Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

• Название: Том 1. Произведения 1902-1909
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1967

В первый том сочинений выдающегося советского писателя Сергея Николаевича Сергеева-Ценского вошли произведения, написанные в 1902–1909 гг.: «Тундра», «Погост», «Счастье», «Верю!», «Маска», «Дифтерит», «Взмах крыльев», «Поляна», «Бред», «Сад», «Убийство», «Молчальники», «Лесная топь», «Бабаев», «Воинский начальник», «Печаль полей».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Перед глазами изжелта-грязно. Пахнет смолою, как на пристанях… И вспоминается, что кто-то упал впереди, озаренный… Вспоминается сразу, вдруг появляясь, короткая спина, углы шинели внизу. В памяти это очерчено яркими, толстыми линиями, и живы только одни эти белые линии — темного нет…

И по этим очертаниям, вызванным снова и снова, Бабаев узнает, наконец, еще не видя, что впереди упал и лежит в грязи убитый молнией Нетакхата.

IV

С согнутым и перевитым в веревочку штыком, мягкая на вид и почерневшая, валялась винтовка. Скрючившись комом, небольшой, в жидкой грязи лежал Нетакхата. Качуровский присел перед ним на корточки и боязливо проводил длинной ладонью по его черному лицу.

Бабаев подошел молча, так же, как Качуровский, присел на корточки, зачем-то взял в руки тяжелую, впитавшую грязь фуражку Нетакхаты.

Почему-то стало светлее. Испуганные глаза Качуровского встретились с глазами Бабаева, чего-то ждали, что-то спрашивали молча.

— А ведь он три пули попал! — вспомнил и сказал вслух Бабаев. — Три пули! Первый разряд! — и улыбнулся.

Смотрел в глаза Качуровскому, улыбался, и этой улыбки не мог и не хотел согнать.

— Убит ведь! Наповал убит! — тихо сказал Качуровский, не сводя с него больших глаз.

— Три пули! Счастья-то сколько было — вы подумайте! — улыбался неподвижно Бабаев.

Он чувствовал, как что-то подергивается в нем, внутри, точно игрушечный резиновый плясун. Где-то еще гремел новый гром, дождь сбегал струями с плаща Качуровского; ноги засели по щиколотку в грязи и — как будто не было сапог! — насквозь промокли.

Захотелось тронуть лицо Нетакхаты так же, как трогал его Качуровский. Бабаев взял убитого за плечо, сжал дрожавшие пальцы и потянул. Тело показалось тяжелым, всосалось в землю. Бабаев потянул его сильнее, сжал зубы. Тело тихо опрокинулось на спину, хлюпнула грязь под ним; показалось все лицо Нетакхаты с новым черным пятном на щеке.

— Остановите роту, поручик! — приказал Качуровский.

— Рота, стой-й! — звонко крикнул вперед Бабаев, чуть поднявшись.

Но рота уже сама стала; рота уже темнела впереди бурой массой, и подходил Лось.

От размокшей шинели он стал прямоугольным, бесшеим. Он подошел, мягко ступая по грязи, зачем-то взял под козырек и тут же опустил руку.

— Нетакхата? — спросил он трусливо и добавил: — Вот где бог застал… эх!

Толстое, мокрое лицо его стало плаксивым. Тронул ногой винтовку. Зачем-то поднял ее с земли. Осмотрел, качнул головой, положил опять на землю. Обтер о шинель руки.

— Ваше высокоблагородие! Его закопать в землю надо! — вдруг сказал он уверенно и громко.

— Зачем? — спросил и поднялся Качуровский.

— Затем, что… Может, он еще не совсем… Он отойти может.

— В землю? — спросил Бабаев.

— Так точно. Раздеть только и закопать. Только голову чтобы наружу, а тело в землю. Он отойти может.

И странно было — когда Бабаев услышал, что Нетакхата может еще ожить, он не почувствовал радости.

Нетакхата был в его памяти сложный: то опаленный сегодняшним солнцем, то обрызганный дождем, и еще раньше — другим солнцем и другим дождем; сквозил счастьем, как сегодня, — хотя, может быть, это Звездогляд случайно целился в его мишень и оставил в ней свои пули или просто ошиблись махальные; тянулся изо всех сил, чтобы угодить, держал голову неестественно прямо и сгонял с лица всякую свою мысль, чтобы оставить место для «слушаю!»… Стоял он на левом фланге третьего взвода всегда в чистом мундире, короткий, с тугими, круглыми плечами, смуглый, с чуть приплюснутым широким носом… стоял — теперь уже не будет стоять — не хотелось, чтобы еще стоял.

Капли дождя, косые, частые, очень уверенные и наглые — вот-вот зальют Нетакхату. Зачем-то подошла рота, расстроила ряды, окружила их, взяла к ноге — затылки прикладов на носках сапог.

Мигала истощенная молния. Где-то далеко гудел гром, как оркестр из одних больших медных труб.

Нетакхату раздевали. С тела стаскивали шинель, осторожно разрезая ее по швам в рукавах перочинным ножом. Тут же в грязи саперными лопатками копали яму.

— Ну, к чему это? Смешно! — говорил Бабаев. — Ведь не оживет же он в самом деле!

Качуровский стоял около, смирный, совсем старый, и отрывисто, ни на кого не глядя, говорил, точно думал вслух:

— Пусть закопают… Тут хоть закопать есть что… А то вот на чугунном заводе я был с ротой — лет десять назад или больше — так при мне один малый, рабочий, в чугун попал… Из домны течет такой жидкий чугун белый… Сверху, с мостков упал, вагонетку вез и — фьють — бистрота и натиск! Сразу ничего от человека не осталось, только масло сверху плавало — блестки такие (он округлил их рукой). А потом совсем ничего! — чугун и чугун, и закапывать нечего было… Стой перед чугуном да литию пой!

Бабаев представил и не поверил: показалось, что только сейчас это выдумал Качуровский, чтобы легче было.

В дожде и сумерках лица солдат были трупного цвета. От размокших шинелей пахло сгущенно-казарменным кислым запахом. Тело Нетакхаты было пестрое от черных пятен и полос на нем; левая рука казалась перебитой ниже локтя — согнулась кистью назад.

Бережно и боязливо опускали тело в яму, ногами вперед. Тело на мокрых шинелях проступало резким пятном — жалкое, повисшее, избитое, точно с креста. Бабаев забыл, что степь, что дождь, что была стрельба: тело било в глаза, мешало помнить. Вот его согнули, и ему не больно, обнажили — не стыдно, стали забрасывать мокрой холодной грязью — не холодно… Страстно хочется крикнуть: «Эй, Нетакхата!» — и нельзя вслух; смотреть можно.

Вот осталась незарытой только голова над землей — небольшая, темная, с грязным лицом. Одна голова — и это страшно.

И солдаты столпились кругом, тянутся друг из-за друга, шепчутся — глаза строгие.

Маленькое круглое на земле, и вокруг так много людей, так теснятся, так ждут — ждут долго, и это жутко.

— Зря! — громко говорит, наконец, Качуровский и машет рукой.

— А вдруг? — весь вздрогнув от холода, тихо отзывается Бабаев.

— Что вдруг? — Лицо у Качуровского выжидающее, детское.

— Вдруг он поглядит и что-нибудь такое скажет… а? — чуть улыбается Бабаев.

— Ну, где уж! — отвернувшись, опять машет рукой Качуровский, но ждет.

Он присел опять на корточки, как сидел прежде, нагнул голову, вывернул ее, как смотрят в подворотню, и долго глядит, и незаметно сзади него один за другим присаживаются, тихо толкаясь, солдаты, и у фельдфебеля Лося косой сгиб в широкой пояснице и руки вперед, а на руках жалостливо растопырены пальцы.

— Неужто совсем убитый? Вот грех! — говорит он несмело.

Дождь перестал почти. Дождь сочится устало, лениво, и уже все видно кругом: и то, как небо отклеилось от земли на горизонте и желтеет просвет; и то, как далеко кругом залита вся степь и тускло поблескивает в лужах; и дорогу — широкую гуртовую дорогу и спуск на ней вниз, к лагерю; и город направо, с мокрыми крышами и куполами колоколен.

А тем, кто нагнулся и смотрит на маленькую жуткую голову в земле, видно, что никогда уже не оживет Нетакхата.

Качуровский подымается первый, как сел.

— Нечего! — говорит он густо. — Что там в бирюльки играться! Вынимай его и шабаш… Живо!

Теперь лицо у него жесткое; щеки, как плотные треугольники из терракоты, и глаза опять подобрались, сузились.

— Полчаса морочил голову, осел! — выдавливает он, колюче глядя на Лося. — Порядок! — кричит он роте. — Во взводах равняйсь!

И солдаты отхлынули и затолкались, хлестко топая по грязи.

V

Чтобы не задеть лопатками тела, откапывали Нетакхату руками. Потом обмыли в луже и понесли на его же шинели в лагерь, следом за ротой.

Бабаев и Качуровский шли сзади.

Дождя уже не было, и было странно видеть, какой лучистый понизовый свет шел из-за далеких, очень мирных кудрявых облаков, где садилось солнце, — дробился в лужах, подымался под свалившую грозовую тучу, как под крышу, и спихивал ее дальше, чтобы стало просторней и реже кругом. И все кругом казалось проснувшимся и усталым и потягивалось, жмурясь, чтобы скоро опять уснуть. Опять запахло землею, слабым придушенным запахом весенних оголившихся кочек, обмытой травы, речных берегов, когда река неширокая, цветет и течет низко.

С горки видно было, как подходили к лагерю другие, вперед ушедшие роты и как почернели и напружились палатки.

— Надо зайти, рапорт написать, — хмуро сказал Качуровский и добавил: — Вот склока!

— Напишите, что вы его убили! — вдруг отозвался Бабаев, глядя под ноги.

— Как я убил? — обернулся Качуровский.

— Напишите, что, если бы вы его не позвали, он не был бы убит, как не был убит никто в целой роте… Правда ведь? Вы так и напишете?

Бабаеву становилось зябко и тяжело от всего прилипшего, мокрого, что было на нем, трудно было идти и трудно думать, и представлялась почему-то столовая в доме Качуровского, длинный стол, булькает, кипя, самовар, у ребят за столом потные, шумно дующие на блюдечки лица, и умоляюще страдальчески говорит что-то кому-то из них покорная узкая дама, похожая на зеленого богомола.