Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

• Название: Том 1. Произведения 1902-1909
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1967

В первый том сочинений выдающегося советского писателя Сергея Николаевича Сергеева-Ценского вошли произведения, написанные в 1902–1909 гг.: «Тундра», «Погост», «Счастье», «Верю!», «Маска», «Дифтерит», «Взмах крыльев», «Поляна», «Бред», «Сад», «Убийство», «Молчальники», «Лесная топь», «Бабаев», «Воинский начальник», «Печаль полей».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Маленького роста барышня изображала «20-е число». Вся обвешанная двадцатыми числами из отрывных календарей, в обеих руках она держала кучу покупок. На нее обращали внимание, и она сияла.

Другая барышня, тонкая, долгоносая, желтая, была «гением мира». Поводя плечами, она шевелила бумажными крыльями и над буклями жестких волос протягивала вверх длинную косу, наивно сделанную из меча.

Был «ночной сторож», хромой и кривой старикашка, с колотушкой и медной бляхой. То справа, то слева его о чем-то спрашивали; в ответ он так оглушительно кричал: «Чаго?» — что не было сомнения в его глухоте, и публика хохотала.

В стороне, под колонной, стояли «Адам и Ева». Неловко обтянутые в телесного цвета трико с морщинами и складками на сгибах, они держали в руках райское дерево — елку, обвешанную яблоками и обвитую искусителем змеем, сделанным из старой велосипедной шины.

«Ева» была коротка и толста, у «Адама» острыми углами выступали лопатки и локти.

Уродливые тела их были смешны и страшны, но они не видели этого и вызывающе смотрели в толпу.

Кто-то из всего лица сделал длинный, как хобот, красный нос. Около этого носа, украшенного крупными надписями, спорили, смеялись и шумели.

Унылого вида черные домино, идя одно за другим, как черные жуки дерево, точили толпу.

Расцвеченные всеми цветами ярких лоскутов, многочисленные цыганки, испанки, мордовки извивались, сверкали и звенели монистами.

От ширины зала потолок казался тяжелым и низким, и Хохлов ясно видел, что в углах его притаилось что-то бескрылое, ползучее, серое и сонно и мутно улыбалось.

В буфете Хохлов напился.

III

Он пил рюмку за рюмкой, спешно глотая тонкие ломтики какой-то соленой рыбы.

И когда он пил, непривычный к водке, ему казалось, что внутри его становилось шире и светлее и что-то, стиснутое в твердый комок, распускалось и делалось теплым, мягким.

Рядом с ним перед буфетом стоял городской голова купец Чинников: он тоже пил, медленно лакомясь кислыми омарами.

На его выпуклом животе коротко болталась огромная цепочка от часов с массивным брелоком.

Толстые руки с рыжими волосами, дюжая шея, скупо обрезанный голый череп, глубоко в рыхлом тесте лица запрятанные узкие глазки, клином подрезанная борода, — Хохлову казалось, что он только в первый раз видит их так отчетливо и резко, в каждом изгибе.

Точно большая лупа была между его глазами и им, и видимая сквозь эту лупу каждая его точка была значительной и крупной.

Когда Чинников ел, Хохлов впивался глазами в его жующие челюсти и до боли ясно ощущал, как они смыкались и размыкались, точно огромные клещи.

Когда он говорил с буфетчиком, медленно роняя с толстых губ низкие, густые звуки, Хохлов вслушивался в их тембр, следил, как из них составлялись слова, те слова, которые он слышал всю жизнь, и как в эти слова вливались тусклые обрубленные мысли.

Когда он смеялся корявыми, точно мохом обросшими нотами, Хохлов видел, что глаза его тонули в вязких веках, и над ними дрожали шерстистые брови, открывался зубастый рот, и все круглое мясо лица смотрело двумя черными ноздрями задранного кверху носа.

И Хохлову казалось, что он никогда раньше не видел так ясно, в таких мелких чертах, как смеются люди.

Он следил за складками серого пиджака Чинникова, за тем, как блестит на толстом мизинце широкий перстень, как движется лысая голова на низкой шее.

И все это было ново и странно, и все это было значительно и важно, потому что он был — все.

Когда Чинников заплатил в буфете и шумно двинулся в зал, Хохлов тоже заплатил и вышел, чтобы не упустить его из виду.

Зачем он был ему нужен, он не знал; он чувствовал только, что его притянуло.

В глазах его стало мутно, и дрожали ноги.

IV

В зале шли танцы.

Он мельком видел, как, сбившись в плотный круг, публика осадила танцующих, видел выпрыгивавшие из толпы чьи-то взлохмаченные головы, и опять его обдало запахом пота.

Чинников шел, переваливаясь на коротких ногах, и Хохлов, упорно глядя то на его широкую спину, то на скупо обрезанный череп, упорно думал, что он — все.

Он не различал масок; маски казались ему лицами и лица масками.

Их было слишком много, и они слишком пестрели кругом. Но, глядя в толстую спину Чинникова, как в зеркале, он видел их всех.

Серый клетчатый пиджак Чинникова казался ему маской; маской были зачесанные остатки рыжих волос над шеей и остриженная клином борода; толстые щеки, в которых тонули глаза, тоже были искусно приклеенной маской.

Неотступно идя вслед за купцом, он хотел точно определить, сколько в нем человека и где он спрятан.

Ему казалось ясным, что на человека здесь кто-то сознательно навертел толстые бинты, переслоил их мясом и жиром, в отверстие рта воткнул хищные зубы — и вышел Чинников.

Люстра, веером горевшая под серединой потолка, бросала мягкие отсветы на его круглые плечи, на толстые, как бревна, ноги и на чищенные задники его сапог.

В Хохлове подымалась злость.

Он чувствовал, как она выползала откуда-то из глубины и обжигала мозг, чувствовал, как горячей волной она плыла в его руки и ноги и больно била в виски, точно резиновыми молотками.

«Это то, что создала цивилизация, — маска! — бессвязно думал Хохлов. — Тысячи лет существования только затем, чтобы создать маску…

А маска, чтобы не было человека… Это то, что задавило жизнь!.. Десятки тысяч лет на то, чтобы… маска!.. И слова, все слова, — это ведь тоже маска…»

Дойдя до стены, Чинников не спеша обернулся, а обернувшись, лицом к лицу столкнулся с Хохловым.

Он стоял перед ним хмурый, потный и пьяный, высокий и стройный.

И не успел Чинников повернуться широким плечом, чтобы дать ему дорогу, как услышал прямо себе в лицо брошенные слова:

— Снимите маску!

— Чего-с? — чуть слышно пробормотал ошеломленный купец, и глазки его тревожно выкарабкались из жирных щек, и шея вытянулась.

— Снимите маску!.. Маску сними, противно смотреть! — злобно закричал Хохлов.

— Это вы, должно быть, ошиблись, господин студент, это — мое собственное лицо, — трусливо оглянулся кругом купец.

— Это — человеческое лицо?.. Разве может быть такое человеческое лицо?.. Лицо? Человеческое?.

Хохлов схватил его за массивную золотую цепочку, притянулся к нему вплотную и широкими глазами буравил лысый череп и плещущие щеки купца, и в глазах его был ужас.

Чинников не успел опомниться, как закачался, обхваченный длинными руками Хохлова, и тяжелый, как земля, рухнул на скользкий пол.

Хохлов лежал на нем с придавленными внизу руками, потный, злобный и красный, и хрипло кричал:

— Сним-ми ма-аску!

Он не слышал, как с боков и сзади раздались голоса, еле чувствовал, как несколько рук охватило его и потащило к выходу.

— Господа! — упираясь, кричал Хохлов. — Это — человеческое лицо? На это десятки тысяч лет? Десятки тысяч?

Его тащили к дверям, около него что-то возмущенно кричали, но он не слышал.

Ему представлялся огромный камень, прыгавший по стеклянным утесам. От его ударов с треском и звоном летели в стороны брызги. Искристой тучей они кружились перед его глазами, разнообразные, безжизненные, бессмысленные, крикливые; они обвивали его липкой и тонкой сетью; они вонзались в его глаза иглами жгучих цветов; они заполняли перед ним все — все вместе одно; они рвали его на части, все одно — маска.

Из клуба Хохлов шел уже не один, а с полицейским. Ноги его ослабели и скользили по тротуару, и будочник придерживал его сзади за разрез шинели.

Хохлов говорил. Мысли его летели, и сталкивались грудами в голове, и искрились, и звенели, все буйные, требующие выхода мысли.

Он говорил, что на землю надвинут не колокол воздушного насоса, а маска и что надвинул ее не кто-то большой и могучий, а сами люди; говорил, что «человека» нет, что его сознательно прячут под маску, потому что он слишком хрупок и нежен для жизни; говорил, что нет ни зла, ни добра, есть только факты и что его отец не хочет этого понять.

— Сказано вам — не безобразить! — поминутно перебивал его будочник. — Которые люди теперь спать легли, а вы будите… Тоже называется образованный человек… шваль!

Улица, по которой они шли, была темна и узка.

Не видно было, что висело над головой; не было ни звезд, ни месяца, ни неба: висело что-то черное и давило.

И земли тоже не было видно.

Было два ряда приплюснутых, расплывчатых, жалких домов, сходившихся вдали в черный тупик, и в тесной, дымной и чадной мгле плавало желтое пятно фонаря.

1904 г.

Дифтерит*

I

«И-и-и, рроди-имые вы мои-и-и!» — визжало и хлопало о стропила отвороченное с крыши ветром листовое железо.

В большие окна барского дома глядела зимняя ночь.