Андрей Белый - Книга 3. Между двух революций

• Название: Книга 3. Между двух революций
• Автор: Андрей Белый
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-00517-7, 5-280-00519-3

«Между двух революций» — третья книга мемуарно-автобиографической трилогии Андрея Белого. Перед читателем проходят «силуэты» множества лиц, с которыми писатель встречался в Москве и Петербурге, в Мюнхене и Париже в 1905–1912 годах. Интересны зарисовки Блока и Брюсова, Чулкова и Ремизова, Серова, Жана Жореса, Коммиссаржевской и многих других.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

В этом темпераментном юноше не увидели бы позднее характерной выдержки; юный студент был Абрам Маркович Эфрос207.

Таких было много; иные из них вдруг затаскивали меня в свои кружки для докладов по литературе, теории и истории символизма; кружки эти я посещал; и охотно работал в них; для одного только не было времени: для художественной работы; я носился как в вихре: из кружка в кружок, с выступления на выступление; бывали юмористики, когда разговор о смысле жизни переходил в попытки завязать флирт; курсистки слали мне и объясненья в любви, и приклеенные к письмам свои портреты; однажды явилась курсистка в аршинной шляпе, с каким-то жезлом, перевязанным розовой ленточкой, который она гиератически втыкала в пол; затворив за собою дверь и подняв веще руку, она объявила, что зовет меня к просторам исканий из «душных» стен; и в подтверждение своих слов сняла шляпу и распустила волосы, почти склонясь ко мне на плечо и ожидая — чего? Я, сразу увидев, что она играет роль ибсеновской таинственной женщины, постарался ей доказать, что я не Сольнес и не Левборг; [Герои Ибсена208] и она ушла, обидевшись на мою трезвость; позднее из писем Блока узнал я, что и к нему являлась какая-то «Гильда»; [Героиня драмы «Строитель Сольнес»] может быть, — эта же, а может, — иная;209 «Гильды» десятками появлялись в те дни; большинство из них — провинциальные девочки, явившиеся на курсы, увлекшиеся всем новым; и захотевшие «дерзать»; все это было смешно и наивно.

С моею «Гильдой» я встретился еще раз; она оказалась подругой знакомой курсистки; она сопровождала нас после лекции, разинув рот на меня и полагая, что в простенькой шапочке и в вуальке я не узнаю меня посетившей декоративной «Гильды»; в старенькой черной юбчонке, она всю дорогу бежала по грязи, прислушиваясь ко мне с простым, милым выражением; и я думал: «Ну и к чему был тогда маскарад?» Но делал вид, что в ней не узнал «Гильды».

Иногда меня ужасали «курсичьи» письма: начало — «во здравие», вроде: «Я занимаюсь логикой у Б. А. Фохта; но теория знания Канта мне не говорит; символизм ближе» и т. д. И вдруг — «за упокой», вроде неуместной характеристики своей личности (казалось бы, — при чем личность, коли ты — о «логике»): «Люблю солнце, Шопена, Пшибышевского: ем шоколад!» Подобные характеристики себя самое при посылке открыток, изображающих голых красавиц, — внушали и смех, и отчаяние:

— «Логика — логикой; а голая женщина-то — причем?» Приходилось всякое претерпевать с психопатками; иные воображали, что меж нами что-то особенное, после невинного разговора о Канте; иные без приглашения появлялись в деревне, где я гостил, ставя в неловкое положение.

Уже гораздо поздней бывали ужасные случаи, — вроде появления писем с извещением: «Для тебя я на все готова». И — подпись. Засим — появление на все готовой… особы:

— «Вы кто?»

— «А я вам писала».

И незнакомка называла фамилию; тогда следовал быстрый ответ с моей стороны:

— «Ступайте откуда пришли».

— «Какой вы филистер».

Это еще с полбеды; а вот с Леонидом Андреевым был случай почище: явилась какая-то «дерзновенная»; и, оказавшись с писателем вдвоем в кабинете, — так и бабацнула: ее цель — создать сверхчеловека, т. е. младенца; для этого ей надо участие Леонида Андреева; и тотчас же предложила заняться этим созданием — сию же минуту, чтобы не терять даром драгоценного времени. Испуганный писатель позвал на помощь жену, при появлении которой «дерзновенная» пришла в ярость; и обратилась к жене Андреева с «солнечной речью»:

— «Ступай, гадина, — ты не понимаешь, что к орлу своему прилетела орлица…»

Эдакого, по счастью, не случалось со мной; я вменял себе в правило: со слушательницами быть педагогом; и — только.

Но и тут бывали недоразуменья; когда я женился, ко мне явилась одна из бывших моих слушательниц, воображавшая, что меж нами было что-то особенное; особенное было лишь то, что данная особа как женщина особенно мне не нравилась; и я, при появленьи ее, выбирал для разговора особенно постные темы, чтобы ей дать понять: ни, ни, ни — ничего эдйкого-такого! Как бы то ни было, она явилась ко мне и мне подчеркнула, что я изменил своим убежденьям.

В чем дело?

Оказывается: я женился, а-де проповедовал ей аскетизм.

Ничего подобного!

Я только боялся, что она вообразит себе, что между нами есть что-то особенное.

Но, в общем, подобные чреватости отношений были все ж редкими исключеньями; перевешивали честные, простые отношения с роем тогдашних курсисток, ко мне приходивших; учителя их ругали нас; они же приставали к ним:

— «Вы говорили одно, а Белый основательно утверждает…» и т. д.

Раз на собраньи курсисток педагогических курсов постановили привлечь меня к преподавательскому персоналу; для официальных лекторов это был удар по носу; меня приглашали им в пику; я, в принципе, согласился; перепугался лектор Айхенвальд; и таки постарался проект этот провалить.

В студенческих кружках я объяснял детали нашей литературной платформы как связанной с философией символизма.

Особую роль играли публичные лекции; в них я брал широкие, культурные темы; они имели успех; имели б и больший, если бы я не читал, а свободно импровизировал, как потом; импровизаций в ту пору боялся я, стремясь к точной формулировке; я чувствовал, что выступаю от «партии» символистов; увы, я — ошибался; «сопартийцам» не было никакого дела до деталей формулировок.

Лекции начались тотчас же по возвращении из Парижа; сперва я повторил свою парижскую лекцию: в открытом заседании Московского религиозно-философского общества, оставшись в одиночестве, как в Париже; там на меня напали социал-демократы; здесь — религиозные философы;210 после нее я читал публичную лекцию в Политехническом музее, заглавие которой забыл; тема ее — русские символисты211, на этой лекции и произошел инцидент, оставшийся незамеченным:212 N хотела в меня стрелять; и вдруг, переменив намеренье, сделала попытку выстрелить в Брюсова; но он вовремя выхватил из рук ее револьвер; их окружила кучка друзей, которая и скрыла это покушенье от публики.

В апреле 1907 года в том же помещении я прочел лекцию «Искусство будущего»; она имела столь крупный успех, что ее повторили (с прениями); тогда и выступил Яблоновский с панегириком мне.

Осенью ездил я в Киев, выступить в Киевском оперном театре с декларацией от имени символизма (перед вечером нового искусства); и после повторил для курсисток лекцию «Искусство будущего», имевшую и здесь крупный успех213. Осенью я выступал в «Литературно-художественном кружке» с лекцией о театре214; ко мне подошел режиссер Малого театра Ленский и высказал свою полную солидарность с позицией, занятой мной; удовлетворение его понятно: я выступал с критикой модернистических попыток разрешить проблему театра (против Вячеслава Иванова); этим я косвенно защищал Малый театр и его классические традиции, к недоумению модернистов; мой тезис: либо — к Шекспиру, либо же — откровенно займемся театром марионеток; но превращать в марионеток артистов, злоупотребляя стилизацией, нельзя (те годы полемизировал я и с тенденцией тогдашнего Мейерхольда).

Я читал публичную лекцию и о Фридрихе Ницше;215 на эту лекцию пришел Тимирязев; встретив его потом, я осведомился: не обидел ли его мой подход к Дарвину; он с изящной светскостью подал реплику: «О, что вы, — нисколько!».

Тут же выступал я на открытии «Дома песни» тоже с лекцией о песне216, которую пением иллюстрировала Оленина-д'Альгейм; [См. «Начало века»] вскоре потом уехав в Петербург, прочел в Тенишевском зале две лекции: «Искусство будущего» и «Фридрих Ницше»;217 в Москве слушала меня главным образом молодежь (не писатели); в Петербурге публика была иная: мир литераторов и «общества»; были все, кого я знал, начиная с Дягилева; и даже явился бывший главнокомандующий Линевич218.

Скоро с этими выступлениями я начал бороться, от времени до времени уступая своим устроителям; в Москве я читал лекцию о настоящем и будущем русской литературы (в Политехническом музее); и об искусстве (заглавие не помню); первую лекцию пришлось два раза повторить; на одной из них выступил с возражением приехавший в Москву Мережковский; вскоре я повторил свою лекцию в Петербурге;219 и что-то прочел в Петербургском религиозно-философском обществе (с прениями); выступал и в театре Коммиссаржевской с лекцией о Пшибышевском;220 позднее читал две лекции в Соляном Городке;221 на этих лекциях я впервые попробовал импровизировать; и с тех пор уже никогда не прибегал к заранее написанному тексту, ибо ясно увидел: «читать» лекцию не имеет смысла: функция лекций — живое слово и жест.

Позднее техника лекционного искусства стала для меня предметом познания; я не хочу сказать, что я холодно манипулировал осознанными приемами. Просто: произнесение лекции (а не «чтение») есть источник такого опыта, что о нем можно писать трактаты.222