Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 1, 2003

• Название: Новый мир. № 1, 2003
• Автор: Журнал «Новый мир»
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал

---

В христианстве отрицание есть диалектический момент богопознания. НЕТ — этап на пути к ДА. Живая религия, пишет о. С. Булгаков, стремится «не к минимуму, но к максимуму содержания». В шиизме (в отличие от суннизма) тоже есть развитая катафатика, но в отличие от христианства она в меньшей степени опирается на догматику и в большей степени на воображение, которое сродни художественному.

В христианстве есть традиция, до некоторой степени близкая шиизму своим упором на апофатику и обращением к визионерству, но это традиция явно маргинальная: она представлена такими именами, как Ангелус Силезиус, Мейстер Экхарт или Якоб Бёме.

Некоторый разрыв между отрицательным и положительным богопониманием в шиизме отражает (вообще характерный для ислама) разрыв между абсолютным (потусторонним) и относительным (посюсторонним) бытием. В христианстве связь между ними осуществляет Христос. Но в исламе нет Христа как Богочеловека, как Сына Бога; Аллах — «бездетен». И вот этот, с христианской точки зрения, недостаток в глазах исследователей шиизма превращается в достоинство. Нет связи — значит, вышний мир не «запятнан» вовлечением в дела человеческие. Есть Иисус-человек, пророк, который слышал голос Бога, но не более того. И есть «другой Иисус», которого можно увидеть на средневековых персидских миниатюрах, — юноша-пастырь, явление ангелического мира; этого Иисуса невозможно представить «опустившимся» до участия в «грубых» событиях истории.

С другой стороны, человеческая история, говорят нам, только проигрывает оттого, что Бог оказался слишком к ней приближен. «Воплощение (Бога. — Ю. К.) оказалось до такой степени лаицизированным, — пишет Корбен, — что стало общественным явлением и породило различные философии истории с их мифологиями, которые преследуют нас своим „чувством истории“»[38]. В итоге будто бы возникает путаница, с которой человечество никогда не сумеет разобраться. Корбену вторит швейцарский исследователь Жильбер Дюран: «Сакрализация истории посредством историзации керигмы (возвещения веры. — Ю. К.) сразу оборачивается для Запада исторической профанацией сакрального»[39], отчего западное человечество утрачивает чувство сакрального, что в свою очередь не может не отразиться на ходе истории самым негативным образом.

Явление Христа во плоти, говорят нам, лишает значения воображение. В шиизме существует воображаемый мир или, точнее, междумирье (между вышним и земным), населенное ангелическими сущностями, — онтологически столь же реальное, как и чувственный мир. Французский исследователь Пьер Галле: «…Mundus imaginalis (шиизма. — Ю. К.), доступный каждому, кто в него стучался, не имел ничего общего с тем, чем стало (в западном мире. — Ю. К.) воображаемое, с миром фантастического, в котором блудит воображение, утратившее свою настоящую функцию, свою ось и свой смысл[40]». В шиизме воображение возвышает душу, устремляя навстречу ангелическим образам, сквозь которые человек видит Бога[41].

Корбен считает, что шиитское междумирье может приютить некоторые образы, созданные европейским воображением, но не укорененные в христианстве. К числу их он относит, например, Вечную женственность (заметим, что Корбен читал не только Гёте, но и В. С. Соловьева). У шиитов она зовется «небесной Фатимой» (вариант: «небесная Зухра»).

Не отрицая оригинальности шиизма, нельзя, однако, не сказать, что основные его темы разработаны еще в дохристианские и раннехристианские времена — неоплатонизмом и гностицизмом. Это оттуда идет абсолютное противопоставление бесконечного-небесного и конечного-земного. С гностической точки зрения, в жизни человечества эти два начала образуют различные случайные сочетания, но никогда не смешиваются, как не смешиваются вода и масло. Высшее не проникает в низшее в страдальческом порыве кеносиса ради спасения его; оно просто возвращается на свое «верхнее место» в конце времен без каких бы то ни было приобретений. Человеческая история, таким образом, лишается всякого смысла: два противоположных начала зачем-то касаются друг друга, но их касания оказываются совершенно бесцельными и ни к чему не ведущими.

Особое внимание, уделяемое ангелическому междумирью (тоже идущее, насколько я знаю, от Плотина), не смягчает противопоставления двух миров; даже, пожалуй, усугубляет его. Тоска по ангелической жизни усиливает отвращение к жизни мирской и плотской. Между тем, с точки зрения христианства, тот факт, что человек погружен в чувственное бытие, дает ему определенное преимущество перед ангелами, ибо ставит перед ним двоякую задачу: познавать и творить.

Как видим, то, что привлекает современных исследователей у шиитов, в богословском смысле христианством преодолено давным-давно.

Вернуться к «вечным» темам

Говоря так, я отнюдь не изменяю избранному мною в настоящей статье «хвалебному» жанру.

Заслуга Корбена и других исследователей шиизма уже в том, что они остро чувствуют кризис, в который погружена западная цивилизация, — «приводящие в отчаяние трудности текущего часа», по выражению Корбена. Такого рода трудности лишают их уверенности в себе (как «представителях» Запада), но разве было бы лучше, если бы они их не чувствовали?

Запад все поставил на историю, а она — так по крайней мере дело выглядит под тем или иным углом зрения — сыграла с ним злую шутку. Свидетельство Эмиля Чорана, одно из многих: «Человек делает историю, история же разделывается с человеком… Единственное, что еще может представлять интерес, — это наблюдать за тем, как, прижатый к стенке, он агонизирует, и гадать, скоро ли задохнется совсем»[42]. Конечно, в описании сегодняшней ситуации это только момент, но момент очень существенный, который никак нельзя игнорировать.

Бурное неостановимое движение привело к тому, что все таинственным образом сместилось относительно друг друга — отсюда липкое, всеприсутствующее чувство абсурда. По-настоящему «никто больше не понимает, как надо жить» (Мишель Уэльбек). Разумеется, стратеги от политики, экономики и т. д. «твердо знают», какими путями-дорогами следует двигаться, но экзистенциальное чувство не разделяет или, во всяком случае, далеко не всегда разделяет демонстрируемую ими «уверенность в будущем».

Наиболее успешное движение по-прежнему осуществляется в научно-технической сфере, но человеческая мысль, когда-то давшая ему начало, не способна угнаться за ним, чтобы привести его в некоторое соответствие с человеческим опытом. И вслед за успехами и в рост им следует опасность техногенных катастроф, которые без всяких террористов могут когда-нибудь ввергнуть нас в хаос.

Участвуя в диалоге цивилизаций от имени Запада, нечестно было бы делать вид, что «за спиной» у вас все в порядке.

Другая заслуга Корбена и его коллег в том, что они смотрят в самый корень того, что ныне разделяет две цивилизации. Или, иначе говоря, они правильно ставят вопросы — независимо от того, как сами на них отвечают.

Центральный в плане диалога цивилизаций вопрос: о смысле истории с точки зрения вечности. Постановка этого вопроса возвращает нас к интеллектуальным баталиям былых веков, в их числе тем, что велись непосредственно между представителями ислама и христианства. Чтобы «два мира, — говоря словами Корбена, — вновь попытались понять друг друга, как это было в продолжение короткого периода в XII веке»[43], надо вернуться к «вечным» темам, изначально волновавшим обе стороны.

Надо суметь защитить — словом и делом — историю и историзм, что в настоящих условиях совсем не просто. Порою кажется, что христианство проигрывает на этом поле, которое оно считало своим. Где нынче ретроспективно-проспективная уверенность западного христианства? Западный человек продолжает покорять мир, но теряет самого себя и с собою смысл истории. Как может проявиться радостный космизм, характерный для православия, в условиях, когда мир искорежен и замусорен в результате неуемной деятельности человека? Сегодня как раз легче всего проникнуться отвращением к реальной жизни, к текущей истории, отлучить их от высшего, абсолютного (если вообще не утрачено чувство абсолютного)[44]. И тут ислам предлагает как будто готовые решения.

Что «ищет мечта в далеке голубом / Персидских прибрежий» (В. Брюсов)? Не в последнюю очередь — Бога, соблюдающего строгую дистанцию по отношению к человеку и не поощряющего его преобразовательскую активность.

Это вызов, который нуждается в продуманном ответе, в том смысле, какой вкладывает в это понятие А. Тойнби, то есть в определенной внутренней перестройке. Включающей в себя отказ от некоторых сохраняющих силу утопических иллюзий; в частности, следовало бы смириться с мыслью, как ни трудно это сделать, что научно-техническая эпопея человечества вряд ли может иметь какое-то однозначно благополучное разрешение[45]. Попытаться принять точку зрения вечности — значит отказаться от привычных, бытовых, «теплых» коннотаций, сопровождающих различные виды человеческой деятельности. Что может быть «интересно» Богу? Уж наверное, не те штучки-дрючки (включая «чудеса» науки и техники), которыми человек себя окружил. Богу должны быть «интересны» усилия, предпринимаемые человеком в том или ином направлении. Плоды этих усилий тоже не сгинут без следа, но опять же в перспективе вечности, где они будут иметь какое-то непостижимое уму продолжение. Здесь — тайна христианского преображения[46]. Которую ислам не чувствует и чувствовать не хочет.