Юмико Секи - Холодно-горячо. Влюбленная в Париж

• Название: Холодно-горячо. Влюбленная в Париж
• Автор: Юмико Секи
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-386-00396-8

Молодая японка осуществляет стремление всей своей жизни — приезжает в Париж, где…

Написанный с обезоруживающей искренностью, роман «Холодно-горячо» признан лучшим травелогом последних лет.

«Юмико блестяще удалось открыть Европу… европейцам»

The European

---

Юмико Секи Холодно-горячо. Влюбленная в Париж

Посвящается Мицуко

Глава 1

Токио, 1962

Возвращаясь к своим детским воспоминаниям, я слышу звуки пианино. Я сижу на полу, на татами. Моя любимая игрушка зажата между колен — это французская кукла в нормандском народном костюме, которую дядя привез мне из долгого путешествия по Европе. Передо мной проигрыватель пятидесятых годов, на котором крутится виниловая пластинка. Исполнителя зовут Самсон Франсуа. Я не знаю, кто он по национальности, знаю лишь, что европеец. С пластинки звучат мелодии Куперена, Шопена, Бетховена. Моя любимая — это «Фантазия» Шумана. Считаю дорожки на пластинке и осторожно перемещаю иглу — я не устаю слушать эту мелодию, она пробуждает во мне далекий неведомый мир, который вызывает у меня странное ощущение родства. В моем воображении возникает большой дом, сад, крыльцо, ставни на окнах, камин, кресло-качалка. Вижу и маленькую девочку в платье с цветами — это я сама. Путешествие в глубины музыки, внутрь «Фантазии» продолжается…

Тонкое плетение нот вызывает у меня дрожь. В тот момент, когда мелодия переходит от мажорного тона к минорному, я чувствую, как сердце разрывается. Потом она вновь возвращается к мажорному — переход мягкий, почти незаметный. Восторг, предчувствие экстаза… Я уже готова испытать эмоции, которые приносит с собой любовь.

Мне всего пять лет. Запад начинает очаровывать меня.

Глава 2

Июль 1979-го

Такси едет в сторону Парижа. Я смотрю в окно на пейзажи, освещенные солнцем.

Жара все усиливается. В такси нет кондиционера, и, хотя стекла наполовину опущены, дышать почти нечем. Шофер, человек лет сорока с темными волосами и квадратными плечами, весь взмок, и салон пропитан запахом пота.

Этот непривычно резкий запах меня раздражает и доводит почти до тошноты. Интимный запах чужой кожи и подмышек, возможно, смешанный с запахами, оставленными предыдущим пассажиром, — в этом есть что-то непристойное. Но по мере того как я им дышу, начинаю находить его чарующим, почти неотразимым. Тайное возбуждение охватывает меня.

Дело не в том, что этот человек гораздо выше и мощнее, чем азиатские мужчины, — в его запахе чувствуется животная органичность самца другой расы, нежели моя, и я спрашиваю себя, как западные женщины реагируют на этот зов плоти.

От самого аэропорта мы не произносим ни слова, и шофер, конечно, даже не подозревает о моем волнении. Мысли подобного рода никак не отражаются на моем невозмутимом японском лице. Впрочем, в качестве оправдания могу сослаться на перемену обстановки.

Это моя первая поездка за границу. Мне двадцать два года, и я не хочу уподобляться туристам, которые покупают десятидневный тур по Европе. Мой новенький японский паспорт украшает студенческая виза, действительная в течение года.

На вывеске «Гранд Отель де Лима» — всего одна звездочка. Никакой особой роскоши, зато он удачно расположен — неподалеку от Латинского квартала, напротив церкви Сен-Николя-де-Шардонне.

Портье отводит мне комнату на последнем этаже — мансарду со скошенной крышей. Туда нужно подниматься по лестнице, ширина ко-горой едва позволяет протиснуть чемодан. В комнате — односпальная кровать, на ней покрывало горчичного цвета и крошечный секретер из неполированного дерева. На полу, выложенном терракотовыми шестиугольными плитками, — потертый прикроватный коврик. Душ и туалет — в конце коридора, умывальная раковина — в углу комнаты.

Это вполне сгодится на те несколько дней, пока подыщу что-нибудь получше. Университетский городок увешан объявлениями о сдаче жилья, и я уже решила снять студию. Перед отъездом мне дали координаты нескольких соотечественников — студентов или сотрудников университета. Они что-нибудь посоветуют, может быть, дадут подходящий адрес. Но пока я еще никого здесь не знала. Однако я не испытывала ни малейшего замешательства, напротив, была охвачена воодушевлением. Я знала, что Париж — это рай.

Путешествие было долгим: девятнадцать часов полета с двумя посадками — на Аляске и во Франкфурте, но мое лихорадочное возбуждение взяло верх над усталостью. Я даже не стала распаковывать чемодан и отправилась изучать город, о котором так мечтала.

Я также не стала звонить родителям. В Токио было уже поздно, и связь в эти часы была очень дорогой; к тому же мне хотелось рассказать о чем-то большем, чем просто о своем прибытии. Мама наверняка не выключала радио все это время и теперь знает, что ни один самолет не разбился. Сейчас она, наверно, уже спит.

Перед отъездом мама помогала мне собирать вещи. Аптечка, которую она мне вручила, была настоящей мини-аптекой — она боялась, что мой японский организм может не выдержать европейской кухни. Но пакет риса я отложила. Японский рис, конечно, не имеет себе равных во всем мире — в меру клейкий и в меру твердый, — но при желании, я вполне могла бы заменить его длиннозерным рисом из Камарга.

— И потом, ты же знаешь, что я не ем много риса.

— Знаю. Но когда живешь далеко от своей страны, часто скучаешь по тому, что раньше было привычным.

Она заставила меня пообещать, что я обязательно скажу ей, если мне вдруг захочется чего-то домашнего.

На улицах было спокойно — стояла пора отпусков. Парижане уехали из города, предоставив его иностранцам.

На мосту Пон-Неф я остановилась в одном из напоминавших ложи углублений и облокотилась на парапет. По берегам Сены возвышались памятники, соперничающие между собой в роскоши под яркими лучами солнца. Эту панораму я знала наизусть, изучив ее по сотням фотографий и картин. Реальность не была более прекрасной, чем изображения с почтовых открыток, но сам факт, что я нахожусь здесь, наполнял меня глубоким удовлетворением.

Я ходила несколько часов, восхищенно замирая перед самыми обычными магазинами и домами. Из булочной, откуда шел восхитительный аромат горячего хлеба, выходили люди с длинными батонами без всякой упаковки. В Токио я уже пробовала французский хлеб, но там он всегда продавался в пластиковых пакетах. В молочном магазине попыталась подсчитать всевозможные сорта сыра: их было не триста шестьдесят пять, как утверждал рекламный буклет, а всего сорок семь, но и это уже было неплохо. Витрина мясной кулинарии в своем изобилии представляла по-истине устрашающее зрелище, но покупатели, за которыми я наблюдала, не брали ничего, кроме тертой моркови и нарезанной ломтями ветчины. Однако настоящим чудом был рынок под открытым небом с его пирамидами из фруктов и овощей.

В конце дня я впервые спустилась в метро. На платформе стоял легкий запах гари с карамельным привкусом. Что было его источником — колеса поездов или смазочное масло для механизмов? Этот загадочный аромат словно приглашал меня проникнуть в тайны Парижа.

Глава 3

Токио, 60-е годы

Мое детство прошло под знаком скуки. Рожденная более десяти лет спустя после окончания Второй мировой войны, я не испытала ни тех бедствий, на которых выковывались великие судьбы, ни тех бурных восторгов, которые питали, точнее, услаждали души.

Я была единственным ребенком в семье. Отец, служащий брокерской конторы в Токио, и мама — домохозяйка, познакомились при посредничестве дальних родственников. Год спустя они поженились. Ему было двадцать восемь, ей — двадцать два. Никто не спрашивал их, любят ли они друг друга.

Отец жалел, что у него нет сыновей. Фамилию могут увековечить лишь сыновья — семейное захоронение с буддистским каменным столбом гарантировано лишь продолжателями отцовской линии. У мамы было два выкидыша, один — до моего рождения, другой — после. Родители думали, что хотя бы один из этих нерожденных детей был мальчиком. Мама считала себя виноватой и порой говорила мне, вздыхая: «Ах, если бы ты была мальчиком…» Это казалось мне абсурдным. Я всячески высмеивала мужское превосходство и была убеждена, что гораздо лучше быть девочкой.

В детстве я редко видела отца, который подолгу задерживался на работе. Это был человек серьезный и старательный. Мама не жаловалась; постоянное отсутствие мужа было обычным делом во многих японских семьях. Родители почти никогда не ссорились, как никогда не обнаруживали признаков молчаливого раздражения. Они не имели привычки куда-то ходить вместе, и в тех редких случаях, когда я видела обоих на улице, отец обгонял маму, двигаясь в своем собственном темпе.

— Почему он никогда тебя не подождет? — как-то раз спросила я.

— Для него я иду недостаточно быстро, — ответила мама совершенно естественным тоном.

Воспитанная в соответствии с принципами традиционной морали, она совершенно не обижалась на отсутствие галантности в этой ситуации — как, впрочем, почти и во всех остальных. Недостаток супружеской гармонии воспринимался как неизбежность. Я была всего лишь ребенком, но что-то говорило мне, что это несправедливо. Однако вокруг не было ни одной семьи, где дела обстояли бы лучше. Отец — немного болтливый, ничего не знающий кроме работы, мать, занимающаяся детьми и хозяйством, — очевидно, это было общее правило. Нигде я не видела ни малейшего проявления любви и нежности. Мои родители были не хуже, чем все остальные; они были такими же и вели обычную заурядную жизнь.