Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2003

• Название: Новый мир. № 3, 2003
• Автор: Журнал «Новый мир»
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал

---

Новая повесть продолжает основную линию творчества П. Г. Проценко. Широко известны его книги о катакомбном епископе Варнаве (Беляеве), церковном интеллигенте и писателе. Героиня новой книги — малограмотная крестьянка. Да и действие происходит вдалеке от центров церковного сопротивления, в глухой деревне на стыке Владимирской и Московской губерний.

По всей логике становления и развития советского общества Марфу Ивановну должны были убить в двадцатые годы. Но лишь в незабываемом 1941-м небогатая, не имевшая врагов, слова не говорившая о политике женщина была наконец арестована. Погибла она два года спустя. По одной из версий, ее актировали, но сил доползти до лагерных ворот у крестьянки уже не нашлось. Память о замученной «за церкву» односельчане хранили до конца века.

Так стечение различных обстоятельств донесло образ живой России — почти до наших дней. «Документальная повесть». Письма. Фотографии, на них лица людей, пейзажи, остовы полусгнивших домов. И рассказы восьмидесятилетних стариков, младших современников-односельчан Марфы. Все это проходит перед нами. И какой-то обратной проекцией ведет в непостижимо далекое прошлое: в докатастрофную Россию, в которой Марфа Ивановна родилась.

«Если идти по полю, протянувшемуся между деревнями Новосергиево и Зубцово, то на горизонте медленно вырастает колокольня приходского храма, осеняющая своим крестом округу. Крестьянин, идущий за сохой, заслышав звон колокола, вспоминал о времени молитвы, о Небе, сошедшем в земную, телесную природу в облике Христа…

В красном углу почти каждой крестьянской избы в округе мерцали иконы в киотах, пылающих яркими красками Марфиных цветов. На протяжении почти четверти века наряды невест и женихов близлежащих волостей украшали белые, красные, зеленые букеты, созданные руками Кондратьевой; на могилы возлагали сплетенные ею венки, а деревенские сходы проходили в горницах, стены которых были увешаны изделиями мастерицы. Приходской храм в Новосергиеве был средоточием ее постоянных забот, и, конечно, для храма она работала бесплатно (Этого требовало само ремесло цветочницы, изначально связанное с прославлением христианских святынь.)».

Перед нами не идеализация крестьянского быта: автор не забывает ни о тяжести жизни простонародья, ни о — подчас — прямом скотстве ее. Первый муж Марфы утонул, напившись, прямо на работе, в большом чану, где вымачивали ткани. Не правда ли, сразу возникает литературная ассоциация? Такая же кончина постигла одного из героев горьковской «Матери»: жертва эксплуатации свалилась по пьянке в заводской котел с кипящей смолой. Но крестьянство коренным образом отличалось от люмпенизированных городских низов. Община была носительницей твердых позитивных ценностей: бытовых, трудовых, семейных. Безусловно, «коллективный полудиктатор» (так называл общину В. В. Шульгин) препятствовал развитию в крестьянах неповторимых индивидуальных черт. Но странно, как делают это некоторые теоретики, от общины вести отсчет колхозного ада. Крестьянство было для большевиков носителем традиционных идеалов, не всегда личностно осознаваемых, но коренящихся в самой сути народной жизни. Эти идеалы, прежде всего религиозно-общинные, и стирал с лица российской земли экономически неэффективный колхозный строй.

«Все эти годы, — вспоминает дочь Марфы о „великом переломе“ — времени Крестьянской Чумы, — к матери всегда шли люди за цветами. Приходили издалека. Вот, помню, приходит поздно вечером женщина из Ратькова. Река перед Пасхой разлилась, и она не могла пройти полем, пришлось делать большой крюк через Заречье, Следово и Мамонтово. Появилась она у нас уже под ночь. Извинилась, что пришла поздно и что денег у нее нет и она вместо них принесла муки. Мать заплакала, сняла цветы с икон.

— Какие понравились, — говорит, — те возьмешь.

— Спасибо, что дала.

— Тебе спасибо, что сама пришла да еще что-то нам принесла».

А новая жизнь наступала. «Иконы жгли и рубили по всему уезду. Уничтожали и книги — почти все, что были изданы до революции. В центре Ногинска, на площади Карла Маркса, периодически раскладывали огромный костер, и тысячи людей тащили в него и томики в кожаных переплетах, и связки дешевых бумажных изданий, и семейные киоты, из которых отрешенно глядели светлые лики святых».

Передовой город подавал пример отсталому селу. «Разгульная толпа мужичков (из тех, которых исстари прозывали в деревне „непутевыми“) во главе с колхозным руководством вваливалась в избы и требовала от хозяев отдать им имевшиеся иконы на сжигание. Если те не отдавали, устраивали обыск. „Колхозники не имеют права держать у себя пережитки прошлого“. Найденные иконы тащили на прогон… складывали из этих намоленных досок горки и разжигали костры… Однажды Марфа ухитрилась незаметно вытащить из груды образов, предназначенных на сжигание, икону Воскресения с клеймами. Принесла домой и спрятала под порожец ворот в сарае. Переждав некоторое время, когда приступ очередной истерии несколько улегся, снесла икону в церковь».

Так вела она себя долго, непозволительно долго. Но вот пришел черед и для Марфы Ивановны за антисоветские свои дела отвечать. Автор книги подробно цитирует следственное дело, обвинительное заключение, приговор. Похоже, что эти выразительные документы правдивы. Производителям их не было нужды лгать: обычные, обыденные дела и слова живущей по заповедям Господа и предков крестьянки как раз и оказывались преступлением в зазеркальной Муравии.

«Кондратьева… активная церковница, колхозным строем вечно недовольна, так, например, в дни коллективизации она мне лично заявляла: под окном не сиди, добра от меня не получишь… Продавала просфиры, церковные свечи, делает цветы и всеми этими делами занимается до сих пор», — показал один из обвинителей.

«Принимала участие по сбору денег на содержание попа и заготовку дров для церкви», — добавил другой.

«После закрытия церкви Кондратьева перебросилась по своей профессии в Стромынскую церкву и там среди верующих организовывала разные молебствия». Это уже — официальная характеристика на врага народа.

Следователь Марфы Ивановны оказался человеком незлым. Дело завершил быстро. Впрочем, было оно простым и ясным, и выбивать из антисоветчицы показания не было никакой нужды. Но оперуполномоченный Платов снизошел до не предусмотренного инструкциями разговора с дочерью государственной преступницы. И популярно разъяснил незнакомой с параграфами статей колхознице, в чем вина ее матери.

«Вот видите, она все призывала людей, что Богу нужно молиться, раз идет война…»

Война и правда была в разгаре. И бессмертный Вождь с его великим Маршалом, как ретиво уверяют нас нынче «православно-патриотические» кликуши, уже истово молились и прикладывались к мощам.

У дверей суда родные Марфы Ивановны видели ее в последний раз. Письма женщины из Сибири становились все короче. Вскоре они прекратились совсем.

Но исчерпывающую информацию о судьбе Марфы Ивановны родные ее все-таки получили.

«Осенью 1942 года Ольга, дочь Марфы, упала без сознания на дороге. Ее подобрали и, беспамятную, отвезли в больницу села Мележи. Это был сыпной тиф, от которого она едва не умерла. Выписали ее лишь весной. За это время в забытьи ей представлялись различные видения. Однажды явилась „Страждущая“ Божия Матерь, с Младенцем на руках. Ольга спросила: „Божия Матерь! А как моя мать? Что с ней?“ Та ответила: „О матери твоей мы побеспокоимся, а ты думай о себе“. Ольга едва успела повторить: „Божья Матерь! А мама моя вернется домой?“, как в воздухе появилось как бы облако, и Богородица растворилась в нем».

Эта книга была бы интересна и значительна, даже если бы ее автор ограничился описанием такой судьбы. Но замысел его шире: разные судьбы, разные эпохи скрестились в названиях улиц, в пересечениях сохранившихся домов маленького Ногинска.

Неподалеку от здания, где судили Марфу Ивановну, в улицу с характерным названием «III Интернационала» вливается другая, улица Татьяны Лебедевой. Она названа так в честь народоволки, принимавшей активное участие в «охоте» на Александра II — освободителя крестьян.

Перед нами типичная судьба революционерки. Дочь помещика, выпускница Николаевского института благородных девиц впервые была арестована за поджигательскую пропаганду среди крестьян. Просидев восемь месяцев, отпущена на поруки. Новый арест — по знаменитому «делу 193-х». Признана виновной. Приговорена к высылке, но тут же отпущена на свободу: суд зачел предварительное заключение. «Я… отказалась от политической деятельности, но правительство своей глупостью и жестокостью подтолкнуло меня вернуться на стезю сопротивления», — скажет Лебедева позднее по этому поводу.

Варварская жестокость самодержавного суда толкнула Татьяну на путь цареубийства. Неудача. Новый суд, на сей раз приговор — виселица. Но гневные протесты свободолюбивой западной общественности уберегли убийц от веревки (вот же они — истоки…). Революционерка не перенесла каторги. Ее сообщник и любовник Михаил Фроленко пережил ее надолго. Уже после Крестьянской Чумы, накануне Большого террора, заслуженный террорист вступил в ВКП(б).