Сергей Сергеев-Ценский - Том 3. Произведения 1927-1936

• Название: Том 3. Произведения 1927-1936
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В третий том вошли произведения, написанные в 1927–1936 гг.: «Живая вода», «Старый полоз», «Верховод», «Гриф и Граф», «Мелкий собственник», «Сливы, вишни, черешни» и др.

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Заглядевшись, она не заметила, как появился Вознесенский и уселся на другой такой же зеленой скамье через дорожку, прямо против нее. Он закурил и, дымя папиросой, вертя в руке портсигар из карельской березы и щуря свои китайские глазки, сказал ей врастяжку:

— Лю-бу-е-тесь!.. За-нят-но!.. Ваше имя-отчество?

Вопрос был сделан быстро, деловым тоном. Старуха ответила тут же, привычно:

— Евфалия Кондратьевна, — и, только когда ответила, отвернулась, буркнув: — Зачем это вам нужно имя-отчество?

— Так я уж привык по старинке… Евфалия — имя довольно редкое… Но иногда раньше попадалось… Ев-фалия, Ев-фимия, Ев-патория…

Он был теперь гораздо краснее, чем за обедом, и крупнее и ярче показался старухе его мясистый нос.

— Евпатория — это разве имя?.. Это — город такой, — пробасила старуха.

— А-а?.. Вот как?.. Значит, я перепутал… Правда, правда… город… Туда еще как-то лет двадцать назад поехала лечиться от чего-то моя жена и там без вести пропала.

— Ну, вот видите… Как же это так без вести?.. — вкось на доктора поглядела старуха.

— Под-стро-ено, под-стро-ено все было так, разумеется, чтобы я ее не искал!.. А я ее, признаться, и вообще-то не искал, — подмигнул он. — Зачем мне?.. Захотелось тебе без вести пропадать, пропадай, матушка, на здоровье!.. Может быть, где-нибудь и жива еще… Хотя после стольких лет пертурбаций всяких — едва ли…

— Как же вы после этого? — полюбопытствовала старуха.

— То есть в каком смысле? — и доктор жестоко затянулся и закашлял. — После этого ведь тут в скорости война началась, я был мобилизован, конечно, попал на турецкий фронт, потом революция, потом… вообще, как вам известно, тогда уж совсем не до жен было…

— А дети-то ваши как же?

— Какие дети? — очень высоко поднял изумленные брови доктор.

— Совсем не было?

— Гм… За-нят-но!.. — Доктор вдруг стал еще веселей, чем был. — Де-ти!..

— Что же это вы, как будто я вас об тиграх спрашиваю! — отвернулась старуха.

— Об тиграх?.. — Доктор захохотал. — За-нят-но!.. Нет, детей никаких не было… Для этого особый талант нужен, как вам известно… А раз к этому никакого призвания не имеешь…

— Да у вас, должно быть, и к медицине вашей тоже призвания никакого нет, — обиженно перебила старуха и отвернулась.

— Не-ет, я бы так решительно о себе не сказал, не-ет! — весело заерошил бороду доктор. — Как сами видите, вопросом об естественном долголетии я интересуюсь, а этот вопрос все-таки имеет же кое-какое касательство к медицине… Вот, например, и на вас я смотрю и думаю: доживете вы до ста лет или не дотянете?.. Вы, может быть, и не знаете, так я вам скажу, что от такой прелести, как рак, вы, вероятно, уже избавлены, а от рака погибает по-рядочный процент людей… Затем брюшной тиф, — этот красавчик вам тоже уж не опасен… Геморрой вам надоедать не будет… И вообще блистательно перешагнули вы через целую кучу болезней… Что же вам теперь остается?.. Так, кое-какие пустяки: склероз… крупозное воспаление легких…

— Э-э, — поморщилась и гневно обернулась старуха. — Что это вы тут мне с болезнями с такими?..

— Не любите?.. Вот видите… В этом мы с вами вполне, значит, сходимся: я сам их терпеть не могу!.. Но они, окаянные, тем не менее существуют!..

Тут большой черный мяч волейболистов, кем-то поданный с излишней энергией, залетел к зеленым скамейкам, и бежавший за ним Костюков крикнул Вознесенскому:

— А-а, доктор… Чуть я вашу булочку не слопал!

— Глупо, что оставили! Надо было слопать! — поспешно отозвался, как того требовал момент, Вознесенский.

На аллее, где играли в городки, молодой круглоплечий, в очках, инженер-механик мастерским ударом выбил сразу всю фигуру, да еще такую трудную, как «змейка». Доктор крикнул туда: «Браво!» — и слегка похлопал в ладоши.

А по речке в это время плыла лодка с целым квартетом балалаечников со скульптурными, голыми до пояса, молодыми телами. Очень бравурную мелодию кинули к зеленым скамейкам хорошо сыгравшиеся балалаечники, так что старуха сказала уж не шмелиным своим басом, а в более высоком регистре:

— Ишь как у них выходит!.. А, кажись, что же такое балалайка? Так себе — трень-брень.

Доктор же сделал рупором руки и закричал вдогонку проплывшей лодке:

— Бра-вис-симо-о!..

Старухе он сказал потом:

— Хорошо-хорошо… Отлично поют канашки… И вообще здесь неплохо… А если еще протянется бабье лето этак до-о…

— Так уж и бабье! — перебила снова басом старуха. — Теперь только женщины, а баб уже нет!.. Довольно!..

— Вот как! — удивился доктор. — Значит, попили нашей кровушки, и будет?.. Ну, нет так нет… Пусть будет женское лето, мне все равно… Так вот если протянется это женское лето, скажем, до половины сентября, будет совсем чудесно, а?..

Но старуха поднялась почему-то и пошла, придерживая свою шаль у подбородка. Она не сказала даже теперь: «Шли бы вы с дамами болтать!» — а просто, вздохнув и прикашлянув слегка, задвигала ногами от реки в сторону дома, и доктор, не зная, что об этом подумать, опять, как это уже было сегодня, глядел ей вслед и находил в ней что-то библейское. Когда же к нему подошел и сел рядом табаковод, доктор, глядя на его крупный, с сильным выгибом нос и выпуклые глаза, спросил прищурясь:

— А что, скажите, турка у вас в роду не было?

— Воз-можно!.. Все, знаете ли, возможно! — ответил беспечно Чапчакчи. — А что?

— Да так как-то этак… вид у вас несколько притурковатый…

В семь часов две или три подавальщицы бегали с колокольчиком, давая знать, что нужно сходиться на ужин.

На второе за ужином подали гурьевскую кашу.

— Странное дело… Почему же она гурьевская? — спросил, ни к кому не обращаясь, Пронин.

— Ага!.. Вот именно… Почему гурьевская? — подхватил Вознесенский.

— Город есть такой — Гурьев… Кажется, в Астраханском крае… или в Оренбургском… — начал было думать вслух Костюков, но доктор перебил его оживленно:

— Город Гурьев!.. Да, есть такой при устье Урала… Только каша эта не городом пахнет, а целым министром!.. Был такой при Александре Первом министр финансов — граф Гурьев… Оставил после себя на память вдребезги расстроенные финансы (Канкрину их пришлось потом выправлять), дочь Нессельродшу да вот эту кашу… И вот ирония судьбы человеческой: о финансах расстроенных забыли, о Нессельродше — на что была баба-бой — тоже забыли, а кашу его даже вот через сто лет и даже в доме отдыха подают!.. И что же он тут такого изобрел, скажите на милость?.. В обыкновенную манную кашу понатыкал кусочков разных фруктов, чем и приобрел бессмертие!..

— Предлагаю стереть с лица советской земли этот позор! — сказала с жаром Алянчикова.

— Стираем! — отправляя в рот ложку, кивнул ей Костюков.

— Переменить название! — объяснила Алянчикова.

Доктор поспешно дотянулся к самому уху старухи и спросил шепотом:

— Ваша фамилия как?

— Уточкина… а что? — прожужжала старуха, но доктор уже поднялся и торжественно начал, приосанясь:

— Вношу предложение по вопросу дня: в честь уважаемого товарища Уточкиной (он указал на старуху) предлагаю назвать это блюдо уточкиной кашей… Кто против?

Никто не высказался против. Все рассмеялись, даже и Ландышева. Старуха внимательно поглядела на Вознесенского и покивала головой, как кивают старые на молодых и умные на глупых.

После ужина было еще светло. Казалось, что солнце задержалось на горизонте гораздо дольше, чем было ему отведено, и эти последние иззелена-оранжевые лучи просквозили верхушки сосен, берез и елей в парке так, как этого и нельзя было представить солнечным днем. Не только каждая ветка, каждый лист — каждая игла казалась отдельной. Тончайшее кружево сплелось над головами, лица стали значительнее и сложнее.

Эти последние перед сумерками лучи, — в них есть какая-то ласковость, задушевность, и она отражается на человеческих лицах, слабо окрашенных в слегка зеленое, когда стушевываются скулы, щеки и подбородки и глубже, и ярче, и задумчивее выступают глаза.

На карих глазах Ландышевой, которая, робко и будто не вполне доверяя своей способности ходить по аллее, посыпанной мягким желтым песком, а не по гладким плитам и асфальту тротуаров, двигалась скользящей походкой к реке, задержались серые с золотыми точками глаза инженера Шилина, шедшего уже от реки к дому.

— Хотите кататься в лодке? — вдруг спросил Шилин, едва остановясь.

Он, усталый, даже и глазами не улыбнулся при этом: внимательность прозвучала только в его голосе, надтреснуто-глуховатом.

— Покататься? — изумленно отозвалась Ландышева. — Я ведь ничего не умею: ни грести, ни этим… как он называется?.. рулем…

— Да вам ничего и не нужно будет: только сидеть. — Шилин слабо махнул рукою.

— А кто же будет грести?

— Да вот еще — кто же!.. Я ведь иду за веслами…