Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926

• Название: Том 2. Произведения 1909-1926
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1967

Во второй том вошли произведения, написанные в 1909-1926 гг.: «Улыбка», «Движения», «Испуг», «Снег», «Неторопливое солнце», «Медвежонок» и др.

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Месяц поспешно извинился, Полунин тут же его извинил.

За ширмами в спальне стояли две кровати, а над ними на потолке изображен был такой пейзаж: между скалистых лесистых берегов пенный поток, а вверху тонкий мостик.

— Вот, понимаете вы, какой тут замысел? — спросил притворно-весело Полунин. — Нет?.. Смотрите же… Две враждебные территории — вот и вот (он указал на кровати); поток времени их разделяет; однако… на всякий случай имеется все же мостик! Иногда он действует.

И тут же, взяв под руку, Полунин повел Месяца в другой угол обширной спальни и указал на другой пейзаж на потолке.

— Лебеди на пруду… ясно видите? Опять замысел. Вот два, скромно отдыхающие на зеленом берегу, старые, утомленные жизнью… Это — я и моя жена. А вот трое, лебедята — два недалеко от берега — Марочка и Лерик, вам известные, а третий отплыл вдаль — Кирилл. Адвокат, вы слышали? Мог бы карьеру сделать, у меня есть связи, однако… не захотел.

Показал все-таки комнату, которую он для него приготовил, показал и комнату Марочки, комнату Лерика. Пока все они были пусты и только краской пахли.

— А это — ванная… Хотел, чтобы сей Рафаэль курносый мне здесь на стене богиню изобразил, — отказался, боится, что у него нехорошо выйдет… А вот кухня… А вот кладовая… а вот…

И долго еще он водил его по дому и, как человек, для которого дорога каждая мелочь, раз она продумана им самим, показывал водопроводы, и краны рукомойников, и душ, и трубы отопления в стенах, в то время как в городишке кругом топили соломой, камышом и кизяками.

За обедом прислуживала чахлая, слабая, как былинка, но в очень громких башмаках горничная. Должно быть, Полунин привык уже однообразно жаловаться гостям на ее худобу, — пожаловался и Месяцу.

— Вот, даже и ущипнуть не за что: скелет музейный… А вам известную Лушу супруга ко мне не пускает, — боится.

Потом, точно спохватившись, Полунин строго заговорил о любви:

— Я скажу вам, что такое в сущности, в субстанции своей, любовь, — хотите?

Конечно, Месяц хотел. Полунин сделал очень долгую паузу, в продолжение которой неподвижно и строго глядел в глаза Месяца своими треугольными глазами, и, наконец, сказал медленно:

— Любовь… это… добро! Вот! И тут все. Я пожилой уж человек, я пришел к этому путем опыта целой жизни, а вы получайте это как готовенькое, как итог, из ко-то-ро-го… Вы еще юноша, вы из итогов можете еще делать новые выводы и новые итоги, а я уж нет — пас. Любовь — это… добро!.. Ясно?.. Объяснения нужны?

Месяц еще не начинал любить — некогда было, и ему было все равно: добро так добро. Он согласился сразу.

После обеда Полунин читал ему свои стихи, в которых часто не соблюдал рифмы, и когда Месяц заметил это вслух, предводитель осерчал так, что сплошь покраснели треугольные щеки, а глаза стали круглые, и звонко захлопнул тетрадку.

Месяц сконфуженно извинился — Полунин извинил, но сказал все-таки, что поэзия — свободный порыв чувства и дар богов, а рифма — удел бухгалтеров и тупиц.

Говорили потом о городишке.

— Вы о нем так плохо не думайте, — строго глядел на Месяца Полунин, — это город богатый. Не смотрите, что он грязен и прочее, здесь оч-чень много оч-чень богатых людей!.. Он в чумарке, каналья, ходит, и картуз у него неопрятный, — козырек надорван, тому подобное, — однако… у него тысяч триста в банке!.. Прасолы. Когда-то гурты гоняли… Любители, конечно, абсолютного dolce far niente…[4] Тут ведь думали провести линию лет пятнадцать тому назад, и вот сии богачи испугались, — железной дороги испугались, я не шучу: чтобы свистать да жуликов возить?.. Отклонили!.. Но когда проведут здесь новую линию и вокзал будет не как теперь за пятнадцать верст, а в самом городе (есть такой проект) — тогда вы посмотрите, что здесь будет!.. Дом я напрасно здесь строю? Очень хорошо-с!.. Об этом мне жена беспрестанно твердит, и даже… поссорились, но, однако… время покажет, что я был прав.

В окно видно было, как напротив, посреди грязи, прислонясь к плетню боками, два коротконогих мужика, охватив огромный круг черного подсолнуха, точили его понемногу, как воробьи; должно быть, тоже говорили о чем-нибудь скучном.

И в этой улице, и в этих людях, и в расписных плафонах полунинского дома почуялась вдруг Месяцу вечная тщета человеческих усилий, очень остро почуялась, по-молодому, а почему — он и сам не знал.

Полунин же, глядя на него по-прежнему строго, говорил:

— Предположим, что человек, во всех отношениях порядочный, подозревается в каких-нибудь гнусностях, тому подобное — он имеет право протестовать гласно, не правда ли?

— Я думаю, — сказал Месяц, улыбнувшись недоуменно.

— Конечно, особой бравады мысли тут нет, — заметил Полунин, — а только… Я вам должен сказать, что нисходить до понимания и восходить к пониманию — это вещи разные, хотя цель и одна… Ясно?.. Вы — попович? Извините, что я так просто.

— Нет, не попович… Сын чиновника, — сконфузился Месяц.

— Мелкого, до титулярного… Так вот… в ваши годы, или немного старше, я служил тогда в дипломатическом корпусе, и от меня многого ждали. Я не скажу, что я не оправдал бы надежд, но, однако… я теперь не на своем месте не по своей вине — и жена моя, зная это, не может мне этого простить… И всем жалуется… Вам?..

— Мне? Нет… не слыхал.

— Не успела еще, но-о… не скроет… Впрочем, она — дивный человек, и голова у нее золотая… Забудем об этом… Вы не пьете? Очень хорошо делаете… Современная молодежь вообще… этим похвалиться не может…

И выпил сам.

Потом, прокашлявшись и глядя строго, говорил с растяжкой:

— Из моих товарищей двое занимали даже видные государственные посты, но… сановники сии были прохвосты, хапуги, пустоболты… Пустота, конечно, иногда удобна, а там — большей частью всегда, — понятно вам?.. Ну-те-с, вот… а я — личность, я — подававший блестящие надежды… рекомендуюсь: не оценен и не понят, не оценен, потому что не понят, — и все.

Он выпил большую рюмку, крякнул и добавил!

— Впрочем, это к делу не относится: забудем.

Потом посмотрел на Месяца еще строже и еще добавил:

— Но-о… вы еще очень молоды, сударь мой, и… как бы это выразиться поглаже… не одного со мной круга… да.

Когда прощался с ним после обеда, Полунин был любезно важен, передал ему письмо для жены, запечатанное серебристым сургучом, пожелал успехов в занятиях с Лериком, даже вышел на крыльцо провожать и, указывая на фигурные клумбы кругом, проговорил привычно:

— А это английский сад… Разбивал специалист-jardinier[5], Иван Афанасьев из Харькова… Всего лучшего, мой друг. До свиданья!

VI

Софья Петровна любила похвастать тем, что сама ведет все хозяйство на трех тысячах десятин земли.

Однажды она весело, в лицах, представила, как на ссыпке хлеба в амбаре поссорилась с Блюмбергом, так что осерчавший Блюмберг послал ее даже к «шорту».

— Блюмберг, говорю ему, у вас голова баранья! В те мешки, которые для ржи, вы сыплете пшеницу, а в которых пшеница должна быть, у вас рожь… А он мне вдруг: «Мешки на мешки, пшеница на рожь, рожь на пшеницу — ну вас к шорту — а я ушел!»

И Блюмберг действительно хотел уйти и просил расчета, но Софья Петровна расчета ему не дала: у нее было поверье, что кто глуп, тот честен, а умных она боялась, потому что жулики.

Когда Марк Игнатьич приехал от Полунина, Софья Петровна расспрашивала его обо всем с большим любопытством.

— Он ведь очень большой хлебосол, у него там, наверно, куча гостей была… Тем более — воскресенье.

— Нет, никого не было.

— Ка-ак? Совсем никого?.. Это очень-очень странно! — усмехнулась быстро, передернув плечами. — Но он вам все комнаты показывал?

— Да, я все видел… а что?

— И?.. Как вы находите?

— Удобно, конечно…

— Удобно?.. Ужас!.. Эта «стенная живопись», с позволения сказать, эти пла-фоны!.. Какая глупая безвкусица — ужасно!.. И, главное, зачем? Зачем?

Тут Марк Игнатьич кстати вспомнил о письме, запечатанном серебристым сургучом, и когда подавал его ей, удивленными глазами она встретила его глаза:

— Что же вы таились с письмом?.. Скрывали?.. Зачем?

— Просто забыл.

— Какой вы… неумелый, право!

Письмо она вскрыла не при нем, но как хлопали потом двери и как часто сыпалась ее возмущенная английская речь в комнате Марочки — это слышал Марк Игнатьич и думал при этом: «Значит, они действительно поссорились… Вечная супружеская история: ссорятся и неизвестно зачем». Мать его умерла давно, когда он был еще маленьким, и ее он помнил смутно: тонкие пальцы на руках, на одном — тонкое золотое колечко… глаза карие, ласковые… Как мог с нею ссориться его отец?

VII

Лерик плохо писал — перо у него то и дело брызгало, буквы выходили раскоряки.

— Нужно стараться, Лерик, — сказал ему Марк Игнатьич.

— А зачем стараться? — спокойно спросил Лерик.