Александр Кабаков - Аксенов

• Название: Аксенов
• Автор: Александр Кабаков
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-075118-1

Книга «Аксенов» Александра Кабакова и Евгения Попова — больше чем мемуары. Это портрет Художника на фоне его Времени, свободный разговор свободных людей о близком человеке, с которым им довелось дружить многие годы бурной, гротескной, фантасмагорической советской и постсоветской жизни. Свидетельства из первых уст, неизвестные истории и редкие документы опровергают устоявшиеся стереотипы восприятия и самого писателя, и его сочинений.

---

Е.П.: Как Афродита из пены.

А.К.: Вот и оказались в конце тридцатых, условно говоря, две категории зэков: монархисты и троцкисты. Преображенский уже сидел, а тут, глядишь, к нему в камеру и Швондера кинули. «Здравствуйте, — говорит, — господин Преображенский», — а тот: «Не имею чести быть с вами знакомым, товарищ!» Или наоборот. Преображенский, будучи воспитанным, говорит: «Здравствуйте, господин Швондер». А тот отвечает: «Я вам не господин и беседовать с вами не намерен. То, что меня арестовали, — это временная ошибка». А бьют их на допросах одинаково.

Е.П.: Смотри на эту тему соответствующие главы антисоветского сочинения «Архипелаг ГУЛАГ». Например, «Зэки как нация».

А.К.: Естественно, что в революционной семье Аксеновых Васина мама, Евгения Семеновна Гинзбург, представляла собой троцкистов, то есть, грубо говоря, людей, которые непрерывно поют хором (пусть простит меня покойная Евгения Семеновна за такую иронию!), а папа, Павел Васильевич, — рабоче-крестьянский класс, который в юности ходил без галош. Откуда ж здесь мог взяться пиетет к дореволюционной России? Ниоткуда. Вот почему многие советские либералы, дети репрессированных, к дореволюционной России относились без всякой любви, без всякого сожаления.

Е.П.: Но отчего юношеская фронда не привела Васю, например, в стан монархистов? Я без иронии это спрашиваю.

А.К.: А там не было фронды, вот в чем дело. Об этом нам еще придется говорить. Где была фронда? В чем фронда? Он хотел писать, как раньше не писали, эта фронда была литературная, а не политическая. Он хотел поступить в институт и гулять по Невскому в американском пальто — это что, фронда? В американском пальто, между прочим, не в белогвардейской форме.

Е.П.: И не в зипуне и валенках.

А.К.: А были такие затаившиеся враги, надевшие партийную униформу, френчики, галифе, протырившиеся в большевистские райкомы, но не забывшие своих раскулаченных родителей. Например, вроде писателя Василия Белова, отчества не помню. По-моему, Петрович.

Е.П.: Петрович — это был Виктор Петрович Астафьев. Белов — Василий Иванович. И был он, в отличие от антисоветчика Астафьева, инструктором райкома комсомола, коммунистом, естественно. При Горбачеве — даже членом ЦК КПСС. Всю жизнь таился, только по «Канунам» видно, как он ненавидел большевиков.

А.К.: А Вася был однозначно, прямо и безусловно из «детей Арбата», если говорить в терминах перестроечного времени.

Е.П.: Пошире все-таки был, чем эти типичные «дети».

А.К.: Ну, потому что он в первую очередь был талантливейшим писателем. А как человек, как обычный человек, обычный советский интеллигент он являл собой типичнейшее «дитя Арбата».

Е.П.: А что, собственно, это означает — «обычный советский интеллигент»? Интеллигенты все разные. То есть ты Васе шьешь классовое определение: «сын Арбата».

А.К.: Да, классовое определение.

Е.П.: Напрасно. Я и Белова так категорично не взялся бы определять, хоть он и провел почти всю жизнь в коммуняках.

А.К.: А куда ты без классовых градаций денешься?

Е.П.: Подумать надо.

А.К.: Другое дело, что и Белов, и Аксенов, и Абрамов, и Шукшин, и троцкист Шаламов, становясь крупными писателями, оказывались шире своей человеческой сущности. Кто такой был Пушкин? Дворянин, камер-юнкер. И остался бы камер-юнкером, если бы не великий литературный талант. Вот и Вася — остался бы в памяти родственников и друзей обычным врачом умеренно диссидентских взглядов, если бы не пробился в нем сквозь все это выдающийся талант прозаика. Что не мешает мне именовать его типичнейшим «сыном Арбата», хоть и родился он в Казани.

Е.П.: То есть классовое происхождение — все равно как прописка. Ты где прописан? В Москве. Значит, ты москвич, по закону.

А.К.: Мы просто боимся это говорить, нам страшно признавать такие вещи.

Е.П.: Да не то что страшно, а как-то хочется острые углы-то обойти, чтобы была гармония. И так у нас в России вечная гражданская война.

А.К.: А я намерен в этой книге все острые углы не только не обходить, но искать и в них утыкаться. Хватит двойную бухгалтерию разводить: это для своих, это для чужих.

Е.П.: Да, антагонизм наблюдался даже внутри одной коммунистической семьи. Например, у Евгении Семеновны и у Павла Васильевича было разное отношение к тому же Ленину-Ульянову.

А.К.: Естественно. Евгения Семеновна из троцкистского кружка, а старший Аксенов — из простых крестьян, сделавший крупную партийную карьеру, — как может быть не разное?

Е.П.: Так вот, продолжая твою мысль, я хочу сказать, что к тому времени, когда Евгения Семеновна стала писательницей, она оказалась выше своей троцкистской сущности.

А.К.: Да, да, да…

Е.П.: А Павел Васильевич, несмотря на то что сидел страшнее и больше, чем она, писателем не был, отчего и остался…

А.К.:…остался, условно говоря, партработником.

Е.П.: Мне Вася рассказывал, что, когда они встретились перед ее смертью и у каждого давным-давно была своя семья, Павел Васильевич от растерянности не нашел ничего лучшего, чем спросить: «Женя, а ты партийный билет обменяла?» Та аж ахнула. «Я, — говорит, — Паша, тут помираю, а ты у меня такую чушь спрашиваешь». Лев Копелев писал в своих воспоминаниях, что в партии она сначала не хотела восстанавливаться, но ей объяснили, что в этом случае она до конца дней своих будет носить клеймо троцкистки. Ее муж Антон Вальтер это восстановление, кстати, не приветствовал. Прикрепилась, как пенсионерка, к партгруппе при ЖЭКе, два раза в год выпускала стенгазету, тайно дописывала «Крутой маршрут», напечатала первую часть его на Западе… Павел Васильевич тоже мемуары сочинил, но его вызвали в казанскую гэбуху и попросили как коммуниста отдать их им на сохранение, чтобы ими не воспользовались враги. Ты ведь знаешь эту историю?

А.К.: Как не знать? Вот и получается, что «детей Арбата» советская власть ненавидела больше, чем «детей Шарикова». Потому что «дети Арбата» говорили: «Чего? На Запад мемуары попадут? Повредят делу партии? Да плевать мне на ваше дело партии! Ваше дело партии — это вот мое дело: десять лет без права переписки». А на инструкторов райкомов из раскулаченных этот аргумент действовал. Ведь им-то партия хоть чтото, но дала, а у детей репрессированных коммунистов только отняла. Швондеры расстреляли царя, а шариковы в свою очередь уничтожили швондеров.

Е.П.: Так ты куда Павла Васильевича, участника Гражданской войны, относишь, к швондерам или шариковым?

А.К.: Сам соображай!

Е.П.: Почему ты с таким хитрым видом это мне советуешь?

А.К.: Да потому что я, по совести сказать, сам не знаю, как классифицировать старшего Аксенова. Я полагаю лишь, что были люди, которые партии все простили, — это были простые люди, их партия подняла. А были люди, которые партии ничего не простили, потому что партия у них все отняла с самого начала! У супругов Аксеновых эта партия отняла большую часть жизни… Но дала в свое время власть…

Е.П.: Я сейчас скажу страшную вещь, которую должен сказать…

А.К.: А мы давай не бояться говорить страшные вещи…

Е.П.: Здесь получается прямо по Булгакову. У Павла Васильевича — «шариковский» корень, у Евгении Семеновны — «швондеровский». Кстати, ты заметил, что Шариков и Швондер примерно одного и того же возраста?

А.К.: Конечно. И доктор Борменталь — скорей всего тоже их сверстник, относительно молодой человек.

Е.П.: Так что вот здесь, наверное, и прошел водораздел. Мы видим, что Евгения Семеновна коммунистическую идею отринула начисто. Кстати, ее подруги тоже. Я застал еще в живых ее близкую знакомую, лагерницу Вильгельмину Германовну Славуцкую, бывшую коминтерновку. Она о своих прежних идеологических увлечениях отзывалась брезгливо.

А.К.: Во-во. Это — одна категория обманутых, а другая — упомянутый Василий Иванович Белов, честный человек, не простивший советской власти раскулачивания, что не мешало ему служить в райкоме и даже попасть в ЦК.

Е.П.: Или Федор Абрамов.

А.К.: Что Федор?

Е.П.: Федор не в масштабе захолустного вологодского райкома существовал, а возглавлял перед оттепелью кафедру советской литературы в Питере, активно боролся с космополитизмом. Инструктор райкома комсомола — это так, мелочь.

А.К.: Мелочь-то мелочь, но все ж не лопатой махать, а массами руководить. Хоть и в глубинке. И не в сельской школе преподавать.