Дан Сегре - Мемуары везучего еврея. Итальянская история

• Название: Мемуары везучего еврея. Итальянская история
• Автор: Дан Сегре
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Детство Дана Витторио Сегре проходит в фашистской Италии 1920-1930-х годов. Воспитанный в семье мэра небольшого итальянского городка, он в конечном счете — после экономического краха 1929 года и введения антисемитских законов Муссолини — оказывается на борту парохода, отплывающего в Тель-Авив: шестнадцатилетний юноша с билетом первого класса, совершенно неподготовленный к трудностям израильской жизни в годы Второй мировой войны.

Воспоминания Сегре — вереница живых, объемных, красочных образов и любопытных событий, которые нанизаны на нить тонкого юмора и сопровождаются глубокими размышлениями об исторических потрясениях XX века.

---

Таким образом, проблема движения «Бней Акива» в нашей школе, а позднее и всего религиозного сионизма в Израиле состояла в том, чтобы доказать и себе и другим, что ортодоксальный сионизм может успешно соперничать со светским буквально во всем: «религиозные» могут создать кибуцы и присоединиться к профсоюзам, им подвластны и винтовка, и плуг, они в состоянии дискутировать о Марксе и Рузвельте не хуже, чем о Библии и Талмуде. Но, пытаясь подражать другим в следовании марксизму, распространенному в еврейской Палестине, эти молодые религиозные сионисты чувствовали себя не в своей тарелке и во многих случаях вели себя с высокомерием, равным их неуверенности в себе.

Зато ничего похожего не происходило с харедим[73]. Их любовь к Сиону не была результатом националистических идей, привезенных из Европы, их присутствие в Палестине не было реакцией на нацистско-фашистский антисемитизм. Они вовсе не стремились изменить судьбу своего народа и создать новый тип еврея на земле предков. Моисеева традиция являлась альфой и омегой их существования. Она представляла собой неизменный закон, согласно которому надо служить Господу. Следование этой золотой традиции начиналось еще в утробе матери и не заканчивалось для их душ даже в момент погребения. Мир мог преследовать их, но не мог изменить их фарисейских элитарных взглядов. Их долг состоял в улучшении незавершенного труда по сотворению мира путем бесконечного процесса освящения каждого момента жизни, каждого жеста согласно коду поведения, который все поголовно обязаны изучать через безостановочные дискуссии, интерпретировать которые сможет только Мессия. Они не обращали большого внимания на текущие события, но не из-за слепоты к повседневным делам, а из-за твердой веры в то, что они понимают смысл жизни лучше, чем светские — глупые, обманутые люди, ослепленные земными страстями. Как и аристократы, которые, будучи сваренными людоедами в котле, не могут не смотреть сверху вниз на своих мучителей, харедим вели себя по отношению к политическим силам — британским, еврейским или арабским — с намеренным отстранением и безразличием. Раввин, который выступил перед королевской комиссией, созданной лондонским правительством, чтобы исследовать ситуацию, сложившуюся в Палестине после очередной вспышки насилия, продемонстрировал интеллектуальную позицию ортодоксальных антисионистских евреев, напомнив комиссии (он говорил на иврите), что сыны Израиля создали высочайшую цивилизацию в Эрец-Исраэле «за тысячу лет до того, как ваши предки слезли с деревьев». Эта фраза была переведена сионистским адвокатом, выступавшим в качестве переводчика, следующим образом: «Раввин высказал несколько своих личных соображений по поводу исторического интереса к прошлому еврейского народа».

Несмотря на мое невежество в вопросах иудаизма, я увидел в этих евреях, абсолютно безразличных к фривольностям мира, скученных в своих обшарпанных, перенасыщенных нервозным животным мистицизмом кварталах, чувство достоинства и продолжение традиции. То же самое я видел и в их женщинах, которые из скромности брили себе головы, а затем надевали парики или нелепые платки, как у конгрегации Дщерей Сиона в моей пьемонтской деревне. А их дети, неряшливо одетые, в брюках, перешедших к ним от старших братьев, с ангельским выражением на лицах, обрамленных пейсами, свисающими из-под натянутых на голову ермолок, — все странное, увлекательное, отталкивающее, возбужденное население ортодоксального мира Иерусалима.

Извне я наблюдал за этим закрытым, цельным миром с любопытством, в котором смешивались восхищение и отторжение, — миром, куда мне вход был закрыт крепче, чем к арабам, англичанам или сионистским активистам моей школы, чей идеологический атеизм вызывал во мне ярость.

Между верными слугами Бога Израиля и осовремененными бунтарями против него, между евреями, страстно ожидавшими прихода Мессии и теми, кто потерял терпение и способность страдать, решив, что евреям нет в нем больше никакой нужды, существует, пусть даже и в борьбе, и в противоречиях, некий общий культурный знаменатель, но мне он был чужд. Ступая по переулкам похожего на гетто Меа-Шеарим[74] или сидя на политическом семинаре, засматривая через жалюзи убогой школы талмуд тора, куда я не смел войти, или маршируя по полям под звуки песни, слова которой на иврите были положены на известную русскую мелодию, я всегда чувствовал себя непрошеным пришельцем и вечно стыдился этого, как и своей слишком заметной стеснительности. Я знал, что не принадлежу ни к одной из этих групп — ни к евреям, ни к арабам, ни к религиозным, ни к светским, ни к социалистам, ни к националистам, ни к итальянцам, ни к британцам. Это одиночество в школе, где частная жизнь любого становится общим достоянием, эта сиротливость человека, являющегося частью чужого общества, в котором я не мог себе найти убежища, сделали мои поиски точки опоры еще более одержимыми и болезненными. В этих поисках я метался от внезапного ощущения неприязни до непреодолимой тяги к тому или иному из окружавших меня людей, от мимолетного идеологического энтузиазма до глубокого отторжения любой политической тенденции. Поэтому меня начали подозревать во всем на свете, товарищи по школе с трудом терпели меня, и я зачастую был предметом насмешек со стороны тех, кому лучше меня удалось вписаться в спортивные команды, молодежные движения, религиозные кружки или кто больше преуспел в военной подготовке. Прошло сорок лет, некоторые из тех людей стали всемирно известными, но для меня их лица растворились в пространстве, как растворились и проблемы, что преследовали меня в то время, остались лишь взрывы обонятельной памяти, выхолощенной временем, — запах чеснока, который активисты социализма выбрасывали в лица своих оппонентов во время яростных дискуссий; мускусный запах угля, ударявший в нос прохожему в арабской деревне, запах, который арабы носили с собой на одежде, вонь прогорклого масла, на котором жарили в забегаловках, запах крепкой водки под названием «яш» (самогона из сахарной свеклы) и запах кугеля в синагогах по субботам в конце утренней молитвы; запах пота и месячных от некоторых женщин, с которыми приходилось сидеть рядом в автобусах или по вечерам, когда проникал в ноздри еще более резкий и противный запах, приобретенный от погружения в микве. В жаркой стране, где большинство женщин, с которыми мне приходилось сталкиваться, не пользовались парфюмерией и мылись с едким хозяйственным мылом, эти естественные запахи пробирались в мое сознание сексуально неопытного и религиозно невежественного юноши, создавая постоянное напряжение, по поводу которого я хвастался перед своими одноклассниками, а иногда пытался окольными путями говорить об этом со своей учительницей английского. С ее помощью я готовился к экзаменам на лондонский аттестат зрелости, который мне так и не удалось получить. Я сбросил с себя бремя снов и запахов, сочиняя всевозможные эссе, полные орфографических ошибок, которые учительница исправляла, не замечая, похоже, содержавшихся в них намеков. Красивая спокойной красотой, она была намного старше меня. С ней я установил прерывистый диалог, который состоял из рваных предложений, начерно набросанных речей и придуманных историй. В самые трудные моменты наших уроков, когда я пытался скрыть слезы на глазах тем, что смотрел на полет птицы или на облако на небе, я осознал, насколько тонко она чувствовала мои подавленные эмоции. В этих случаях она предлагала, чтобы я читал вслух стихи или декламировал что-нибудь из Шекспира, выученное наизусть. Я благодарно подчинялся, замечая, с какой осторожной деликатностью она прикасается к ямке между ключиц, чтобы убедиться в том, что ее блузка застегнута.

Однажды, в конце лета 1940 года, когда мы вместе читали отрывок из «Отелло», одиночный вражеский самолет сбросил несколько бомб на Тель-Авив. Одна из них упала перед ее квартирой, где мы занимались. Это была первая в моей жизни бомбежка. Я отчетливо помню звук взрыва и жар вспышки, треск окон, дверь, вырванную из петель порывом взрывной волны, и внезапное ощущение пустоты в желудке, которое мне пришлось впоследствии испытывать так много раз. Мы сбежали по лестнице в подвал, где уже столпились перепуганные люди.

Тогда я впервые испытал раздвоение личности, которое будет сопровождать меня на протяжении всей жизни в моменты сильного стресса: я как бы со стороны видел себя, бормочущего бессвязные фразы людям, от которых я пытался скрыть свой физический страх и еще больший страх признаться в этом. Моя учительница сидела на корточках в углу этого импровизированного убежища в состоянии глубокого безразличия, полностью погруженная в безмятежное наблюдение окружавшей ее сумятицы. Когда прозвучала сирена отбоя, мы выскочили на улицу, где жизнь быстро вернулась в привычное русло. На земле лежала лошадь, ее серая грива была забрызгана кровью, язык свисал между двух рядов длинных желтых зубов, тело искривилось в сбруе телеги, которая как будто разглядывала свою смерть через оглобли, упавшие концами на дорогу. Устрашающая сцена! Прохожие смотрели мельком, не останавливаясь, я же не мог оторваться от этого зрелища, потому что никогда еще не видел насильственную смерть, наступившую так близко, так внезапно. В воздухе по-прежнему пахло взрывом, но птицы на деревьях зачирикали вновь. Учительница положила руку мне на плечо (много месяцев спустя она рассказала мне, что заметила мою дрожь) и мягко подтолкнула меня к лестнице. Мы поднялись, она села на стул в своей разгромленной квартире и предложила мне чашку чаю. Я выпил чай, опираясь грудью на стол, с которого она только что убрала осколки стекла. Она сидела напротив меня. Я заметил, что мои руки по-прежнему трясутся и что она делает вид, будто не замечает этого. После долгого и напряженного молчаливого диалога она пробормотала: «Бояться — не грех». Ее глаза увлажнились, хотя, возможно, это были не слезы, а лишь отражение света. Я почувствовал радость, смешанную со стыдом, когда она положила свои руки поверх моих. Так мы оставались с минуту. Потом я встал, выдавил из себя извинения и улыбку и повернулся к двери, чтобы уйти. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, следя за мной глазами, пока я не исчез, спустившись по лестнице. Она слегка наклонила голову и забыла о незастегнутом воротничке блузки.