Илга Понорницкая - Улитка без панциря

• Название: Улитка без панциря
• Автор: Илга Понорницкая
• Жанр: Короткие истории

Жизнь в провинции в интерпретации Илги Понорницкой выглядит достаточно мрачной, иногда – почти безысходной. "Улитка без панциря" - автобиографическое повествование о собственной трудной жизни с тремя детьми. Повествование, которое отличает ясность и простота стиля, внимание к внутреннему миру человека, наблюдательность, стремление понять скрытые мотивы человеческого поведения. Автор рассказывает о себе прямо, без излишнего кокетства и претенциозности. Понорницкая не боится реальности, казалось бы, грубых бытовых деталей, но при этом ее тексты нельзя назвать грубыми, пошлыми или фиксированными исключительно на бытовой проблематике. Автору удается воссоздать внутренний мир ребенка, не обращаясь при этом к традиционному сюсюканью и сантиментам.

---

Улитка без панциря

Типаж: провинциальная звезда — из тех, кто сладко мурлычет на бессчетных радиоканалах или демонстрирует американский оскал из телестудий. Местные газеты полны подробностей их личной жизни. Предполагается, что это новости первого ряда — вроде того, как все прогрессивное человечество обсуждало, беременна ли Бритни Спирс.

У них бывают дети. Дочка одной такой звезды училась с моей дочкой в одном классе, и когда я забирала свою после уроков, звездное дитя шагало вместе с нами, пока нам было по пути. Взъерошенное, не поймешь, мальчик или девочка (тонкую косичку не видать под шапкой). Резкие размашистые движения и непрекращающаяся болтовня — что-то про беднягу-попугая, которого она сегодня утром нашла в клетке мертвым, или про кошек с чудными именами — вроде той же Бритни, или про то, что двоюродный братец-дуралей, меняя воду, вылил в аквариум чайник кипятка, или еще — что папа вот-вот пришлет из Москвы денег, и тогда они с мамой купят нового попугая, и еще купят много всего такого разного. Например, такие гольфы — знаете, там на концах пальчики, как у перчаток.

Сапожки у нее были обуты прямо на босу ногу — это я уже потом увидела, после того, как моя дочь сказала: «Мама, а можно, Люда пойдет к нам в гости?» И мне ничего не оставалось, как согласиться, поскольку Люда при этом стояла рядом, заглядывая по-собачьи мне в глаза. Прошло много времени, прежде чем я взялась втолковывать своему ребенку, что это — запрещенный прием — просить за человека, который сам вот здесь стоит, что у меня тоже могут быть какие-нибудь планы. Да много, много еще всего должна уяснить моя малышка — эх, если бы я еще знала наверняка, что из привычного мне надо ей втолковывать, а что будет только мешать в дальнейшей жизни…

Девчонки стали дружить. После уроков они вместе отправлялись к Людочке, и это для меня было весьма кстати. Люда, рано предоставленная самой себе, умела переходить дорогу, а моя Валька — нет. После работы я забирала ее из модерново обставленной квартиры — ничего лишнего, и если устал, можно просто поваляться на ковре. Людина мама, глядя сквозь меня, испускала невнятное «здрасте» с неизменным своим оскалом и уходила обратно вглубь квартиры, все комнаты которой я знала по фотографиям в одной газетке, из тех, что моя тетка-пенсионерка покупает ради телепрограммы. Там у них есть рубрика «Звезда с утра до ночи» — или еще так как-нибудь. Вот она в постельке, а вот она выходит в коридор, сладко потягиваясь.

На стенах в коридоре висят ее портреты, чему там еще быть, а вся одежда хранится только в одной комнате. Ее называют гардеробной. И кроме нее комнат еще хватает. У каждого есть своя комната — благо, папа уехал, ему комнаты не надо. Папа живет в Москве, он где-то работает там, и никому нет дела — может, они в разводе, а может, он влип куда-нибудь, и никак выпутаться не может, вроде моего мужа.

Мужчины чаще, чем мы, идут на всякие авантюры, наличие детей не останавливает их. Успех маячит где-то рядом с ними и днем, и ночью — только руку протяни. Они бредят своим успехом. Но сны о сбывшихся мечтах ни у кого обычно не сбываются. По телику в наспех отснятых сериалах показывают тех, кому повезло, кто на вершине, — а миллионы оставшихся за кадром служат подтверждением тому, что авантюры часто заканчиваются плохо — иначе почему я тяну трех своих детей одна?

И это еще уметь надо — жить так, чтобы никто не думал, где твой муж. Я не умею.

И иногда мне вдруг ни с того ни с сего приходит в голову, что кто-то не хочет принимать меня за ровню именно потому, что у меня — трое детей без мужа… Я вспоминаю какие-то полунамеки, вскользь, мимоходом сказанные слова и перехваченные взгляды, и думаю, что вот еще одно открытие. И если бы я писала учебник про жизнь людей — то вставила бы это открытие туда. Оно звучало бы как-нибудь вот так: «Если у тебя трое детей без мужа, то люди думают, что ты хуже тех, у кого меньше троих детей, или же тех, у кого есть муж».

А заодно я разобралась бы, откуда мне известно, что с теми, кто не хочет со мной общаться, я не сказала бы свободно и пары слов. Мне было бы невероятно скучно. Я должна была бы мучительно искать тему разговора. Или же молчать с кем-то дуэтом или трио, не имея возможности уткнуться в книжку — это невежливо, надо же общаться!

Неприятие окружает мою семью как мягкий теплый дом, который мы, точно четырехголовая улитка, носим всегда с собой. В доме уютно, и никто из детей не переживает оттого, что у нас нет четырех комнат — по одной на каждого.

Только моя дочь Валька иногда рискует выходить в мир без панциря, как космонавт в открытый космос.

Людкиной маме приходится мириться, что ее дочь общается с моей. Валя, как-никак, — это еще не самый худший вариант. Не с кем в наших школах дружить дочери звезды, ой, не с кем. И других школ нет. Где в наших краях найдешь столько добропорядочных семейств, чтобы заполнить их отпрысками хотя бы один класс?

Верховодила в их с дочкой классе некая Настя Шелковина. Та, у которой мать как-то попалась на торговле самогоном в горячем цехе — ну, в литейке, где котлы с расплавленным металлом и по над ними везде — такие тонкие на вид подмостки. А над головой все время что-то проносится по монорельсовой дороге. Гром, грохот, лязг. Но ухо к ним привыкает. Те, кто работает достаточно давно, могут общаться как ни в чем не бывало.

Тетка-кладовщица с лицом, черным от пыли, разносила по цеху самогон, карабкалась к рабочим на подмостки и тем, кто не хотел брать, с улыбочкой цедила:

— Видать, ты не мужчина!

Выпей, мол, дорогой, прими на грудь. Не важно, что и трезвым ты здесь поминутно жизнью рискуешь. А если ж на ногах нетвердо стоять будешь — то это — почти верная смерть. Думала ли она об этом — кладовщица?

Позднее, будучи пойманной на месте преступления, она плакала в комнате досмотров:

— Пощадите, добрые люди, трое детей без мужика, кормить их нечем…

Много же нас — тех, у кого трое детей без мужика!

Старший ее сын уже давно сидит в тюрьме, а средний мог бы и сам работать — ему двадцать лет.

Но это мало что меняет.

Настя у нее — младшенькая. Черноглазая, красивая девочка.

Я работала тогда в заводской многотиражке. Из списка уволенных по статье, который мы должны были регулярно публиковать — кому-то на позор, а прочим в назидание — я вычеркнула ее фамилию — все-таки мама дочкиной одноклассницы.

Валюшку мне пришлось перевести в этот класс, когда нам понадобилась первая смена. Во вторую ее некому было водить — я на работе, у старшего сына шестой урок. Ладно еще, что младший с утра до вечера — в детском саду.

Вроде бы, родители все вместе заплатили директрисе школы, чтобы поставила их класс в первую смену. Но не все бы догадались, а они смекнули, что деньги могут решить эту проблему, а тут я привожу Вальку совершенно бесплатно — договорилась, повезло. Во вторую смену в школу отправлять детей никто не хочет.

Когда-то я сама училась в этой школе, и половина учителей работает еще с тех пор. Вот они мне и «пошли навстречу», как они сами говорили.

В школе, конечно, многое изменилось с тех, моих, времен.

Мы, например, не объявляли никому бойкотов. Про это можно было только в книжках прочитать.

А моей Вальке тут же объявили бойкот.

Была у них там в классе одна девочка, Наташа Власова. Считалось, что она — воровка. На каждой перемене дети ее обступали и галдели, галдели без конца о том, как она что-нибудь у кого-нибудь стащила. Наташа, захлебываясь ревом, кричала, что вокруг все врут, и столько горя было в этом ее крике, что и слышать ее было нельзя. Звенел спасительный звонок — тогда ей обещали: «Ничего, вот после школы разберемся».

Класс был дружным, и все дружно оставались после уроков — по одному только слову Настеньки Шелковиной — своей руководительницы — и все дружно бежали колотить бедную Наташу Власову.

И до сих пор если я подбегаю к школе днем и вижу сбоку от центрального крыльца, там, за углом, общую свалку, от которой далеко разносятся писклявые детские крики, — я знаю: это нынешний 6В, сплотившийся в общей борьбе за справедливость, колошматит одну свою одноклассницу. Она же не перестала воровать.

Бывало, Наташу пытались вздуть и на переменах.

Ни с какими Валькиными представлениями не вязалось то, что всех кругом только и заботило, как бы довести до слез вечно испуганную девочку. Учительница вела себя так, точно ничего особенного не происходило. А когда я, в полном недоумении от дочкиных рассказов, поинтересовалась у нашей Светланы Николаевны, как она смотрит на забавы учеников, она ответила: