Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 11, 2003

• Название: Новый мир. № 11, 2003
• Автор: Журнал «Новый мир»
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал

---

Особенно же — Дмитрия Воденникова.

Здесь пойдет речь о его уже четвертой книге стихов.

В 1996 году Воденников ярко дебютировал небольшим сборником «Репейник» (тираж всего 300 экз.) и, хотя как автор был замечен и читаем литературной публикой задолго до (публикации в журналах «Арион», «Знамя», в «Митином журнале», в альманахе «Вавилон» и проч.), после выхода книги как-то сразу стал «гордостью обоймы», равно и первой ласточкой среди поэтов — представителей так называемой новой искренности: достаточно древний и, полагаю, небезыронический термин Д. А. Пригова, давший название — уже отнюдь не ироническое — новому же (в плане формотворчества — сразу оцененного критиками как неомодерн) направлению в молодой преимущественно поэзии конца 90-х.

Уже тогда, в тех текстах, присутствовала нехарактерная для сугубо рациональной, круто костюмированной (в стиле деловом или же свободном — маргинальном, скоморошьем — без разницы) современной «авангардной» поэзии сознательная открытость, эдакая будоражащая душевная «обнаженка», экзистенциальный стриптиз, а если теоретизировать — некая раздражающая и одновременно восхищающая прямота лирического высказывания, свойственная скорее «заказным», с установкой на доступность, текстам современных эстрадных песен (невзирая на очевидную причудливость и — я бы даже сказала — вычурность символики Воденникова). Хотя и не без примеси резонного для поэзии нового времени декаданса — как-то так, как раньше практически никто себе не позволял, и о чем-то таком, о чем обычно умалчивалось: «Ах, жадный, жаркий грех, как лев, меня терзает. / О! матушка! как моль, мою он скушал шубку, / а нынче вот что, кулинар, удумал: / он мой живот лепной, как пирожок изюмом, / безумьем медленным и сладким набивает / и утрамбовывает пальцем не на шутку. / О матушка! где матушка моя?» И еще хлеще: «Как на убийство, мы идем в кровать… / и можно ль после рядом с трупом спать?» Эдакий постконцептуальный концепт, если можно так выразиться.

Свое частное впечатление помню отлично и попробую препарировать: когда по-ахматовски выверенная, когда — наоборот — совершенно дисгармоничная, «режущая ухо» звукопись, дерзкая рифмовка, нестандартный инструментарий (вообще практически непрослеживаемая поэтическая кухня), эклектизм — и визуальный и языковой, коллажность. Отдельно отмечу присутствие в этом поэтическом «театре одного актера» некоего особого миманса — множества окружающих лирическое эго, живущих самостийной жизнью статических персонажей, мифологем, персонифицированных позитивных, а чаще — негативных (раздражение, апатия, брезгливость, боязнь и т. п.) состояний и эмоций, причем помимо человеческих особей этими «статистами» запросто могут являться представители мира фауны и флоры, мира предметного и проч.: «…будут плавать в уме, как в лазури, лица: / кот и петух, петух и лисица», или: «Слышу: куст кричит, его лупцуют сабли, / и скворчат его грибные руки». Плюс — какая-то совсем своя, очень антиномичная, органика стиха: особая фактура стиховой ткани, крайне неоднородная, когда — грубовато, шероховато, «неудобно для рук» (Бродский), когда — напротив — выписано тончайшим пером, ажурно; опять же резкие перепады эмоционального градуса (часто даже — в пределах одного и того же текста); иногда видно: писано с явной заинтересованностью, яростно, гневно, с требованием от читателя полной эмоциональной отдачи, иногда — наоборот, вызывающе-надменно, с полным безразличием к производимому эффекту — как говорится, «без реверансов»; монологи произносятся то с непробиваемым скепсисом — читатель как конфидент не нужен, насильственно выведен в сторонние наблюдатели («Со мной, как со страной, ни пить нельзя, ни спать»), то — с неподдельным трагизмом — нельзя не сопереживать, читатель милостиво допущен во святая святых: «Скоро, скоро придут и за мной и возьмут руку, / и возьмут ногу мою, и возьмут губы, / даже синие глазки твои у меня отнимут, / все возьмут — только волчью и заячью муку / не отнять им»… Отчего чувствуешь себя — как на качелях: вестибулярочка шалит. Короче — бесконечное поддразнивание, подманивание твоего (читателя) внимания, тут же — мгновенное ускользание ящерки авторского «я» и — ехидный ящеркин хвостик, остающийся в руке особо любопытных.

Как ни удивительно — все это почему-то почти не бесит, хотя здесь явно — не без вызова. Бередит же и будоражит, но, как ни странно, — позитивно, новая какая-то, «приплясывающая», «вихляющаяся» интонация (поэтический твист или шейк, а когда и чарльстон), особого качества психологизм (де-садовский какой-то, ей-богу), надменная или же, наоборот, — самоотверженная какая-то откровенность, выше выносимого словесный жар. И — в итоге: здорово! Ярко, дерзко, безусловно ново.

За последующие три года работы — несколько циклов стихов: жутковатый (нетривиальные «разборки» с превратностями прелестного возраста), а кое-где — вышибающий реальную слезу «Трамвай»; лаконичные «Весь 1997-й» (с изрядной долей аскезы — как душевной, так и формотворческой — лирический дневник) и «Весь 1998-й»; яростно-аскетичный лирический цикл «Любовь бессмертная — любовь простая»; циклы, вошедшие в книги «Холидей» (1999) и «Как надо жить, чтоб быть любимым» (2000).

И все это время — никакой накатанной колеи, никакой статики, никаких авторских штампов, никакой повторяемости — кроме той, которая органична и имеет отношение лично к нему («А что уж там, во мне рвалось и пело, / и то, что я теперь пою и рвусь, / — так это все мое (сугубо) дело, / и я уж как-нибудь с собою разберусь»). В общем-то роскошь — говорить прямо и только то, что считаешь нужным, не исходя не из чего иного, кроме собственной внутренней правоты, находя для этого какие-то единственные, прошедшие личную (неведомую этим самым другим) цензуру словба. Откуда, в свою очередь, возникает некая непредсказуемость лирического сюжета, дающая необходимый для жанра эффект новизны: «Но зелень пусть бежит еще быстрее, / она от туч сиреневых в цвету, / она от жалости еще темнее»… Свежо. И убедительно.

Рецензируемая книга, с декларативным, на первый взгляд, названием (почти «пощечина общественному вкусу», согласитесь, если рассматривать его именно как декларацию), которую лично я, в отличие от автора, отчетливо вижу с названием другим, именно — «Четвертое дыхание», — тоже очень хороша.

Книга трехчастна: два писанных в течение одного (2001) года, но очень разных цикла стихотворений — весенний «Цветущий цикл» и осенний, давший название книге, — завершаются «Приложением» — мини-поэмой (или макси-стихотворением) «Четвертое дыхание» с посылкой и автоэпиграфом вначале (последняя вещь — «внесезонна», по-видимому, являясь лирической автобиографией, дневником всего года).

В отличие от предыдущих, книга не производит впечатления итоговой: если каждая из прежних оканчивала какой-то период, эта — скорее начало чего-то, некий, говоря словами самого автора, отдельный выход / в густые заросли, в высокую траву. Новая для автора тематика, новый способ диалога с читателем, могущим, поставив себя то на место протагониста, то на место слушателя, быть наконец допущенным во внутренний мир стихотворца на более или менее продолжительное время, не рискуя тут же как персона нон грата быть «изгнанным из рая». Обращение с речью, как правило — патетической, к незримому собеседнику. Здесь почти уже нет никакого позиционирования, лирическое «я» автора тождественно лирическому герою, адресат — очень конкретен и человечен, невзирая на отсутствие зримого облика (к слову, оригинальная черта поэта — полный отказ от кокетства, прямота и, я бы даже сказала, беспафосность отношений не только с предполагаемым читателем, но и с вдохновительницей-музой, при высокой, прошу заметить, пафосности самих стихов):

Вот так и я уйду (и на здоровье),
и ты уйдешь — провалишься к цветам,
но все равно всей невозможной кожей
услышу я (и ты услышишь тоже):
Я тебя никогда не забуду, о боже, боже.
Я тебя все равно никогда никому не отдам.

Тривиально, центонно? Но так говорится единственно возможным образом единственная правда. Говорящий не боится аналогий, реминисценций, не боится цитировать (и отнюдь не Уильяма Блейка или неизданного кого-нибудь из «наших») — самоё Примадонну вкупе с самым что ни на есть хитовым Вознесенским! Но зато — все это Я и ТЫ услышим «всей невозможной кожей» — то есть, опять-таки, так, как я сказал, — и никак иначе. И рифма: кожа — тоже — боже — в таком контексте как новенькая.

Это ты полстолетья спустя —
ты с меня соскребешь эту ложь
и возьмешь,
как тюльпан, как подростка, за мою лебединую шею.
Только что ж ты так долго,
так долго навстречу идешь,
только что ж это я —
так безропотно — ждать не умею.

Кстати, один из немногочисленных не-ямбов в книге. В основном там — пяти-шестистопные, реже — четырехстопные ямбы. Автору не нужен многообразный поэтический арсенал, выработанный предшественниками: что и как сказать — он решает без какой бы то ни было помощи извне, посему и рифмы типа в уме — к тебе, идя — меня, знаю — не желаю, листвы — пустоты не только возможны, но и абсолютно оправданны, помимо того, что так рифмовать — дерзновенье, — сейчас, когда «хуже Бродского у нас пишет только ленивый» (кажется, Юнна Мориц).