Дан Сегре - Мемуары везучего еврея. Итальянская история

• Название: Мемуары везучего еврея. Итальянская история
• Автор: Дан Сегре
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Детство Дана Витторио Сегре проходит в фашистской Италии 1920-1930-х годов. Воспитанный в семье мэра небольшого итальянского городка, он в конечном счете — после экономического краха 1929 года и введения антисемитских законов Муссолини — оказывается на борту парохода, отплывающего в Тель-Авив: шестнадцатилетний юноша с билетом первого класса, совершенно неподготовленный к трудностям израильской жизни в годы Второй мировой войны.

Воспоминания Сегре — вереница живых, объемных, красочных образов и любопытных событий, которые нанизаны на нить тонкого юмора и сопровождаются глубокими размышлениями об исторических потрясениях XX века.

---

Полевой госпиталь по дороге в Барлетту представлял собой большое здание, окруженное бараками с крышами из гофрированного железа, где находились больничные палаты. Кто-то объяснил мне, где найти сестру Бауман. Мне не составило труда узнать ее: маленького роста, волосы подобраны под крахмальную шапочку, она была явно не англосаксонского происхождения, с чуть приплюснутым носом. Никто не отважился бы назвать ее королевой красоты, подумал я про себя и быстро определил тип, к которому принадлежала Сарра Бауман: тридцать лет, старая дева, русского происхождения, работала на кухне в кибуце, идеологическая активистка. Я приветствовал ее на иврите, и она, как бы прочитав мои мысли, ответила ледяным тоном. Бросив недоверчивый взгляд на протянутую мной записку и просверлив меня глазами, словно парой кинжалов, она спросила, зачем мне нужно лекарство. Я сказал ей правду. Приподняв бровь, она спросила: «Игудия?» (Еврейка?) «Нет», — ответил я и сразу почувствовал, что не оставил себе шанса. Не сказав ни слова, сестра Бауман повернулась ко мне спиной и исчезла в бараке, а я продолжал, ожидая ее появления, стоять возле ее стола, злой и несчастный. Я не посмел уйти, не поговорив с ней, потому что хотел хоть что-то сказать женщине, которая ждала меня в экипаже, ведь я продержал ее несколько часов вдали от больной дочери, вселил в нее надежду и теперь хотел найти какое-нибудь объяснение, почему я не смог помочь ей. Но больше всего меня бесило то, что я стоял здесь столбом, с презрением судимый этой чертовой медсестрой, у которой были все основания подозревать меня в торговле на черном рынке. Она, конечно, думала, что пенициллин мне нужен для каких-то грязных дел, не имеющих ничего общего с еврейской и сионистской солидарностью. Пристыженный, я стоял в глубине барака, проклиная тот момент, когда предложил свою помощь незнакомой женщине, обратился в комитет, а теперь выставил себя на суд этой бесчувственной уродки, которая, несомненно, получает удовольствие, заставляя меня вот так вариться в своем унижении.

Прошла вечность, прежде чем сестра Бауман появилась. Она держала в руке поднос с бинтами, термометрами и круглый металлический ящичек, похожий на походный котелок, как в американской армии. Поставив поднос на стол, она сняла с вешалки свою синюю накидку, набросила ее на плечо, прикрыв ею ящичек, и знаком приказала мне следовать за ней. «Я взяла четыре пузырька, — прошептала она мне, — и положила их в термос. Это двойные порции, порошок и дистиллированная вода. Их нужно держать в холоде. Я дам их тебе за воротами госпиталя, здесь опасно: какой-нибудь врач может тебя остановить. Они дороже золота».

Только тут я понял, как несправедлив я был к ней. Мысленно я молился, чтобы кучер отогнал экипаж от входа в госпиталь, чтобы сестра Бауман не увидела, что со мной женщина. Но он, конечно, стоял на том же месте, метрах в двадцати от входа, лошадь спала себе, а Франческа скрючилась в глубине экипажа, обхватив себя за плечи, чтобы не замерзнуть.

Как будто поняв неловкость моей ситуации и осторожное поведение медсестры, Франческа не пошевелилась и смотрела на нас глазами, полными зыбкой надежды. Когда мы приблизились, сестра Бауман спросила меня на иврите, понимает ли эта женщина английский. Я утвердительно кивнул, и Сарра начала болтать с Франческой, все еще сидевшей в экипаже, совершенно другим тоном, непохожим на тот, которым она говорила со мной. Она спросила о болезни девочки, ее возрасте, ее общем состоянии. Покачивая головой в знак симпатии, она повторила, акцентируя каждое слово, инструкции, уже данные мне. «Теперь идите домой, — закончила она, — найдите врача или медсестру, чтобы сделать уколы. Вы увидите, все будет хорошо». Франческа протянула руку, чтобы взять термос. Тут, после секундного замешательства, они, к моему изумлению, обнялись. Потом сестра Бауман улыбнулась Франческе, повернулась ко мне спиной и, после короткого «шалом», возвратилась в госпиталь. Я вернулся в Бари в экипаже вместе с Франческой. Она не позволила мне расплатиться с кучером, сказав, что ей нужно заехать к врачу. Мы расстались при въезде в город — она, тронутая, но спешащая, я — счастливый тем, что мне удалось помочь ей, и при этом полный желания увидеть ее вновь. Мы не назвали друг другу ни своих фамилий, ни адресов, только имена. Нам не хотелось испортить красоты момента, который дал ей надежду и помог мне, пусть ненадолго, забыть свои ночные кошмары. Теперь, по прошествии двух недель, в критический момент, когда я оплакивал самого себя и был на грани совершения еще одного необдуманного шага, я увидел ее перед собой, как будто посланную мне самой судьбой. Франческа встретила меня широкой улыбкой. Она уже давно искала меня, чтобы поблагодарить. Пенициллин спас жизнь ее дочери, и сейчас та выздоравливала в детском саду югославского Красного Креста. Заметив, на какой остановке я обычно сажусь в трамвай, Франческа решила найти меня. Она хотела узнать имя медсестры, чтобы послать ей хотя бы букет цветов. Мы не только спасли жизнь ребенка, но и вернули Франческе веру в мир, где большинство людей превратилось в животных. Но тут Франческа внезапно остановилась. Посмотрев мне в лицо, она спросила: «Вы плохо себя чувствуете?» Поскольку в ответ я только покачал головой, она ласково, но твердо сказала: «Я живу недалеко отсюда. Пойдемте со мной. Я приготовлю чай или кофе. Это вам поможет».

Покачиваясь вместе с кораблем, я улыбался самому себе, мысленно возвращаясь в комнату, куда Франческа привела меня в тот день, когда я, не имея смелости покончить с собой, решил исчезнуть из этого мира. Без нее я наверняка попал бы в серьезную переделку. Меня бы не перевели в Рим из Бари; я не увидел бы еще раз своего дядю, я бы не возобновил свой контакт с итальянским обществом, я бы… И еще раз я почувствовал себя под защитой своей маленькой звезды, спрашивая себя, почему у меня все случалось иначе, чем у других, почему всякий раз, когда я умудрялся накликать на себя беду, всегда появлялся ангел или черт, чтобы вытащить меня из неприятностей. Для других жизнь была драмой, для меня — игрой. Было ли это результатом фаустианского пакта, который я подписал, лжесвидетельствуя, поклявшись на Библии в военном трибунале, чтобы спасти ненавистного мне солдата? И предъявят ли мне последний счет?

Далматийский берег появился на горизонте спокойного моря. Боцман с бородищей, точно как на пачке сигарет «Плейерс», продолжал объяснять мне наш маршрут. Ни он, ни море, ни земля на горизонте не могли дать ответа на мои вопросы. Я решил позволить себе наслаждаться, не думая о завтрашнем дне, не пытаясь понять, почему на свете есть те, кто страдает, и те, кто счастлив.

Решение пришло прямо в комнате Франчески. Расположенная на втором этаже трехэтажного дома, населенного беженцами, она сообщалась с другими наружной галереей, где общая уборная распространяла запах мочи. Пока Франческа искала в сумке ключ, я заметил, как глаза мужчины и пожилой женщины с любопытством и завистью уставились на меня из дверей, в которых вместо стекла был картон. Солдат союзных войск означал сгущенное молоко, сигареты, стирку и прочие минутные шансы подработать. Я не обращал на них внимания; в тот вечер все, что мне было нужно, так это спрятаться, заснуть, забыться и поведать кому-нибудь о своей боли. С громадным облегчением я услышал, как Франческа закрывает за нами дверь. Комната была большой, бедно обставленной и плохо освещенной, с красным каменным полом и потолком, который подпирали плохо побеленные деревянные балки. Напротив входной двери стояла кровать, покрытая красным покрывалом, поверх которого белели две подушки. В ногах у кровати находился комод с крутящимся зеркалом, несколькими предметами туалета и подсвечником. Рядом с кроватью была большая крестьянская колыбелька, баул и маленькая детская эмалированная ванна, а в нише — камин, в нем несколько поленьев. За занавеской виднелся умывальник. Царила глубокая тишина, меня охватило ощущение мира и порядка: запах женщины и дома.

…Франческа пододвинула два стула к столу и усадила меня на один из них. Она вынула из шкафа поднос, коробку с печеньем и две чашки, а затем вскипятила воду. Она двигалась размеренно, безо всякого смущения, и все ее действия наполнили меня бесконечной меланхолией. Покачиваясь вперед и назад на стуле, я в конце концов откинулся к стене, закрыл глаза и заснул. Когда я очнулся, Франческа стояла передо мной с озабоченным выражением на лице, держа в руке чашку дымящегося кофе. «Мне кажется, с вами произошло что-то серьезное. Если хотите рассказать мне, то можете говорить со мной без всякого страха, так же, как я говорила с вами в трамвае. Мы живем в жестоком мире, но люди иногда могут помочь друг другу». Она по-доброму смотрела на меня, пока я пил горьковатый и отнюдь не лучший на свете кофе. Но он согревал, как и атмосфера в комнате. Моими первыми словами были: «Я совершил постыдный поступок». Она тут же, держа в уме понятия военного времени, ответила с озорной улыбкой: «Мне трудно в это поверить. Во всяком случае, не по отношению ко мне». Ее ответ заставил меня засмеяться и немного освободил от чувства подавленности, угнетавшего меня с самого утра. Мне было нелегко раскрыть рот, но, начав говорить, я уже не мог остановиться в течение получаса, а может быть, и целого часа.