Ефим Шифрин - Течет река Лета

• Название: Течет река Лета
• Автор: Ефим Шифрин
• Издательство: АСТ, Астрель, ВКТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-065433-8, 978-5-271-27482-4, 978-5-226-02389-7

Эту книжку не обязательно читать подряд. В прихотливом настроении памяти всегда ценны мимолетности, случайные припоминания. Они свободны и поэтому более точны, чем обещанные к сроку мемуары.

События, о которых я вспоминаю, пустившись против течения своенравной Леты, редко соотнесены с датами сделанных записей. Все, о чем мне привелось вспомнить, перестало принадлежать ей — реке Забвения. Может быть, поэтому по ней теперь можно путешествовать, всякий раз отправляясь с разных пристаней.

Я же, оставаясь на берегу, хочу, чтобы вы не скучали при чтении. Оно займет у вас куда меньше времени, чем ушло у меня на эти легкие и такие тяжелые строчки…

---

Ефим Шифрин Течет река Лета

Котельники (1)

24 сентября 2007 г.

Марк перестал изводить меня назойливостью: сосредоточился только на пище и сне и даже неумолчное «Эхо Москвы» слушает в наушниках. Теперь, в своем угасании, он вернул мне тлевшие огоньки едва не потухшего из-за него жара: вчера мне захотелось писать мемуары. Я заснул на предисловии к книжке Берберовой «Курсив мой».

Меня опять грызет сожаление о потерянном времени. Я не вел дневники в последние годы. Выбросил записные книжки с именами, которые я невозвратно забыл. А сейчас почувствовал желание разобраться в жизни, которая, в основном, уже прожита, и частью будет считаться прожитой без толку, если в другой половине не завершится признаниями, которые отчасти ее оправдают. То влияние, которое оказывал на меня Толик, сказалось благотворнее всего на моей профессии: я перестал совершать глупости из-за своей неразборчивости в людях и текстах, но его же мудрость предупреждает желание откровенничать, не подумав хорошенько о возможных последствиях своей открытости. Я стал редко спорить с ним, понимая, что он почти всегда прав, но втайне часто оспариваю его правоту, защищая и свое право оставаться глупым, видимо, по природному назначению.

Утром я сумел отделаться от Марка готовыми варениками с грибами и картошкой. К чаю испек сырники из недельного творога. После завтрака закапал старику в глаза какие-то капли, в которые он очень верит, и измерил давление. Сел перед компьютером, просмотрел новости и свежие записи в любимых блогах. Долго застрял на стихотворениях Кузмина в подборке, на которую меня вывела случайная ссылка. Затем, подогретый завистью к чужим успехам, начал строчить сам, не вполне понимая, что может выйти из одной только ревности к другим талантам, из одного только стремления заниматься тем, чем мне, может быть, и не дано свыше. Руководствуясь давно усвоенной истиной, что всякий труд определенно лучше любого безделья, я решил расширять русло своей Леты до тех пор, пока она не побежит сама, возвращая в своем потоке забытые имена, которые будет легко вспомнить, и проклятые поступки, в которых будет нетрудно сознаться.

Шестаков прислал симпатичный набросок монолога про съемки в кино. Наверняка может получиться неплохой и свежий по духу номер.

Пьесы, которые прислали Вергасова и Горбань, я прочитал. Теперь смятенно ожидаю их звонков, чтобы отказаться от предложенной работы.

День начался стихами и ими продолжился. Выслал Шестакову «Шестое чувство» Гумилева и пастернаковское «О, знал бы я, что так бывает…», на что получил короткую реплику на олбанском: «Мощьно… особенно два последних гумилевских четверостишия. Тетанъ».

В клубе сегодня выпало «качать» плечи, бицепсы и ноги. Контрольное взвешивание убедило меня в верности выбранной диеты: просто не ужинать после семи.

Исаченков прислал ссылку на сайт радио «Сити-FM», в передаче которого Дмитрий Быков и его собеседники якобы хорошо отзывались о «Глянце». Вечером я хотел было послушать эту передачу, но надобность грузить объемные подкасты, единственно чтобы потешить самолюбие, меня враз остановила.

Звонил Гена Попов, чтобы поинтересоваться судьбой монолога, который он выслал невесть когда, а я еще поразился, что буквально за минуту до его звонка, решил перечитать этот текст, надолго застрявший на «рабочем столе» компьютера. Надо же, какие странные совпадения! С Геной мы созваниваемся раз в год, а нынешний разговор пришелся как раз на тот момент, когда я безо всякой причины решил возвратиться к его давнему номеру. Отказать пришлось сразу двоим: следом за Геной пришло письмо из Киева от Володарского, который тоже как-то прислал совсем не возбудивший меня текст о проблемах сна у супругов. К чести обоих, они безропотно приняли мой отказ, не споря и даже не отстаивая достоинства своих не очень удачных произведений.

Игорь удалил опухоль в толстой кишке Светы А. Филипп Киркоров неожиданно позвонил мне в Сочи, сказал, что его мать приговорили точно таким же диагнозом, и ее жизни после этого едва хватило на год. Он был искренне огорчен, когда услышал от меня грустный вердикт нашего доктора и предложил навестить Свету в больнице по окончании наших гастролей, а затем помочь ей с деньгами, понимая, что на дорогие лекарства и уход ее сбережений не хватит. Ужас положения усугубляется тем, что Ита, родная сестра А., немного не в себе. И уж что будет с ней, если Светы не станет, одному Богу известно.

Филипп и я немало обязаны Светлане — еще с той поры, когда нас нещадно «вырезали» из всех эфиров тогдашнего ЦТ, а она упрямо отстаивала обоих: в середине 80-х только ее передачами мы и держались в эфире. Впрочем, в самой первой из них, еще до появления Киркорова на большой сцене, мне не повезло вместе с Мишей Евдокимовым: нас изъяли из мартовского «Огонька» забыл-какого-года, оставив на пленке дурацкие мелькания среди гостей, на которые папа вскоре откликнулся недоуменной репликой в письме: «зачем ты снялся в роли статиста?»

Вспомнил, как Максим, колдовавший вчера над моей головой, сказал, что Виктюк на съемках какой-то передачи СТС показался ему сумасшедшим. Сам Макс, избежавший участи гримировать великого режиссера, окрестил его моим другом, а я поправлял его, называя Романа всего лишь учителем. Я решил не соглашаться с Максом, вспомнив о том, как Виктюк высоко оценил мое судейство ледовых танцев в телевизионном обзоре «Независимой газеты». Мы уже давно не созванивались с мэтром, а посылали друг другу признательные мессиджи: сначала я — в ночном эфире у Бермана с Жандаревым, и теперь он — в популярной газете.

25 сентября 2007 г.

На завтрак были овсяная каша и вчерашние сырники. Перед тем, как закапать Марку капли, я вдруг подумал: как хорошо, что завтра я переберусь в Котельники и постылый утренний ритуал отложится на целых четыре дня. Подставляя под кран пиалы с засохшими хлопьями «геркулеса», я мысленно составлял предложения, которые должны были бы передать мой восторг перед счастливым уик-эндом. Но затем этот восторг омрачился издержками непослушной памяти: одна из фраз должна была содержать число лет моих тайных отлучек в высотку. Но я не помню год, в который я купил квартиру в Котельниках.

И правда, что я не знаю, сколько в ней квадратных метров. Я не помню ничего из того, что должен помнить мемуарист: даты, фамилии, явки. К слову сказать, я не помню, где сохранил пароли для некоторых программ на ноутбуке.

В последнее время я увлекался антропологией, этнографией и историей, проявляя повышенный интерес к арийцам и Шумеру, но теперь с сожалением признаю, что все прочитанное мной оставило лишь впечатление о прочитанном. Я по-прежнему не помню хронологии, и не смог бы выдать нечаянным слушателям связную историю Шумера или арийцев.

Я вовремя встал в фарватере моей реки забвения, чтобы успеть собрать все, что она не унесла еще в своих мутных водах: имена тех, кого я любил, имена тех, кем хотел быть любимым, подробности той жизни, которую уже почти затопило непослушной рекой.

Сперва надо было бы отречься от всех интервью, на которых остались брызги от моей речки Леты: создавая миф о самом себе, я многое бесстыдно переврал, не полагаясь на память, которая иногда предлагала мне совсем не то, чем я хотел бы гордиться.

Мне нужно оживить воспоминания о своих родителях, потому что это единственные воспоминания, которые меня согревают и за ничтожную скудность которых мне по-настоящему стыдно.

Как наваждение, вспоминается мне случай в юрмалском доме, когда после генеральной уборки мы с моей теткой Ильиничной передвигали диван на вымытый пол, и в угол между стеной и диваном, как в западню, попалась с тряпкою моя мама. Мы громко хохотали втроем, когда после нескольких попыток выйти из ловушки она оказалась совсем припертой к стене: Марья Ильинична открывала ей проход со своей стороны, в то время как мама устремлялась к моей. Я подавал диван назад, а мама уже видела выход со стороны Маши. Кажется, трижды мама бросалась то в одну сторону, то в другую, пока не оказалась пойманной в самом углу. Я знаю, почему образ заметавшейся матери так дорог мне: я узнаю себя в ней, и отражаюсь в ней со всеми своими метаниями. Может быть, мое подсознание не работает так глубоко, как мысль, которую я теперь сформулировал. Но для чего-то каждый раз всплывает эта одна из немногочисленных сцен, в которых я отчетливо помню маму. Чтобы продемонстрировать в ней все, чем мы похожи друг на друга — немножко глупостью, немножко растерянностью перед каждой новой задачей, несомненно — юмором, а главное — вечной загнанностью в угол между диваном и стеной? В угол, в который нас всегда ставили и глупость, и растерянность и, несомненно, юмор, которого часто хватало только на то, чтобы смириться с очередною ловушкой.