Дан Сегре - Мемуары везучего еврея. Итальянская история

• Название: Мемуары везучего еврея. Итальянская история
• Автор: Дан Сегре
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Детство Дана Витторио Сегре проходит в фашистской Италии 1920-1930-х годов. Воспитанный в семье мэра небольшого итальянского городка, он в конечном счете — после экономического краха 1929 года и введения антисемитских законов Муссолини — оказывается на борту парохода, отплывающего в Тель-Авив: шестнадцатилетний юноша с билетом первого класса, совершенно неподготовленный к трудностям израильской жизни в годы Второй мировой войны.

Воспоминания Сегре — вереница живых, объемных, красочных образов и любопытных событий, которые нанизаны на нить тонкого юмора и сопровождаются глубокими размышлениями об исторических потрясениях XX века.

---

Сегодня ни о чем подобном даже думать невозможно. Но лишь благодаря этой секретности, этому чувству семейной и деревенской чести членам нашей семьи удалось спастись после сентября 1943 года, когда Италия вышла из войны, а немцы оккупировали тот район. За три года до этого вспыхнула война, а я уже был в Палестине. Тогда мои родители уехали из маминого поместья близ Турина и перебрались жить в Говоне, поселок, где мой отец так долго был мэром. Они полагали, что жить там будет безопаснее и дешевле. Моя бабушка приехала вместе с ними, и они заняли часть большого дома, а остальную часть сдали монахиням под их летнее жилье. Кусок земли, еще остававшийся у отца, обеспечивал львиную долю необходимого пропитания семьи. В саду хватало деревьев на дрова, и, хотя в долине внизу был построен большой аэродром, мои родители чувствовали себя в безопасности в своем старом фамильном доме, где их знали и уважали и над которым пролетали самолеты союзников, собиравшихся бомбить Турин, Геную и Милан.

События войны и трагическая судьба евреев не коснулись их, пока в один из октябрьских дней 1943 года главный карабинер не явился к сидевшему, как обычно, в библиотеке отцу, чтобы церемонно объявить ему о том, что ближе к вечеру он придет, чтобы арестовать его, мою мать и сестру. Он не упомянул бабушку, поскольку ее проживание не было зарегистрировано. Меньше чем через три часа мать и сестра, переодетые в монахинь, отправились в близлежащий монастырь. Монастырь был связан с психиатрической больницей, и немцы, как и представители Республики Сало[31], лишь изредка устраивали там поверхностные проверки. Отец пошел в канцелярию мэра, тут же, на месте, получил фальшивые документы и превратился в странствующего коробейника. Он ожидал возможного ареста и как старый солдат был убежден, что наилучший способ не быть схваченным — заняться делом, которое позволит ему находиться в постоянном движении. Соответствующая одежда была уже давно приготовлена и висела у него в шкафу. Он надел тяжелые башмаки, наполнил большой деревянный складной ящик всякой всячиной — шнурками для обуви, бритвенными лезвиями, зубной пастой, кусками мыла — и отправился бродить по полям, переходя в течение ближайших полутора лет от одной фермы к другой. Три раза его арестовывали, однако отпускали после того, как мэр Говоне подтверждал в письме фашистской полиции, что речь идет об известном бродячем торговце, немного психованном, но абсолютно безобидном.

Для бабушки было невозможно найти подходящее решение. Ей было уже далеко за семьдесят, к тому же у нее был полный склероз, так что ей пришлось остаться в деревне. Когда она выходила, сопровождаемая старой служанкой Маддаленой, гулять в саду замка, много лет назад принадлежавшего ей, то церемонно принимала поклоны проходящих мимо немецких и итальянских офицеров, будучи уверенной, что до сих пор тянется Первая мировая война. В конце концов ее жизнь была спасена благодаря отваге одной из наших жиличек, Микелины Саракко, которая в последние месяцы войны спрятала бабушку у себя, когда нацисты пришли искать ее. Эта гротескная ситуация, продолжавшаяся до конца войны, объединила глубокое чувство человеческой солидарности с не менее глубокой ненавистью к немцам и фашистским республиканцам. Из этого можно понять, какова была связь между нашей семьей и более чем семьюстами жителями Говоне, сумевшими сохранить общий секрет, раскрытие которого могло стоить многим из них жизни. То была ситуация, в которой благодаря войне, но не только по этой причине, социальные и экономические барьеры уступили место сильнейшему, почти животному чувству солидарности, которое, в том, что касается евреев, по-моему, не существовало нигде в западном мире.

Таков был мир, в котором я рос, и мне было трудно, даже после публикации антиеврейских законов 1938 года, почувствовать себя выброшенным из итальянского общества. Через общение с моими новыми друзьями в еврейской школе в Турине я начал отдаляться от воспитанных во мне фашистских идей и понимать горькую судьбу евреев. Но я не мог эмоционально порвать ни с той жизнью, которой я жил в Говоне, ни с воспоминаниями о счастливых днях во Фриули. Из этого маленького реального — но в то же время воображаемого — мира я уехал в 1939 году в Палестину, далекую и неведомую страну. И случай, происшедший в нашей семье и побудивший отца дать согласие на мой отъезд, был весьма драматичным событием, однако вполне согласным с типом жизни, которой я жил до того времени.

Еще до публикации «Манифеста о расе» в июле 1938 года фашистская пресса начала исподтишка прощупывать реакцию итальянского общественного мнения на открытую антиеврейскую кампанию. В начале 1937 года вышла книга Паоло Орано «Евреи в Италии», где еврейский вопрос анализировался на основе всевозможных лживых политических и идеологических аргументов. Там указывалось на различие между патриотическим и непатриотическим иудаизмом, между итальянским и еврейским национализмом. Книга содержала язвительные нападки на сионизм, движение, которое Муссолини на самом деле еще совсем недавно поддерживал как весьма полезное для распространения итальянского влияния на Среднем Востоке. Все это привело большинство итальянских евреев в смятение и разброд, в особенности лидеров «Объединения итальянских еврейских общин» (высшей административной инстанции итальянского еврейства). Разумеется, в нашем доме никто не говорил о подобных вещах, и я ничего об этом не знал, хотя в то время некоторые члены нашей семьи уже были вовлечены в идеологическую борьбу. Самым активным был мой кузен Этторе Овацца, единственный из моих близких родственников, убитый жесточайшим способом вместе с женой и двумя детьми фашистскими республиканцами незадолго до конца войны.

У него всегда были литературные амбиции. Во время Первой мировой войны, когда он вместе со своим отцом и двумя братьями служил офицером и получил высокие награды, он написал и опубликовал дневники: сегодня они поражают своей явной банальностью, которая, вполне в духе ассимилированной еврейской буржуазии того времени, заполняла неумеренной псевдоитальянской слащавостью пустоту, созданную потерей еврейской идентичности. После войны мой кузен, как и мой отец, естественным путем повернул к фашизму и основал периодическое издание под названием «Наш флаг»; он выражал позицию, которая, по его мнению и по мнению многих итальянских еврейских фашистов, должна быть политическим кредо итальянских евреев: верность идеалам Рисорджименто и итальянского единства, преданность монархии, неприятие сионизма, коль скоро речь идет об итальянских евреях, но в то же время поддержка его в качестве движения, стремящегося предоставить убежище от антисемитизма; усиленное подчеркивание вклада евреев в общеитальянское дело и в фашизм, а также критика как немецких законов, так и западных демократии и либерализма, с которыми, по мнению журнала, евреи не должны иметь ничего общего. Это была двусмысленная позиция, которую по мере усиления антисемитских тенденций Муссолини было все труднее принимать или защищать. И тем не менее еще в конце 1938 года, когда евреи в Италии уже не могли посылать своих детей в школы и итальянцы не могли пользоваться учебниками, написанными евреями, когда гражданские браки между евреями и неевреями были запрещены (фашистский режим не мог из-за соглашения с Ватиканом вмешиваться в религиозные браки), когда евреи официально теряли свои родительские права, если их дети отрекались от иудаизма, и когда евреи уже не могли служить в армии, по-прежнему находились евреи, которые тешили себя надеждой, что можно снискать расположение режима публичной демонстрацией своей приверженности фашизму и открытым отстранением от евреев, считавшихся врагами режима.

Мой кузен был одним из тех, кто обманывал себя, питая беспочвенные иллюзии. Фашистская пресса все усиливала свои злобные нападки на главный печатный орган еврейской общины — «Израиль», который со смелостью и достоинством защищал позиции итальянских евреев, в особенности их право быть сионистами. Мой кузен полагал, что «карательная акция» евреев-фашистов против этого издания продемонстрирует правительству их патриотизм и будет благосклонно воспринята партией.

В один из серых осенних дней Этторе Овацца пришел в дом моих родителей близ Турина, сопровождаемый двумя или тремя неизвестными мне людьми. Об их прибытии отец был извещен заранее, не помню — письмом или по телефону, и он против обыкновения попросил меня присутствовать на встрече. Мы приняли их в столовой; моя мать, находившаяся в состоянии крайнего нервного напряжения, подала чай с пирожными, извиняясь за отсутствие прислуги (из-за законов). Вскоре она с глазами, полными страха и слез, оставила нас.

Как только она вышла, Этторе подробно объяснил свой план. Он сказал, что антисемиты обвиняют евреев в связи с демократами. К его сожалению, процент антифашистов среди евреев был очень высок. Фашистский режим, из-за его новой политики, подчеркивает именно эту негативную диспропорцию, а не гораздо более важный и положительный вклад евреев в фашизм и итальянское национальное дело. Тем не менее он сказал, что Муссолини, несмотря на свою расистскую политику, не позволил применить критерии нюрнбергских законов по отношению к итальянским евреям. Преданные и достойные доверия друзья, вхожие к дуче, рассказали Этторе, что Муссолини отнюдь не радовала необходимость следовать за Гитлером по пути антисемитизма и он был опечален этим. Ему пришлось так поступить из высших политических соображений, но это было противно и его доброй натуре, и самим традициям итальянского фашизма. В доказательство мой кузен ссылался на фашистскую прессу, которая подчеркивала, что борьба в защиту итальянской национальной идеи была скорее политической и идеологической, чем биологической и расовой. Нюрнбергские законы были не имитированы, а лимитированы новыми антиеврейскими положениями. В качестве бывших членов фашистской партии, да еще служивших в армии, все члены нашей семьи получили привилегированный статус по сравнению с другими евреями и были относительно защищены от новых установлений. Но даже у «обыкновенных евреев» жизнь в Италии была лучше и безопаснее, чем во многих европейских странах. Даже новые правила, облегчавшие переход в католицизм, были способом, которым партия показывала разницу между итальянской и немецкой концепциями антисемитизма. В конечном счете, сказал Этторе Овацца, было ясно, что Муссолини действовал против евреев с большой неохотой. Тем не менее действия евреев-антифашистов, равно как и сионистов, были на руку их врагам как в высшей фашистской, так и в высшей католической иерархии, предоставляя тем самым повод для нападок на противников режима, а через них и на все итальянское еврейство. Надо быть честным и признать, что евреи в Италии чересчур уж выделялись; каждый новый выпуск «Журнала расы», нового антисемитского издания, основанного после публикации расовых законов, подчеркивал диспропорцию между евреями и неевреями во всех важных областях жизни страны. Достаточно упомянуть армию и морскую пехоту, где число еврейских генералов и адмиралов было весьма значительно по сравнению со всего тридцатью шестью рядовыми солдатами. Как были правы, сказал мой кузен, наши предки, которые умоляли своих сыновей держаться как можно скромнее и не бравировать своим новым привилегированным статусом за пределами гетто. И хотя невозможно повернуть колесо истории вспять, необходимо провести черту между теми евреями, которые всегда были верны фашистскому режиму и желали оставаться таковыми, и всеми прочими.