Регина Эзера - Колодец

• Название: Колодец
• Автор: Регина Эзера
• Издательство: Лиесма
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В романе «Колодец» раскрывается характер и судьба нашей современницы, сельской учительницы, на долю которой выпали серьезные женские испытания. В повести «Ночь без луны» события одной ночи позволяют проникнуть в сложный мир человеческих чувств.

---

Дайна. Что… что у тети? (Пауза.) Тетя больна?

Том. Спи, Дайна. Больна.

Дайна. Ей больно?

Том. М-хм…

Возвращаются Скрастынь с Салзирнисом.

Скрастынь. Дозвонились. Обещают прислать машину. Только снег ужасный, вот что!

Салзирнис (Гайде). Мама зовет вас — идите к нам, пока приедут из больницы.

Бернат и Анна уводят Гайду, которая тяжело опирается им на руки. У двери она останавливается и корчится от нового приступа боли.

Кристина. Смотри ты, как часто!

Дайна. Ану-ля, не уходи!

Анна. Я сейчас приду. Поговори пока с Томом.

Хлопает дверь. В зале ожидания какое-то время все молчат. Слышно только, как в комнате дежурного важно и раздельно тикают часы.

Скрастынь (шепотом). Что с тобой случилось, Раса. (Пауза.) Раса…

Он украдкой берет ее руку в свою: рука бесчувственная и холодная, как неживая.

Скрастынь. Я действительно не понимаю, за что ты обиделась…

(Ну не права ли была Кристина, когда сказала, что все мужчины олухи? Скрастынь поистине мог быть догадливей в свои тридцать пять лет и при высшем-то образовании.) Он нежно пожимает ее руку, все еще глядя с недоумением, но Раса неожиданно резко вырывает свою ладонь, в ее голосе слышатся сдерживаемые слезы.

Раса. Ах, оставь меня в покое, Альф… (Пауза.) Такая ночь — и так она кончилась…

Скрастынь. Но ничего еще не кончилось, милая.

Раса. Ты ничего не понимаешь… Ты совершенно ничего не понимаешь. (Пауза.) Только земля, только навоз и страдания. Где она — удивительная жизнь, о которой мне говорили в школе?

Пауза.

Скрастынь (задумчиво). Это, наверно, и есть та самая удивительная жизнь…

Раса. Та-ак! (Горько смеется.)

Пауза,

Скрастынь. А какой ты ее себе представляешь?

Раса. Не знаю… Только совсем другой. Как недавно, когда мы шли по дороге и вдруг пошел снег…

Пауза.

Скрастынь. Как странно, что первый раз мы не понимаем друг друга именно сегодня ночью.

Лицо у Скрастыня грустное и, может быть, потому кажется постаревшим. Но, возможно, что виною тому скупой серый свет, — лампочку над кассой Салзирнис опять потушил и окошко заложил четырехугольной, хорошо пригнанной фанеркой.

У Дайны глаза открыты, потому что легче сказать: «Спи!», чем выполнить такое предписание. Она хлопает ладошкой по скамейке, жестом приглашая Тома сесть с ней рядом.

Дайна. То-ом!

Том. Да.

Дайна. Садись здесь. Тебе хватит места?

Том. И еще останется.

Дайна. Том… почему у тебя борода, а у других нету? Чтоб лицо не замерзло, да?

Том. Можно сказать и так.

Пауза.

Дайна. Расскажи мне что-нибудь.

Том. О чем же тебе рассказать?

Дайна. Ну… ну, про зверей, как тогда.

Том. По дороге на станцию я видел лося, но тут и рассказывать-то особенно нечего: он напился воды и ушел.

Дайна. А большой?

Том. Да… с корову будет, И с рогами, только плоскими.

Дайна. И ты не боялся?

Том (смеется). Нет!

Дайна. Он… кричал?

Том. Лось вел себя очень спокойно. Я слышал только шаги, когда он приближался — плюх-плюх-плюх! — и еще как булькала вода.

Дайна. Ануля один раз видала волка. Только очень давно. До того еще, как меня купили. Ануля испугалась, а волк (смеется) оглянулся назад и тоже испугался. У него задрожали усы. Ты не видал в лесу волка?

Том. Нет.

Дайна. Теперь я увижу. В зоопарке. (Пауза.) Петрик тоже хотел ехать и вякал.

Том. Как — вякал?

Дайна. Ну, хныкал! Зачем я уезжаю. Мама плакала и Ануля, и Петрик, и… все плакали. (Пауза.) Теперь у меня будет свой папа.

Пауза.

Том. Тебе спать не хочется?

Дайна. Не-е… Расскажи мне сказку.

Том. Я все сказки перезабыл.

Дайна. А когда ты был маленький, знал?

Том. Да.

Дайна. Тогда у тебя была борода?

Том. Нет.

Дайна. Это было очень давно, да?

Том. Очень.

Дайна. Что ты тогда делал?

Том. Много чего. Пас коров, рисовал, ходил в школу, а еще до того укусил за нос тетю Кристину.

Когда Дайна смеется, глаза у нее становятся светлыми, будто солнечными.

Дайна. А у нас Звездуха стоит на привязи. Она оч-чень сердитая. Знает только маму и еще немножко знает Анулю. На меня и мальчишек только рычит. Кто ее такую пасти будет?

Том. Это верно. (Пауза.) Одну сказку я тебе, может, и расскажу. Возможно, кое-что позабылось, тогда мне придется что-то пропустить или самому придумать. Ты ведь не обидишься.

Дайна. Лучше придумай.

Том. Сказка эта — про мальчиков, которых мачеха превратила в лебедей, и про их сестрицу…

ТОМ

— Далеко-далеко отсюда, в чужой южной стране жил-был король. У него было двенадцать детей — одиннадцать мальчиков и одна девочка, звали ее Элиза. Все шло хорошо, но в один прекрасный день король взял молодую жену, которая детей не любила. Она отправила Элизу в деревню, а принцев очернила перед королем, так что отец прогнал их с глаз долой…

Дайна совсем притихла, затаила дыхание, я только все время чувствую на себе ее внимательный пристальный взгляд.

— Злая королева им сказала: «Идите на все четыре стороны и сами добывайте себе пропитание! Сделайтесь бессловесными птицами!» И принцы превратились в лебедей. Ты видела лебедей?

Она легонько кивает головой, не объясняя, где видела и когда.

— …И лебеди замахали крыльями, с жалобным криком вылетели из окон замка и полетели к лесу. Ранним утром они добрались до того дома, в котором жила Элиза, стали кружить над крышей, хлопать крыльями, но она их не слыхала. И пришлось им идти куда глаза глядят.

Пиладзит снова задремал. Теодор с Кристиной, пошуршав в обшарпанном картонном чемоданчике, вытаскивают снедь и в лад работают челюстями; а Язеп — не понять, читает он еще или тоже заснул; Раса и Скрастынь сидят рядом, но их словно разделяет прозрачная стена размолвки, а Лиесма, как и Дайна, слушает меня, повернув сюда ясное лицо, на котором блуждает почти неуловимая улыбка — тоже как у Дайны. Девочка меня нетерпеливо подталкивает.

На чем же я остановился?

— Элиза росла в деревне совсем одна, у нее не было никаких игрушек. Когда ей захочется поиграть, она сорвет с дерева лист, проткнет в нем дырку и смотрит сквозь нее вверх и видит кусочек неба, похожий на синий сияющий глаз.

За стеной благоразумно, степенно тикают часы. Их стук похож на тихие шаги сквозь ночь, на медленное движение к утру. Веки у Дайны закрыты, но когда я замолкаю, длинные ресницы вздрагивают и, не открывая глаз, она просит, чтоб я продолжал.

— Когда Элизе исполнилось пятнадцать лет, пришел срок явиться ей во дворец. Королева увидала, какая Элиза красавица, и возненавидела ее пуще прежнего. Она вымазала девочку дочерна ореховым соком, выпачкала ей лицо, растрепала волосы. Увидал ее отец король, очень испугался и не признал Элизу своей дочерью. Вышла она за ворота замка, и было ей очень горько, она шла и шла лесом, пока не набрела на озеро. Оно было зеркально-гладкое и такое прозрачное, что на дне озера через воду виден был каждый камешек. Умылась Элиза в озере и стала опять красивая, как… Ты меня слушаешь, Дайна?

Она не отвечает, на лице застыла едва заметная улыбка, с какой она слушала сказку. В этой улыбке, спокойной позе спящей, тепле, которое излучает сквозь одежду притихшая расслабленная фигурка Дайны, есть беспредельное доверие ко мне… вера в мою силу… мою защиту, и я боюсь пошевельнуться, чтобы не потревожить ее глубокий, добрый, ничем не омраченный покой…

Какая странная ассоциация!

Я лежу на животе у обочины луга неподалеку от Вецсникеров, где мы о Элгой пасем скот. У меня перед глазами ползают мелкие усатые букашки, ползают черные и бурые муравьи, пахнет подмаренником, донником и смолкой. И вдруг промеж былинок я вижу… сосну. На ней двадцать несоразмерно длинных торчащих иголок. Подходит Элга. «Что ты там нашел?» — спрашивает, а я думаю, что она будет смеяться надо мной, и не хочу говорить. Она замечает сама, вскрикивает: «Смотри!», садится на корточки, осторожно разводит в стороны траву и глядит, пораженная и серьезная. «Надо воткнуть колышек, а то затопчет кто-нибудь как медведь!» — добавляет она.

Из таких вот двадцати хвойных иголок вырастают обыкновенные сосны, тысячи, миллионы обыкновенных сосен — и простые, и мачтовые. Почему мне вспомнился вдруг маленький детеныш дерева? И почему вообще он сохранился в памяти — в то время как с течением лет выпало и выветрилось многое другое, в то время как я видел гигантов и шедевры? Может быть, маленькая, едва проклюнувшаяся сосенка имела сама по себе большую объективную ценность? Или главное было в том, что мы сами в ней увидали, наше изумление перед извечной тайной жизни?