Журнал «Новый Мир» - Новый Мир. № 11, 2000

• Название: Новый Мир. № 11, 2000
• Автор: Журнал «Новый Мир»
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Голубой фон, на нем красн. флаг, дребезжит по заросшим рельсам трамвай номер такой-то, мирно пылится тощая, милицейского серого цвета свердловская сирень… Этот узнаваемый пейзаж, по которому плывут, будто тени облаков при ускоренной съемке, разлохмаченные тени заводских дымов, вошел в стихи Бориса Рыжего с той оправданной основательностью, с какой пейзаж обычно входит только в прозу. «Свердловск», где обитает автор на пару с лирическим героем, на самом деле не есть населенный пункт. Это, поскольку столице Урала двойное переименование даром не прошло, есть кольцевой маршрут «Екатеринбург — Свердловск — Екатеринбург», где трамваям, как правильно чувствует Рыжий, отведена почетная роль основного вида транспорта. С другой стороны, «Свердловск» представляет собой территорию без выраженного центра: центр выпадает из кольца точно по тому же пространственно-временному закону, по которому, скажем, Москва выпадает из России. Зато периферия, расположенная вокруг фатальной дырки от бублика, имеет свойство присоединять к себе иные, все более удаленные провинции: в стихах Бориса Рыжего поселок Кытлым, деревня Сартасы и город Уфалей — это тоже «Свердловск». Территории соединяются не как на географической карте, а как в небе облака; поэтому в «Свердловске» есть что-то небесное, синь в стихах Бориса Рыжего не случайна. Этот поэт, не слишком балующий читателя цветомузыкой, очень точен в тех немногих красках, что имеются в текстах; несмотря на «чисто конкретно», Рыжий как-то умеет передать и ту безымянность, что на пространствах кучевого и перистого «Свердловска» сквозит среди поименованных улиц, переулков, площадей: реальным пустырям соответствуют пустоты языка.

Мифология опорного края державы, добытчика и кузнеца, не выдерживает проверки частным опытом, на который прежде всего опирается Борис Рыжий; мифология «завешанного штанами» хрущобного двора, где в пацанских играх и в доминошных ветеранских посиделках еще сохраняется советская героика, — эта мифология оказалась сильней. То же можно сказать о свердловской бандитской балладе: это вообще очень сильная эстетика (легенда, будто Виктор Пелевин бригадирствует на палатках в Северном Чертанове, весьма не случайна, как не случайны вообще все легенды об этом писателе-персонаже). Думаю, что «Аллеи бандитской славы» на свердловских кладбищах, все эти колоннады, лестницы, мраморные статуи, отдающие какой-то детской мечтой о поездке к морю (см. стихотворение Рыжего «Море»), станут когда-нибудь памятником не столько лежащим под этими террасами, сколько времени и мифу. В попытке оборудовать здесь посмертный курорт есть что-то наивное, языческое, а между тем смерть — она настоящая, ее не заложишь никаким мрамором, ее, как в кино, не открутишь в обратную сторону. Про это у Рыжего тоже написано в стихах.

Не знаю, входит ли в намерения екатеринбургского поэта дразнить высоколобых критиков, подбрасывая им перепевы «Таганки», чтобы критики за это радостно ухватились. Думаю, что Рыжий по-человечески не столь замысловат, он просто переносит в поэзию ту уличную музыку, под которую живет. Вокзальный бомж с надрывной гармошкой, «в надетом наголо пальто», у которого в грязной, как подошва, нищенской кепке никак не прибавляется монет; более литературный, не нуждающийся в деньгах саксофонист, который тем не менее играет для пропойцы, засыпающего на мокрой скамье; фабричный репродуктор на красной трубе (опять «красн.»!), поющий «огромную песню» людским непроснувшимся толпам, дочерна густеющим у проходной… Все это тоже «Свердловск». Соотношение музыки, города, поэта и облака у Рыжего сформулировано так:

Что же касается мальчика, он исчезает.
А относительно пения, песня легко
то форму города некоего принимает,
то повисает над городом, как облако.

Стихи, принимающие форму города, при том, что «Свердловск» изначально и по определению не имеет формы, — задача не для бездарного пера. Тут действительно надо быть очень-очень «своим». И однако (все-таки у меня не получилось не присоединиться к хору доброжелательных предостережений) та эстетика и та мифология, с которыми сейчас работает Борис Рыжий, исчерпаемы и конечны. Быть всегда таким, каков он сейчас, у Рыжего не получится. Что ободряет и вселяет некое подобие уверенности в будущем молодого автора — он имеет в русской поэзии (а не только в маргинальном сообществе, во многом все-таки декоративном) и почву, и хорошую родословную. Как Есенин, как Павел Васильев, Рыжий пишет стихи о себе — в том смысле о себе, что наполнение лирического героя собой происходит по полной программе. Дистанция минимальна, переживание непосредственно, чувства натуральны; именно это, а не блатная романтика позволит Рыжему определить и занять свое законное место в литературе. Таким образом, автор никогда не сможет убить своего «дармоеда» на подсиненном ночном пустыре; проще поверить наконец в его существование.

Ольга СЛАВНИКОВА.

Екатеринбург.

* * *

I. Уго Перси. Звуки на перекрестке I . UGO PERSI. I suoni incrociati. Viareggio — Lucca, 1999, 295 p

Интердисциплинарные исследования все больше утверждаются в современной культурологии. Союз литературы и музыки в русской культуре — тема с несомненной традицией и с существенной библиографией. Книга профессора Бергамского университета Уго Перси посвящена (как указано в ее подзаголовке) тому историческому отрезку, который определен исследователем как «Россия романтизма». На основе обширных и разноязычных литературных источников книга дает впечатляющую синтетическую картину встречи слова литературного и звука музыкального.

Структура книги следует за движением русской литературы с конца XVIII по середину XIX века, которое рассматривается в связи с интересом к музыке у отдельных представителей писательского мира и, шире, в связи с формированием музыкальной культуры в России тех лет. Обширное и сложное историко-культурное построение, освещающее как музыку в мире словесности, так и словесность в творениях музыки, включает ряд монографических глав, посвященных наиболее ярким и известным читателю личностям — Грибоедову, Владимиру Одоевскому, Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Соллогубу. Привлекаются и имена Дельвига, Веневитинова, Станкевича. Их жизнь и творчество исследуются под углом их интереса к музыке и проникновения музыкальных мотивов в их произведения (интересна, например, глава, посвященная «маленькой трагедии» «Моцарт и Сальери»). Привлечение мемуаров, переписки, архивных сведений придает тексту несомненную живость, рельефность, почти беллетристический, романический характер; это, например, относится к красочным портретам Зинаиды Волконской и Владимира Одоевского. Особенно удачна глава о последнем, насыщенная бытовыми картинами, историческими и философскими комментариями.

Сложное переплетение сообщаемых фактов и событий, подчас далеко отступающих от непосредственной тематики, способствует созданию убедительной, в некоторых аспектах даже новой картины становления русской культуры в первой половине XIX века. Музыка как таковая, музыкальные жанры и стили, отдельные персонажи выступают как значимые моменты в общей широкой полемике по вопросам романтической эстетики. Как особая грань исследования здесь присутствует тема проникновения немецкой культуры в Россию и ее освоение русским культурным миром. В этом плане особенно интересны страницы, посвященные восприятию музыки Бетховена, ее трудной судьбе в России, или полемика «за» и «против» итальянской музыки и в защиту Моцарта.

II. Серена Витале. Ледяной дом. Двадцать маленьких русских историй II. SERENA VITALE. La casa di ghiaccio. Venti piccole storie russe. Milano, Mondadori, 2000, 223 p

Имя Серены Витале, итальянской исследовательницы русской литературы, стало широко известно в Италии и в других странах, причем не только среди специалистов-литературоведов, после появления ее книги «Пуговица Пушкина» (1995), ныне уже переведенной на шесть языков, включая и русский. Интерес, который вызвала эта книга, объясняется не только ее темой: последние дни поэта, история его трагической смерти, — но и неординарной трактовкой этой темы, к которой обращалось так много пушкинистов, вернее сказать, особенностью исследовательского метода. Литературоведческая манера С. Витале, несомненно, своеобразна. Скрупулезные архивные разыскания, их точное научное использование сочетаются с полетом воображения, со смелыми догадками, гипотезами, иногда даже вымыслом, с целью как можно убедительнее воссоздать события, эпоху, характеры — целостную картину, живо нарисованную писательским пером, часто не чуждающимся кинематографических приемов.

Название новой книги Серены Витале, конечно, сразу же заставляет вспомнить роман И. Лажечникова, а история, им поведанная, составляет основу второго из рассказов книги. Правда, в несколько сокращенном виде, поскольку все ограничивается лишь свадьбой в «ледяном доме». «Истории», вошедшие в книгу, охватывают годы от Петра I до Александра I включительно — период, знаменательный для становления новой русской государственности и новой русской культуры. Но цель книги отнюдь не историческая и, можно сказать, даже не историко-литературная. Автор — в первую очередь писатель, одаренный повествователь, обративший свое внимание на некоторые незаурядные, оригинальные личности или странные, необыкновенные факты, оставившие след в русской исторической памяти. И не исторические деятели привлекают в первую очередь интерес автора: Петр и Екатерина скорее относятся к фону; разве что Анна Иоанновна, Павел I и Потемкин удостоились роли центральных персонажей. Героями рассказов оказываются в основном рядовые представители русского общества, русского дворянства (но не только дворянства: один из рассказов, к примеру, посвящен загадочной личности Ваньки Каина). Мы встречаемся с интригующими персонажами, среди них Толстой-Американец, княжна Тараканова, Салтычиха, богач Демидов, Дмитриев-Мамонов, друг Пушкина Нащокин. Повествуется и о важных событиях, таких, как восстание декабристов, холерный бунт…