Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 2, 2000

• Название: Новый Мир. № 2, 2000
• Автор: Журнал «Новый мир»
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал

---

Кое-кто из подписавшихся, встречая писателя на улице, стыдливо опускал глаза. Кое-кто отводил его в сторону и каялся: «Грех попутал, Федя, прости! Не держи камня за пазухой!» И рассказывали примерно следующее: приехал товарищ из райцентра, эдакий златоуст-чревовещатель, собрал актив, накидал слов-удавок типа «смакование недостатков», «очернительство», «буржуазный выпад с целью опорочить колхозный строй» и предложил подписаться под уже готовым текстом. Ему сказали: «Дайте прочитать абрамовскую повесть, тогда и разговор будет!» Но товарищ мастерски разыграл возмущение: «Выходит, вы мне не верите? Партии не верите?!» Говорил складно, вдохновенно, и люди поверили ему — подписались… Некоторые до сих пор считают, что поступили правильно, готовы в глотку вцепиться, лишь бы восстановили их «любимый колхоз», и Абрамова клянут по-черному — но таких все-таки меньшинство.

Со многими «подписантами» Федор Александрович продолжал поддерживать хорошие отношения и не пытался ущемить их больную совесть. Но спрашивал со всех по высшему счету — за разгильдяйство, равнодушие, оголтелое пьянство, за гибель отчих полей и лугов, за то, что разучились работать до седьмого пота. Он всегда чувствовал себя кровной частью своей малой родины и потому имел право на суд, ибо хлеб насущный и хлеб духовный никогда порознь не существуют.

«Чувствуете ли вы ответственность за запущенное хозяйство? — спрашивал он односельчан в письме, опубликованном в августе 1979 года. — Всегда ли оправдываете трудом высокую зарплату, льготы северянам? Не превращаетесь ли — вольно или невольно — в нахлебников у государства?.. Людей мало? 117 числится в Веркольском отделении — куда же больше? А на сенокос сколько вышло? 41 человек, чуть больше одной трети. Да и эти 41 работают ли с полной отдачей?.. А почему телята ежегодно гибнут в Верколе?.. И от чего? От истощения. Среди лета, когда трава кругом. И что же? Забили веркольцы тревогу? Меры неотложные приняли? Нет… Так в чем же дело, дорогие земляки?.. Не обмелела ли река народной совести, народной нравственности?»

Мучительной борьбой с самим собой далось ему это письмо. Правильно ли он сделал, добровольно вступив в конфликт с Верколой? Не отвернутся ли от него земляки? Может быть, кому-то снова захочется заварить идеологическую кашу?.. Но нет: веркольцы поняли его как надо, всем опротивела безалаберщина, пьянство, бардак. «Значит, не умерла еще Веркола, — с радостью записал он в дневнике. — Есть, есть еще люди, которые хотят добра и справедливости… А я-то маловер, я-то как трясся! Слава богу, не сработала на сей раз теория черного варианта. Радует нравственный максимализм земляков: слабовато написал, Александрович, надо бы покруче. А то до ручки дошли. Похвала земляков дала мне крылья. Летаю, а не по земле хожу…»

Но недолго музыка играла. Поохав и повозмущавшись, что «так жить нельзя» и «надо что-то делать», Веркола снова улеглась в спячку, вернулась к прежнему своему состоянию.

«Все мы, русские, любим по краям да по пропастям блуждать», — в сердцах бросил три с половиной века назад Юрий Крижанич, один из первых отечественных мыслителей, кстати говоря, хорват по национальности. Что это, особенность нашего характера, так сказать, «пейзаж русской души»? Есть ли специфические черты, присущие только нам, русским?

Английский писатель и дипломат Морис Беринг попытался вывести образную формулу нашего национального типа. Это важное для нас свидетельство, взгляд человека со стороны — то, чего мы, русские, часто не замечаем в себе, находясь в стихии родного языка, быта, традиций, привычек.

Беринг — переводчик русской поэзии, автор книг «Русский народ» и «Главные истоки России» (по-моему, они до сих пор не переведены на русский язык). До самой смерти в 1945 году он оставался горячим другом нашей страны. Так вот, писал Беринг, если в каждом британце есть сочетание характеров короля Генриха VIII, писателя Джона Мильтона и диккенсовского мистера Пиквика, то в русском человеке разлиты черты Петра Великого, князя Мышкина и Хлестакова (я бы добавил сюда еще и Обломова).

Этому подбору исторических и литературных персонажей можно верить, потому что человеческие типы не вымирают, а только видоизменяются. Подобный подбор фигур сложился у Беринга не из книг философов или бесед в светских гостиных, а из бессмертной чичиковской брички, летящей по российским просторам, где все разом бросается в глаза — богатство и нищета, широта души, крепость духа и мелочная скаредность, святая кротость и бытовая жуликоватость… Короче говоря, человеческий ландшафт, воспетый Гоголем, не прошел мимо очей наблюдательного британца.

Так что же он увидел в русском человеке? Прежде всего «природное изящество, обаятельность, гостеприимство, мягкость, женственность, ловкость, любовь к пассивным удовольствиям (пьянство, что ли? — О. Л.), доброжелательность, жалость к страдающим, щедрость и широту натуры». (Как тут не вспомнить Достоевского: «Широк человек… я бы сузил».) И вместе с тем, отмечал Беринг, этому народу свойственны «скачки от энергии к бездеятельности, от оптимизма к пессимизму, от бунта к подчинению».

Есть такое мнение, что в формировании русского характера немалую роль сыграла… география. «Русское историческое движение — это движение в самую невыгодную сторону, а именно: с юго-запада на северо-восток, от лиственного леса — к елкам, кочкам и тундре, от моря к болоту, — считает Виктор Ерофеев. — Только принуждение может заставить двигаться в столь невыгодном направлении». Именно в «принуждении» видит он причины того, что впоследствии легло в основу русского национального характера.

За недостатком места не стану полемизировать с амбициозным автором, оставляю этот тезис на его совести, но вот что касается географии… Непроезжие дороги, непролазные болота, глухие леса, дикий зверь и не менее «дикие» мороз и комар были тем природным антуражем, на фоне которого веками протекала жизнь русского человека. Северного человека в особенности. В местных православных молитвенниках постоянно встречаются имена потопших, древом убиенных, зверем растерзанных, демоном уведенных. Кто видел искусственные поля и луга — островки посреди тайги, тот поймет силу и упорство крестьянина-новосела. За куцый отрезок лета и части осени он должен был сделать все хозяйственные дела и обеспечить свое будущее. Труд, рассчитанный на год, иногда удавалось выполнить за месяц. А затем наступала пора затяжной зимней спячки. Происходил «резко континентальный» переход от непосильного труда к вынужденному безделью. В условиях крайностей и выковывался характер: в основе его лежала идея рывка, порыва, аврала, импульсивности, стремления к недосягаемому. Не отсюда ли пошли гулять характерные выражения «авось», «пан или пропал», «после нас хоть потоп»? Не поэтому ли получили права гражданства такие сугубо «ненашенские» словечки, как «бардак» и «кавардак»?

Слово «штурмовщина» тоже не русского происхождения, но к русскому национальному типу имеет такое же отношение, как «долой» и «да здравствует». Наш человек то безрассудно рвется вперед, то предается праздным мечтаниям, подобно Емеле-дурачку, удобно устроившись на теплой лежанке. Он может неуемно пить и объедаться или вовсе ничего не есть, может спать двадцать четыре часа или не ложиться по нескольку суток, может пахать, рубить, колоть, ворочать тяжеленные бревна, неделями плутать по обманным мхам — или бесстыдно сачковать, почитая похмелье воздаянием за грехи. Наш человек может равнодушно взирать на голодающего соседа — и с оголтелой настырностью рваться в Сербию, чтобы помочь воюющему «брату по крови». При таком характере трудно стать хорошим бухгалтером, но зато можно перекрыть все мыслимые и немыслимые рекорды, посадить яблони на Марсе, вырастить горох величиной с арбуз или же переплыть Берингов пролив при температуре плюс три градуса. Рекорды Гиннесса — это по нашей части.

Русского человека, особенно крестьянина, не так-то просто сдвинуть с места, его непробиваемость и консерватизм к разного рода новациям замечательно выразили наши писатели-классики. Но уж коли его удалось чем-то увлечь, в чем-то переубедить, он доходит во всем — в добре и зле, в мудрости и дурости — до крайних пределов. В коллективизацию народ загоняли не только кнутом и лживыми посулами; очень многие шли сами, без принуждения — с задорной песней под разливы гармошки. Как, например, опьяненные духом ревпереустройства бедняки-веркольцы, основавшие на территории Артемьевского монастыря сельскохозяйственную коммуну под названием «Спартак». Работали коммунары ни шатко ни валко, с кочки на кочку, больше ругались и митинговали. Проели продуктовые запасы, остававшиеся от монахов, — и разбежались…

Русский характер формировался в остром переплетении противоположностей. Смирение перед суровой природой — с одной стороны, и безудержное стремление победить ее во что бы то ни стало — с другой. Постоянное недовольство собой и своим окружением. Щедрость души, исконная доброта — и завистливое подглядывание за соседом, представителем другой национальности, который живет если и не богаче, то, во всяком случае, как-то иначе. «Эту почтительность к чему-то лучшему, чем у нас, я часто встречал в нашем народе, — признавался Пришвин. (Между прочим, Михаил Михайлович проплывал мимо Верколы в 1935 году и останавливался в бывшем монастыре, на противоположном берегу Пинеги.) — Мне тоже с детства все кажется, что у не наших людей все как-то лучше, и я до сих пор не могу решить, хорошее ли это народное качество или основной национальный порок».