, запачканным йодом пальцем над своей острой голой головою, но тут же этот палец обернул вдруг в сторону Уляшки, который лежал около стола, и спросил неожиданно:

— Чумка у него была?

— Нет еще, — сказала Алевтина Прокофьевна.

— Когда будет, вы сейчас же ко мне!.. Чуть только первые признаки, ко мне: имею от чумки радикальнейшее средство!

Тут он все тот же указательный палец твердо приставил к своей груди против сердца и наклонил голову немного вбок.

Потом он заговорил о знаменитом некогда жеребце Гальтиморе.

— За двести тысяч был куплен когда-то, еще до войны! Золотом, золотом, а не бумажками! Для государственных заводов… в Америке… как производитель. И я его видел!.. Я его не видал тогда, когда, понимаете, он был в силе и славе… Я его тогда видел, когда он шел под дождем, по грязной дороге, — это под Харьковом, кажется, было, — вместе с другими, такими же, как он теперь, а раньше когда-то, разумеется, тоже все дербистами, призерами… И вот в табуне кляч отъявленных тащится, — вы себе представьте! — из кляч кляча, и даже уши висят! Ребра, как обручи на бочке, кострец весь напоказ, навыкат… Шерсть как все равно молью травлена… «Что это за сокровище?» — спрашиваю. «Это, отвечают, действительно, сокровище было, а теперь, конечно, гражданская война идет, кормить нечем… Называется он Гальтимор!» Так я и ахнул и до земли руками!.. Вот оно sic transit gloria mundi![3] И, конечно, вскорости где-то подох он… Да и не мог жить в таком состоянии, — конечно, должен был подохнуть вот-вот… И что же от него, Гальтимора, осталось? Шкура… как и от всякой другой клячи… больше ничего, — шкура, за которую сейчас в кооперативе семь рублей бумажками дают!

— А когда мы подохнем, за наши шкуры и семи рублей никто не даст, — скромно вставил Михаил Дмитрич. — А как же все-таки по вопросу мерина? Будете вы его смотреть или так просто бумажонку напишете?

— Хотя я нисколько не сомневаюсь, что он никуда не годится, раз его у извозчика никто на работу не купил, однако для проформы мы его посмотрим, — важно ответил Яков Петрович, но в это время влетела с надворья Пышка (обедали на веранде) и, привлеченная ярко блестевшими очками гостя, села ему на плечо.

— Эт-то что за экземпляр? — удивленно привскочил Яков Петрович.

— Это — Пышка, — улыбнулась Алевтина Прокофьевна. — Она ручная.

Ветеринар взял ее в руки. Галка смотрела ему в глаза с живейшим любопытством, потом оглянулась и стала проворно клевать из его тарелки.

— Очаровательно!.. Нет, это, как хотите, — это очаровательно! — восхищался Яков Петрович, несколько рассолодевший от выпитого вина.

Так, усадив Пышку к себе на плечо, он вышел после обеда смотреть мерина, и вот около старого косматого гнедого коня сошлись все, кому был он теперь нужен, так как не только Уляшка степенно сопровождал хозяев, но и поросята деловито, один за другим, прибежали следом и, став в сторонке и хрюкнув, начали упорно глядеть на него боком и чуть приподняв белые ресницы маленьких глаз.

— Да, — протянул Яков Петрович многозначительно, осматривая Ваську со всех сторон. — Может быть, он мог бы еще работать, но извозчики и дрогали — народ корыстный: прибавочную стоимость хотят получать от лошади, жулье, а не только переводить на нее корм… Этим все объясняется. Лошадь эта убыточна для хозяйства: стара, искалечена, устала… Одним словом, брак!.. Так и запишем.

И он вынул блокнот и бойко начал писать на листочке карандашом, что мерин гнедой масти, принадлежащий такому-то, к дальнейшей работе совершенно негоден, а потому препятствий к его убою на мясо не встречается никаких. Была сделана еще и приписка о том, что с соблюдением необходимых правил убоя он может быть зарезан не на бойне, где лошадей вообще не резали, а дома.

Чтобы не быть голословным и подвести под свое заключение прочную базу, Яков Петрович набросал и список болезней, которые открыл в старом теле обреченного мерина его тоже старый, опытный глаз.

Чуть ли не все лошадиные болезни, не входящие в число острозаразных, тут были: и желваки, и сквозники, и пипгаки, и грибовики, и сплёки, и мокрецы, и путлины, и мышечный ревматизм, и эмфизема легких, и запал, и для полноты картины даже воспаление печени. Уписав все это на листке блокнота, Яков Петрович подписался с замысловатым росчерком и торжественно передал листок Алевтине Прокофьевне.