Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 9, 2003

• Название: Новый мир. № 9, 2003
• Автор: Журнал «Новый мир»
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал

---

Замечательно то, что все эти публикации — открытия, сделанные именно ученым-востоковедом, и никем другим.

Юрий Кобрин. Я вас переводил… Малая антология. Вильнюс. «Alka», 2002, 880 стр.

«Кому-то моя малая антология покажется странной по составлению. Не всех устроит соседство поэтов, разных по стилю, эстетике и политическим воззрениям… Но это — мой выбор. Я пытаюсь вернуть свой невосполнимый долг людям, живым и ушедшим. Они дарят и дарили мне человеческое тепло и счастье».

Поэт и переводчик Юрий Кобрин мог бы переводить и великолепного Венцлаву, и многомудрого Мартинайтиса. Есть и другие имена, справедливо и прочно усвоенные «международным» книжным рынком. Но кто из русских сегодня переведет остальных — покойного уже Межелайтиса, Скучайте, Ращюса, Някрошюса?

Речь литовскую в свою перелагая,
городом без устали шагаю.
Совершенство готики меня
поражает сходством со стихами:
в пламени застывшего огня
догорают годы мотыльками…

(Ю. Кобрин, «Вместо эпиграфа», 1966)

Наталья Астафьева. Польские поэтессы. Антология. Перевод с польского, составление, предисловие Н. Г. Астафьевой. СПб., «Алетейя», 2002, 640 стр.

Три года назад Наталья Астафьева и Владимир Британишский издали двухтомную антологию «Польские поэты XX века». Там было 16 женских имен, здесь — 28. Дело не в статистике, а в подвиге, в самом что ни на есть не пафосном значении слова.

Здесь, у Астафьевой, — подробные биографии, отчетливые (фото)портреты, десятки и сотни стихов, написанных польками за последние сто лет и переведенных впервые. Сорок лет погружения в тему.

Об одной из стихослагательниц, Анне Каменьской (1920–1986), Чеслав Милош писал: «Она оставила впечатляющие свидетельства религиозной мысли, противостоящей несчастью». Стихотворение А. К. так и называется — «Следы»:

Боголюбивый недоверок
ищу хоть следа на песке
хоть черточки из того
что писал Он пальцем
на земле библейской
хоть в воздухе витающего жеста
хоть вздоха в стародавней тишине
хоть горизонта на котором
отдыхало Его око
А вижу всюду лишь печаль Христову
на каждом человеческом лице

Трудно представить, внутри какой многоголосой, напряженной симфонии живет все эти годы Наталья Астафьева.

— 1

Владимир Каганский. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М., «Новое литературное обозрение», 2001, 576 стр. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).

576 страниц. У Гумилева и Фоменки тоже помногу.

Там — «пассионарность», здесь — «ландшафт». «Неожиданный и оригинальный взгляд на современную Россию с позиций теоретической географии» (из «баннера» на 4-й странице обложки).

Бывает.

«Пространство СССР — источник ресурсов и место экспонирования внепространственных целей и ценностей. Смысловое единство пространства актуально не дано и не переживается; пространство тотально фрагментировано и маргинализовано» (стр. 159). «Страна-государство (сиречь Россия. — П. К.) пребывает в переходном состоянии; что будет после его окончания на месте РФ — еще не ясно. Может ли быть великой державой страна в состоянии самораспада? Того, что миф приписывает России, у нее и других стран нет. Это не мешает им жить. А нам должно не мешать знать и понимать» (курсив мой. — П. К.; во какие поэзы печатаются на стр. 409, под заголовком «Великая держава?»).

Ну и хватит выписывать. Живет себе человек в «ЭрЭф» — и пусть живет. На все 576 ученых страниц. На весь ландшафт.

Театральный дневник Григория Заславского

Советское, настоящее

Деление искусства на советское и антисоветское сегодня, конечно, уже не актуально. Но для тех, кто родился и вырос при советской власти, эта оппозиция была не только идеологической, но и эстетической. Речь ведь шла не только о содержательных «моментах», но и о самой форме тех или иных сочинений. И те, кто получал право запрещать спектакли, романы или фильмы, и те, кто имел счастливую возможность прочесть или увидеть это запрещенное, «антисоветское» искусство, прекрасно понимали, чтбо вызывает возражение или не устраивает, чутко улавливали политические и художественные проявления разрешенного и запретного.

Но вот, кажется, и это противостояние уходит в историю. Новые спектакли пытаются анализировать советское прошлое вне этих, потерявших актуальность, категорий. Обращаясь к пьесам советского времени или — что, понятно, не всегда одно и то же — пьесам о советском времени, постановщики не пытаются ставить оценки нашему прошлому. Не берутся разоблачать или выставлять минус событиям и обстоятельствам, которые еще недавно по тем или иным причинам оценивались только с плюсом как несомненные завоевания социализма.

Характерными в этом отношении мне показались два спектакля, вышедшие в нынешнем году, — «Таня» Алексея Арбузова в Российском молодежном театре и «Московский хор» Людмилы Петрушевской в Малом драматическом театре — Театре Европы. Последний спектакль в июне был отмечен Государственной премией в области литературы и искусства; лауреатом стала и драматург Людмила Петрушевская, написавшая эту пьесу более десяти лет тому назад.

В адрес премьеры «Тани» в Российском академическом молодежном театре сразу же посыпались упреки. Режиссера Александра Пономарева упрекают в том, что он изменил прежде облюбованным авторам-обэриутам, что иронизирует там, где ирония неуместна, что любуется той жизнью, которая достойна только осуждения. Той жизнью, от которой теперь следует отказываться, как раньше, в той самой жизни, заставляли отказываться и отказывались от своих родителей. Будто бы при Сталине были только лагеря и потому на страшные 30-е можно смотреть только сквозь решетку тюремной камеры или колючую лагерную проволоку.

Лагеря, конечно, «из песни не выкинешь». Они были.

Но и Таня, такая, какой описал ее Арбузов, — захваченная наивной, детской еще, чистой любовью, брошенная, а вернее, сама бросившая изменившего ей мужа, потерявшая ребенка, уехавшая строить далекий Стальград (вероятно, речь — про Комсомольск-на-Амуре), там встретившая разлучницу и спасшая от смерти ее сына, — такая Таня тоже была. И жизнь — была (и каждое шепотом произнесенное ею слово кричит, как когда-то в своих стихах — Марина Цветаева: «Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись!»). Жили не только на чемоданах, наспех собранных для «дальней дороги» и казенного дома, не страхом единым. Очевидцы говорят: и любили, и пели, и пили, и веселились так, как теперь не веселятся. И — вопреки всему — чувствовали себя свободными.

Аберрация памяти? Аберрация зрения? Возможно, конечно, и то, и другое. Но ведь Арбузова нынешние критики винят во лжи, в намеренном умолчании и описании того «дивного, нового мира», которого в реальности не было и не могло быть. Эти критики, кажется, не поняли, о чем поставлен спектакль и что хотел и что сумел сказать режиссер.

Спектакль Пономарева — о том, в частности, что человек не равен социальной ситуации. Режиссер не упивается «советским мифом» и не иронизирует над советским прошлым, так что интонацию его «Тани» никак нельзя приписать к знакомым и хорошо известным, облюбованным нашим постмодернистским временем мелодиям. Хотя разные проявления того и другого при желании можно вычленить в тех или других сценах. Например, в доброжелательно выписанном Первомае, где гости Германа, все, как один, выходят в белых брюках и кителях-френчах, открывая «оформленность» времени и его блеск (и то и другое должно завораживать, на то и рассчитано).

Пономарев обращается к первой, «политически неграмотной» редакции пьесы, чтобы посвятить ее, «самую романтическую историю любви отечественной драматургии», своим дедушкам и бабушкам, которые в те страшные годы были «молодыми, веселыми, бесшабашными, влюбленными и наивными». И за эту веру, добавим от себя, заплатившими здоровьем — на тех самых «веселых» и «бесшабашных» стройках — или жизнью, — когда, подобно Кульчицкому или Когану, шли в первые дни войны добровольцами на фронт. Их веселость и бесшабашность не чета нынешним, и потому с такой завистью и в таком молчании смотрят нынешние молодые, почти одногодки арбузовских героев, на, казалось бы, несовременные отношения и несовременные проявления любви.

Пономарев, знаток обэриутов, сполна рассчитавшихся за свою «ненормативную» литературу и аполитичный быт, не пытается уйти от страшного, которое гуляло тогда за дверями Таниной квартиры, счастливо не вторгаясь в ее не слишком счастливую жизнь. «Страшное» гуляет где-то за сценой и молча напоминает вдруг о себе (о времени, о времени!), когда из-за кулис на край сцены выходит на минуточку человек в кожанке: присматривается к происходящему и снова прячется в тень. Или — уже трагикомически — время обнаруживает себя в том, как баба Дуся пугается и крестится, роняя фотографию товарища Сталина, заменившую в новом быту старорежимную икону.