Наоми Френкель - Дом Леви

• Название: Дом Леви
• Автор: Наоми Френкель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-965-7288-49-8

Наоми Френкель – классик ивритской литературы. Слава пришла к ней после публикации первого романа исторической трилогии «Саул и Иоанна» – «Дом Леви», вышедшего в 1956 году и ставшего бестселлером. Роман получил премию Рупина.

Трилогия повествует о двух детях и их семьях в Германии накануне прихода Гитлера к власти. Автор передает атмосферу в среде ассимилирующегося немецкого еврейства, касаясь различных еврейских общин Европы в преддверии Катастрофы. Роман стал событием в жизни литературной среды молодого государства Израиль.

Стиль Френкель – слияние реализма и лиризма. Даже любовные переживания героев описаны сдержанно и уравновешенно, с тонким чувством меры. Последовательно и глубоко исследуется медленное втягивание немецкого народа в плен сатанинского очарования Гитлера и нацизма.

---

Доктор с удивлением смотрит на накрытый стол. Приборы стоят пустыми и неубранными после еды. Дети, вероятно, навели здесь «порядок» по собственному вкусу. Когда их отец дома, они себя так не ведут. Господин Леви большой педант в отношении правил. «Правила поведения человека – его честь», учит он своих детей и требует от них приходить к столу в праздничных одеждах, педантично соблюдая все правила взаимного уважения. Каждый день он приглашает к обеду гостей, и в этот час приятны ему беседы о важных делах и событиях в мире. Но дети этого не приемлют и острят по любому поводу. «Пир Платона» – называют они эти обеды, и предпочитают есть в кухне, у Фриды, и добросердечной кухарки Эммы. И только Эдит милосердна к отцу и принимает на себя всю тяжесть забот домохозяйки. Каждый день она появляется в столовой, чтобы встретить гостей отца.

Доктор Ласкер помнит, как первый раз вошел в этот дом. Это было давно, после Первой мировой войны. Был он тогда беженцем двадцати лет отроду. Первые годы в Германии были годами страшного унижения, когда человека просто втаптывали в прах. Сразу же, после короткого периода процветания, пришел период безработицы. День за днем он просиживал с другими безработными на скамье, отверженный даже среди отвергнутых, с аттестатом зрелости русской гимназии и желанием быть учителем.

– Неудачник, – обзывали его сидельцы на скамье, – бежал от русской революции? Черный снаружи, белый изнутри, – и ставили точку жирным плевком.

– Из-за таких трусов, как ты, Германия проиграла войну, – говорили другие и тоже отплевались.

Дни тянулись, страдания продолжались, надежда давно растаяла. Тогда он и был послан от имени еврейской общины в этот дом. В связи с тяжелым положением отвергаемых везде эмигрантов, община обратилась к богатым евреям Берлина – и они откликнулись. Вид площади почти не изменился с тех пор. И тогда дверь ему открыла Фрида и заставила ждать битый час, пока не ввели его в кабинет хозяина. Мужчина высокого роста, светловолосый с темными холодными глазами изучал его снизу доверху, пока во взгляде его не появилось одобрение.

– Это ты – молодой беженец? Просили меня поддержать тебя, но я не расположен к филантропии, и это касается также тебя. Более всего мне неприятны отношения между поддерживающими и поддерживаемыми. Написали мне, что ты хотел бы быть учителем. В учителях я не нуждаюсь, и полагаю, что Германия также не нуждается в учителях, не укорененных в германской культуре. В моем бизнесе нужен в талантливый адвокат или преуспевающий инженер. Выбирай одно из двух. Преуспеешь, карьера в жизни тебе обеспечена, а польза для меня будет огромная. Подведем счет расходам. Когда же ты станешь профессионалом, вернешь мне долг. Не преуспеешь – мой проигрыш. Я ведь купец, торговец, и, вкладывая в дело деньги, знаю, что существует определенный риск. Подумай над всем, сказанным мной, и ответь.

Господин Леви позвонил. Снова Фрида препроводила беженца до двери. В передней стояла девушка лет четырнадцати с головкой маленькой Мадонны, две светлые толстые косы и большие голубые глаза. Смотрел на нее Филипп какое-то мгновение и подумал, что никогда не видел еврейскую девочку, такую спокойную, такую светлую, такую уверенную в себе.

Он решил стать адвокатом. Вскоре он настолько сблизился с семьей, что стал как бы ее членом, другом всем: и хозяину, и Фриде, и детям, старшие из которых были, примерно, его возраста. Они прозвали его «Папой римским» за проповеди против морали, которые он произносил перед ними время от времени, и за его воинственные взгляды против существующего порядка.

– Филипп, – говорил ему господин Леви, – я не признаю твое мировоззрение. Положим, быть социалистом, это мне еще понятно. Это болезнь возраста. Человек, когда он молод и прямодушен, должен быть социалистом. Но сионизм твой лишен всякого смысла. Оставить все дела и стать адвокатом еврейской общины? Не могу простить тебе эту глупость. И все же, несмотря на это, – добавил господин Леви, и голос его стал печальным, – твоя ошибка мне более приятна, чем духовная цыганщина моего сына.

– Папа римский, что ты тут делаешь?

Стоит посреди комнаты молодая женщина лет двадцати четырех, одетая в зеленые шелковые брюки и цветастое японское кимоно. На ногах расшитые японские домашние туфли. Фигура у нее юношеская – широкие плечи, узкая талия, и движения спокойны и гибки. Светлые волосы собраны клубком на затылке, взгляд уверенный. Кожа лица бледная и прозрачная до того, что видны голубые жилки на висках. Филипп называет ее «Мадонной» и очень ее любит. Они добрые друзья. Она тоже относится к нему с любовью.

– Пошли в мой зимний сад, Папа, – Эдит берет его под руку.

– Согласишься на легкую беседу в беседке под пальмой, с чашечкой кофе?

– А ты употребишь все усилия, чтобы превратить меня в несчастного моряка?

Эдит смеется. Зимний сад это, по сути, застекленная веранда. Зимой она отапливается, и Эдит выращивает в ней кактусы, пальмы и всякие южные растения. Это ее любимое место. Она просиживает здесь зимние вечера, когда снаружи бушует ветер в ветвях каштанов. Свет на веранде синеватый. Эдит распускает свои светлые косы и в бледном этом свете они приобретают необычный оттенок.

– Она выглядит там, как Ева в райском саду, – посмеиваются над ней сестры, а братец Гейнц, у которого язычок остер, как бритва, добавляет, – но от древа познания она еще не вкусила.

И даже доктор Ласкер немного иронизирует, увидев ее в белом ночном халате раскачивающейся в кресле-качалке под пальмой, растущей из кадки.

– Слышишь, Мадонна, – надсмехается над ней доктор Ласкер, – не хватает лишь скалы и золотого гребня, чтобы ты выглядела, как сирена верхом на волне морской, и совращала сердца несчастных моряков. Поверь мне, корабль любого моряка сойдет с ума, увидев тебя.

– Только корабли дураков сходят с ума, – отвечает Эдит, – мужественный, настоящий моряк захватил бы скалу и вместе с ней деву. Ну, Папа римский, пойдем уже. Моряк, не моряк, я должна тебя укрыть от всей компании. Обнаружат тебя, не дадут покоя даже на миг. Пошли!

В зимнем саду уже шумит кофеварка. Эдит сервировала маленький столик японским сервизом.

– Во имя целостности стиля, – смеется доктор Ласкер, снимая очки, чтобы протереть стекла.

«Без очков он моложе и симпатичней, – думает про себя Эдит, – В очках он и вправду выглядит, как Папа римский, готовый в любой миг поднять руки к небу и благословить верующих. Жаль, никогда не привыкну к такому его виду».

Филипп Ласкер среднего роста. Очень худ. Он не может почему-то управлять нервными движениями плеч и рук. Волосы черные, гладкие. Лоб более высокий, чем обычно бывает при таком сложении, черты лица тонкие и чересчур серьезные, как у человека, над которым нависает тяжесть бесчисленных дел.

«Что у меня общего с этой избалованной девчонкой?» – не раз вопрошает себя в душе Филипп. – «Может ли взрослый и серьезный человек любить женщину только за то, что голова ее столь изящна, как головка Эдит? Этот узел, – упрекает он себя, бесцельно расхаживая целыми вечерами по своей комнате, – надо развязать единым махом. Оставлю Германию. Немало я проповедовал ближним – ехать в страну Израиля. Пришел и мой черед. Вообще-то он пришел давно. И сделать это надо, вместо того, чтобы сплетать, как восемнадцатилетний юноша, дом из паутины мечтаний о женщине».

И в то же время он знал, что с нетерпением ожидает завтрашнего дня, чтобы снова встретиться с Эдит и спорить о том, что никогда, никогда пути их жизни не пересекутся.

Однажды ночью они прогуливались по саду под руку. Эдит прижималась к нему. Хотела показать выпестованные ее руками белые розы. В лунном свете, почудилось Филиппу, настал момент сближения, он притянул ее к себе и поцеловал. Ощутил, быть может, с опозданием, что она пытается вывернуться из объятий. Когда она высвободилась от него, глубокая морщина пролегла у нее между бровями. Тотчас же он защитился стеной юмора, как это бывало не раз, когда волнение захлестывало его в ее присутствии.

– Чего ты так испугалась того, что люди обычно делают в любое время дня и ночи?

– Не люблю видеть лицо, искаженное страстью, и взъерошенные волосы, и…

– Ладно, ладно, – прервал он ее, боясь услышать нечто окончательное, – можешь причесаться после этого.

Эдит, в высшей степени оскорбленная и рассерженная, отогнала его от себя. И он начал лихорадочно собирать документы на отъезд, бегать по всем инстанциям, пока не завершил свой путь в цветочной лавке, где купил Эдит букет белых роз, в знак примирения. На следующий день вернулся к ней, и она встретила его радостным смехом, как будто между ними ничего не было. И все началось сначала.

– Что с тобой сегодня, Папа, снова завяз в размышлениях? Заварю кофе, может, вернешься к себе?

– Привел к вам гостя, Эдит, сына моей сестры. Давно думал его привести. Мальчик рос в тяжелых условиях. Он дик, не воспитан, но очень способен и умственно развит. Хотел бы, чтобы он вместе с Бумбой и Иоанной поехал к деду. Можно?