Фазлиддин Мухаммадиев - Рассказы. Аллея Надыра. Похороны усто Акила. Поединок

• Название: Рассказы. Аллея Надыра. Похороны усто Акила. Поединок
• Автор: Фазлиддин Мухаммадиев
• Жанр: Советская классическая проза

---

Фазлиддин Мухаммадиев РАССКАЗЫ (перевод с таджикского)

Аллея Надыра

Абдукадыру Маниязову

Просыпаясь с восходом солнца, дядюшка Абдувахид тут же направляется в сельскую чайхану.

Ему предстоит миновать аллею высоких серебристых тополей. Хотя и проложили на правой стороне гладкую пешеходную дорожку, старик все равно ходит по асфальтированной мостовой. В этот час еще не носятся шумные машины, и он ковыляет, прихрамывая, и с наслаждением вдыхает аромат полевой мяты, который, как кажется ему, растекся по всей долине.

Тополя высятся по обеим сторонам дороги, будто статные воины-исполины. Дядюшка Абдувахид то и дело останавливается, вглядывается в ровные ряды деревьев, в их белые стволы, которые как бы озаряют все вокруг мягким, нежным сиянием, и от их красоты, от их чарующей прелести у него захватывает дух. Порой, словно обращаясь к закадычным друзьям, он бормочет:

— Красивые вы, тополя… Потому что высокие… гордые…

Потом, прищурившись, он смотрит на небо и снова говорит деревьям:

— Молодцы, тополя…

Издали, с края долины, оттуда, где высятся снежные вершины, налетает неслышно легкий ветерок, и листья, с одной стороны нежно-зеленые, с другой — серебристые, точно покрытые белым пушком, дружно колышутся, и в этот миг старику чудится, что деревья отвечают ему.

— Наша гордость, амак,[1] от того, что мы прямые, — шепчет одно.

— Высокими стали для того, чтобы видеть как можно дальше, — говорит другое. — Вон, к примеру, течет река. Даже видны ее серебряные волны, амак.

— Да, река течет, — согласно кивает головой дядюшка Абдувахид и продолжает свой путь. Скрипит его протез, заглушает шепот листвы.

Через некоторое время старик вновь останавливается, переводит дыхание и оглядывает, прислушиваясь, аллею.

— Приятно дышать воздухом высот, — снова шепчет одно из деревьев.

— И пение птиц тут хорошо слышится, — добавляет стоящее рядом.

Прежде, в дни молодости, тополиная аллея была для дядюшки Абдувахида частью родного пейзажа, не больше. Теперь же, на старости лет, она как бы стала частицей его бытия, чарующей и волнующей. За свою долгую жизнь он побывал и в других краях и видывал во многих городах и селах самые разные аллеи: платановые и сосновые, из пирамидальных тополей и даже кипарисовые и самшитовые. Но никакая не пленяла его так, как эта. На то, несомненно, имелись свои причины, ибо человек, как бы ни был стар иль задумчив, просто так с деревьями не беседует.

Лет двадцать—двадцать пять назад дядюшка Абдувахид всякий раз, когда проходил через эту аллею, непременно вспоминал тот холодный февральский день 1944 года и свою трудную поездку в кишлак. Но происходили новые события, набегали, наслаивались, и теперь, с годами, для того чтобы вспомнить те далекие дни, нужен был повод.

Вчера такой повод представился. В чайхане группа посетителей читала какое-то решение о строительстве на территории квартала большого двухэтажного магазина. В том решении это место называлось аллеей Абдувахида. А ведь на всяких скопищах-сборищах, при каждом удобном случае старик сто раз говорил и просил не связывать эту аллею с его именем, не называть аллеей Абдувахида-ака или Абдувахида-амака. Потому что закладывал аллею покойный Надыр и, значит, она должна называться его именем. В конце концов главное на свете — справедливость. В чем бы то ни было…

В сказках говорится, как некий юноша отправляется искать счастье в дальних краях. Он скитается долгие годы, и бедные родители его, томясь разлукой, становятся совсем убогими. Но как бы ни были велики горести, конец в сказках всегда счастливый. Сын в итоге возвращается с победой и вместе с прелестной женой или несметными сокровищами, золотом да серебром, привозит еще какое-то количество животворной воды, испив глоток которой жалкие старики тут же встают на ноги.

К тому времени, когда Абдувахид-ака вернулся с фронта на костылях и с деревяшкой вместо ноги, жена его вконец слегла. Ее свалили тревоги, печали и горести. Однако сказочными чудесами и не пахло. Неоткуда им было взяться в те тяжелейшие годы, когда все искусные доктора были заняты тем, что штопали на поле боя израненные тела.

В то морозное февральское утро сорок четвертого года жена сразу же после завтрака попросила взять из-под одеял, сложенных на сундуке у стены, письма сыновей и почитать ей. В первые дни после возвращения с фронта Абдувахид-ака делал это почти каждое утро. Он и теперь расположился в глубине комнаты и разделил сперва письма на две части: в одну стопку отложил письма старшего сына, который погиб, в другую — младшего, который служил в танковой части, и надежда, что он вернется живым, была единственной надеждой, согревавшей мать и отца.

Абдувахид-ака прочитал письма младшего сына, которые знали почти наизусть. Жена, утерев горькие обильные слезы, с минуту помолчала, потом, как видно, с какой-то затаенной, промелькнувшей в голове мыслью тронула рукой деревянную ногу мужа и, криво усмехнувшись, сказала:

— В прошлом году еще было немного сил. Ездила в сад, два раза чистила крышу. А сейчас, наверно, завалило все снегом.

Это и заставило его поехать в кишлак: подумал, что крышу тамошнего дома и впрямь нужно очистить от снега.

Постояв около часа на выезде из города, он сел на колхозную арбу. Арбакеш Саидмурад, сверстник старшего сына, проворно соскочил со своего места, по-сыновьи обнял и искренне, со слезами на глазах, погоревал о гибели приятеля.

Высокая двухколесная арба была гружена свежим навозом. Саидмурад возил его в специальном деревянном ящике из городского караван-сарая для колхозной бахчи. Бедняга: мало того что был дважды ранен — пулей и минным осколком, его еще и контузило, и он заикался. Если говорил по своей воле, то речь звучала относительно гладко. Но когда отвечал на вопрос или почему-либо начинал волноваться, язык у него заплетался, половина слова застревала во рту, и тогда он удрученно качал головой, размахивал руками, порой сердито топал ногой, словно это могло заставить работать непослушный язык.

Та зима была на севере Таджикистана самой суровой из всех зим, которые помнились. Снег сыпал на снег, лежал на полях по колено. Ночами вода промерзала чуть ли не на пядь, и днем солнце хоть и проглядывало из-за облаков на часик-другой, теплей не становилось.

Тощая лошадь, давно уже позабывшая вкус зерна, с трудом тащилась по скользкой дороге.

— П-подковы у нее н-новые. Даст б-бог, за час д-д-доедем, — утешал Саидмурад.

Но без происшествия не обошлось. Ниже мельницы, во-он там, у начала тополиной аллеи, дорогу заливала вода. Речушка вдоль дороги по ночам замерзала, на другой день вода текла по слою льда. Но в следующую ночь опять замерзала, а днем снова поднималась на полметра и текла по новому слою льда, так называемому наслугу. Уровень ее сравнялся с улицей, значительная часть которой тоже покрылась льдом.

Лошадь упала посреди этого замерзшего искусственного озера. Саидмурад слез с арбы. Лед под его сапогами затрещал. Абдувахиду-ака тоже пришлось сойти. Он хотел передвинуться к краю, туда, где лед был потолще, но деревяшка его — протез — острым концом продавила лед, и он вымок до пояса.

Вдали пересекал хлопковое поле один-единственный прохожий; он тащился за осликом. Лошадь, которую выпрягли, дрожала мелкой дрожью и смотрела так, словно умоляла сжалиться и помочь.

В то время эти серебристые тополя были совсем молодыми деревцами. Их голые тонкие веточки переплетались на студеном ветру, скрипели, будто стонали, жалуясь на нестерпимый, адский мороз.

Абдувахид-ака высушил одежду в доме Саидмурада, и они вместе направились в сад. Саидмурад усадил его на лошадь, а сам шагал рядом. Сидеть на вьючном седле без стремян было весьма неудобно, но все лучше, чем ковылять пешком.

Арба с полупросыпавшимся навозом осталась там же, посреди улицы. Хороший парень этот Саидмурад, человечный. Когда учился в школе, ребята зря обижали его. У мальчишек, дело известное, свои законы. Вмешательство взрослых тут не всегда помогает. Не было пацана более славного, мягче по нраву, добродушнее, чем он, но приятели его именно потому, — будто было виной иль позором, — и смеялись над ним, притесняли. Дразнили даже именем отца, которого звали Тешабой, горланили сорванцы что-то вроде:

Тешабой бороды не имеет.
Стена мечети кирпичей не имеет…

Саидмурад, выводимый обидчиками из себя, хватал все, что попадется под руку, — камень там или ком высохшей глины, палку — и гонялся за ними.

Старший сын Абдувахида-ака доводил его крепче всех. Но сегодня утром, когда встретились на выезде из города, Саидмурад пролил по нему слезы. Как видно, с годами нити, которые жизнь тянет из сердца в сердце, меняются качеством.