Александр Богданов - Тектология (всеобщая организационная наука). Книга 2

• Название: Тектология (всеобщая организационная наука). Книга 2
• Автор: Александр Богданов
• Издательство: Издательство «Экономика», 1989
• Жанр: Философия
• Год: 1989
• ISBN: 5—282—00537—9

Во второй половине XX в. интерес к идеям «Тектологии» (1913—1928) возрос в связи с развитием кибернетики. Работа интересна тем, что ряд положений и понятий, разработанных в рамках тектологии («цепная связь», «принцип минимума» и др.), применим и для построения кибернетических моделей экономических процессов и решения планово-экономических задач. Переиздание книги рассчитано на подготовленного читателя, знакомого с оценкой В. И. Ленина «Краткого курса экономической науки» (1897 г.) и критикой идеалистической системы «эмпириомонизма», данной в работе «Материализм и эмпириокритицизм» (1908 г.).

Для научных работников.

---

Читателю, надо думать, очень занятно знать, как это Гегель предупредил Маркса на счет базиса и надстроек, — хотя, может быть, и несколько грустно убедиться, что Маркс значительно менее оригинален, чем это обычно думают. В таком случае — вот эта замечательная цитата.

«Сущий в себе и для себя мир есть определенное основание являющегося мира, и таков постольку, поскольку в нем самом есть отрицательный момент и тем самым полнота определений содержания и их изменений, соответствующая являющемуся миру, но вместе с тем образующая его совершенно противоположную сторону. Оба мира относятся один к другому так, что то, что положительно в являющемся мире, отрицательно в сущем в себе и для себя, и наоборот, что отрицательно в первом, положительно во втором. Северный полюс в являющемся мире есть в себе и для себя Южный полюс, и наоборот, положительное электричество есть в себе отрицательное, и т. д. То, что в являющемся мире есть зло, несчастье и т. д., в себе и для себя есть добро и счастье» (Наука логики. Ч. I, кн. 2, стр. 99).

Да, так вот откуда Маркс мог почерпнуть, — и, очевидно, следует полагать, почерпнул свою концепцию базиса и надстроек. Из этой антинаучной и реакционной схоластики, которая не только является таковой для нас, но и была антинаучная и реакционна даже для той эпохи: путаница с полярностью электричества и магнетизма, оправдание «являющегося зла» тем, что оно «в себе — добро и счастье», клерикальное утешение в бедствиях под диалектической оболочкой.

Эта иллюстрация, кстати, позволяет нам судить и об уровне научной образованности высокоученого критика. Сам Гегель сказал, что отрицательное электричество есть «в себе и для себя» положительное, — и конечно, это великая материалистическая истина, хотя какой‑нибудь дерзкий физик XX в. и скажет, что это просто чепуха. Но я думаю, что по этой линии пояснения излишни: раз нам дана общая малограмотность и философская допотопность автора, специально занимающегося именно философией, то как может обстоять дело с науками, которые вообще не по его ведомству?

Такова амуниция нашего героя. Что же в таком случае представляет, что может представить его критика? Дело, собственно, ясное; однако придется говорить и об этом.

Если не считать тех случаев, когда научному положению противопоставляется голое невежество, то метод, в сущности, один. Берется какое‑нибудь основное понятие, применяемое мною в определенном, точно сформулированном значении; ему придается совершенно иной смысл, превращающий операции с ним в явную нелепость; и эта явная нелепость опровергается абсолютно излишними при этих условиях цитатами из авторитетов.

Так, например, первые две главы доказывают «идеализм» моих старых философских воззрений следующим образом. Физический опыт я определял как «социально-организованный» или «социально-согласованный», в чем состоит сущность его общезначимости или объективности. То, что мы называем «физическими явлениями», для первобытного сознания в несравненно меньшей степени обладало характером непреложной закономерности, а это значит — в столь же слабой степени соответствовало нашему пониманию «физического». Ни эпоха доанимистическая, когда природа воспринималась непосредственно как мир действий, без различения человеческих и стихийных, ни даже эпоха всеобщего анимизма, когда во всех явлениях было активно замешано «психическое», не знали настоящей обособленности между физически объективным и психически субъективным. Это оформление «физического» в опыте есть результат организующей практики человечества, в его труде и мышлении.

«Работа» нашего критика очень проста. Слово «организовать» он истолковывает не в точном смысле — связывать, комбинировать известный материал, то, что есть, а в смысле — создавать, творить из ничего; коллективный процесс организации переводит, как обсуждение с голосованием; и затем все ясно. Значит, это люди создали всю природу, а без них ничего не было? Мир — это продукт их высказываний? И т. д. Ну, конечно, явный идеализм, отрицание внешнего мира. Нехорошо, гр. Богданов: у святых отец, таких‑то и таких‑то, сказано на стр. такой‑то и такой‑то, что это неправильно и так думать не следует; это очень вредно, буржуазно и контрреволюционно; и надо мир признавать и помнить, что он существует, а лошади едят сено и овес, Волга течет в Каспийское море, и т. д. и т. д. Перед нами знаменитый чеховский учитель географии, осложненный привычкой искажать чужие мысли и цитатным ханжеством.

Так и в дальнейшем… Что такое «материя»? Я считал, вопреки мнению наших мудрецов, которые полагают, что определять ее не требуется, — она, мол, сама все определяет, — я считал необходимым определить это понятие хотя бы потому, что ведь и эти мудрецы не родились же с готовым понятием о ней.

И, оставляя в стороне различные философские, различные даже физически-научные определения материи, я указал как на ее наиболее общую характеристику — на сопротивление трудовым усилиям. «Материальный мир» — это все реальное и возможное поле труда, это мир противостоящих друг другу сопротивлений. Мое определение устанавливает тот непреложный факт, что всюду, где мыслится «материальность» — мыслится реальное или возможное сопротивление трудовому усилию; где его нет и быть не может, там нет и характера «материальности».

Теперь мы знаем, что сделает «критик». Материя определяется как сопротивление труду — значит, она порождается трудом (стр. 35, 92). Нехорошо, гр. Богданов, утверждать, что материя порождается трудом; если бы это было так, значит, труд сам бы создавал для себя сопротивление, плохое это занятие. И не так это написано у святых отец; и опять‑таки лошади едят сено и овес, и т. д. и т. п.

Аналогичная проделка с вопросом об идеологии. Она организующее приспособление, дегрессивно фиксирующее, закрепляющее социальные комплексы. Что же, и это понятие можно подменить понятием «порождать», например «идеология порождает класс» (стр. 171). Ну и опять: разве так написано у наших учителей? И разве не течет Волга в Каспийское море? И женившись, не перестает ли человек быть холостым? И т. п.

Тот же метод в применении к вопросу об искусстве. Мне приписывается утверждение, что искусство «первичный организующий фактор, организует порядок вещей», что оно «не коренится в общественном бытии» (курсив принадлежит извратителю), и т. д. (стр. 100—101).

Конечно, то же самое проделано и с «речью». Она — первичный тектологический метод, т. е. первичный способ организационного обобщения. Значит она «в тектологии является творческим демиургом» (стр. 112—113).

Относительно речи и мышления напутано вообще столько, что не хватило бы всей статьи, чтобы разобраться. Опровергается теория Нуаре, по которой речь происходит из трудовых процессов, и выражается согласие с воззрениями Вильгельма Гумбольдта, который вполне идеалистически определяет речь как «вечно возобновляющуюся деятельность духа, сводящуюся к приспособлению членораздельных звуков к выражению постоянно меняющихся представлений» (стр. 147).

Кстати, сторонниками теории Нуаре заявляли себя и К. Каутский, еще в ту эпоху, когда оппортунисты называли его «папой ортодоксии», и Г. В. Плеханов, казалось бы, для И. Вайнштейна авторитеты весьма высокие. Самостоятельных взглядов на этот вопрос, лежащий вне его ведомства (и «ведения»), он, очевидно, иметь не может. Таким образом, приходится умозаключить, что мой отрицательный авторитет превысил те два положительных. Это и в старые времена бывало, что у некоторых жрецов страх перед диаволом перевешивал пиетет к богам.

И. Вайнштейн «опровергает» точку зрения на мышление, согласно которой оно есть «речь минус звук»; аргументы его сводятся к тому, что «мышление» существует и у бессловесных животных (стр. 140). Дело в том, что И. Вайнштейн не знает различия между психикой и идеологией, между тем, что часто неточно называют «непосредственным» или образным мышлением, т. е. просто комбинирующим индивидуальным сознанием, и социально-идеологическим процессом, свойственным человеку и, вероятно, до некоторой степени всем социальным животным, — мышлением в символах. Между тем я специально указывал на это различие и объяснял его[141], и, конечно, не я один делал это. И. Вайнштейн, видимо, либо не читал этого, либо не понял и рассуждает о мышлении «по Гегелю».

Не понимать — вот истинная специальность нашего героя. Но у него непонимание вообще имеет какой‑то злостный характер. Вот, например, полюбуйтесь:

«… я признаюсь, что когда я читал, что Маркс и Энгельс подставляли под действительность (материальные силы. — А. В.), а не познавали действительность, я пришел в недоумение. Неужели же, спрашивал я, можно выдать Маркса и Энгельса за недобросовестных мыслителей? А ведь по отношению к Марксу и Энгельсу, которые были чужды инструментальной логики, «высказывание» об их «подставляющем мышлении» отдает прямо‑таки обвинениями в недобросовестности» (с. 84).